Текст книги "Море"

В редакции было тихо. Ира работала над текстом, Вова тоже что-то писал. Я поздоровался и прошёл за свой стол. Взялся править текст, но мысли путались и разбегались, как дети, играющие в прятки.

Почему-то вспомнился парень с кладбища. Тот самый, с которым мы бы ни за что не встретились, пойди я привычным маршрутом. Я подумал о его словах, потом о случайности, которая нас столкнула. Собственно, так всегда и бывает: измени время, пойди другой дорогой, и в твоей жизни появляются новые персонажи. Иногда не понятно, для чего они входят в нашу жизнь, но совершенно ясно, что не просто так…

Не работалось. Решил сделать чай, потом увидел, что кружка стоит немытая со вчерашнего дня. Отложил бумаги, поднялся:

– Пойду кружку помою, кому-то надо?..

– Да, – отозвалась Ира. – Возьми мою.

– Не вопрос, – кивнул я.

…Вернулся с помытыми кружками, поставил кипятиться воду в чайнике.

– Кто будет чай?

– Какой у тебя? – спросил Вова.

– Зелёный.

– У меня с бергамотом, – отозвалась Ира.

Мы с Вовой переглянулись.

– Ладно, я буду с бергамотом.

– Тогда я – зелёный, – кивнул Вова.

Мы стали меняться чаем, как дурни фантиками.

Заварив чай, все вернулись за свои столы. Я смотрел на бабочек за Вовиной спиной, Ира что-то читала, Вова прихлёбывал из кружки, задумчиво постукивая карандашом. Потом прервался:

– Ира, ты сильно занята?

– Не особо…

– Расскажи что-нибудь… Про Машу.

– Про Машу?.. – подняла голову Ира. – Легко!.. Я рассказывала, как ей на восьмое марта сразу три парня признались в любви?

– Прямо все сразу? – хмыкнул Вова.

– Ну, не сразу, по очереди… – пояснила Ира. – Но всё —таки…

– А тебе сколько? – пошутил я.

– Считая вас с Вовой?.. – отбрила Ира.

– Ха-ха-ха, браво! – воскликнул Вова.

Все засмеялись. Действительно, Ире палец в рот не клади – находчивость отменная!

– А вот ещё, – продолжала Ира, – прямо ржу, не могу. Маша моя создала страничку на сайте знакомств. Говорит, на всякий случай… Дня не прошло, как парни засыпали её предложениями встретиться… Некоторые даже прислали фотки в голом виде… Пишет, глянь, какой я красавчик, хочешь шпили-вили без обязательств?.. А Маша ему: у тебя сапоги есть?..

– Сапоги? – удивился Вова.

– Ага… Пишет, у меня мечта… Люблю, когда парень голый, но в сапогах и ковбойской шляпе… Или ещё: у тебя енот есть?.. Люблю, когда парень с енотом… Как с енотом, спрашивают? С убитым?.. Нет, отвечает, с живым! Такая ржача!..

– А енот ей зачем? – удивился я.

– Енот ей не нужен, – засмеялась Ира. – Но, говорят, запах от них не слишком приятный. Отобьёт желание у любого горе-любовника…

Мы засмеялись. Заржали на разные голоса.

– Но самый прикол, – продолжала Ира, когда все отсмеялись, – с семейными парами.

– Такие тоже пишут?

– Ага… Маша говорит мне, хочу заманить эти отвратительные парочки в какое-нибудь злосчастное местечко… Потом пишет, придумала: отправлю их в Солигорск, город грёз… Там найдут, чем заняться. Хоть отвалы породы посмотреть, хоть на кладбище прогуляться… Но чтоб без енота и не приезжали… Что это за пара без енота?..

– Жесть! – восхитился Вова.

– Вообще огонь!

– И чем закончилось?

– Не знаю, – потянулась Ира. – Для Маши ничем… А парочки, наверное, так и ждут её где-то в Солигорске. С енотиками…

– То-то я думаю, куда все еноты подевались… – усмехнулся Вова.

– Ага, Маша много с кем общалась… Всех в Солигорск!..

Мы снова заржали. Вова даже сделал движение, будто хочет повалиться на пол и кататься от смеха, но в последний момент передумал. Я смеялся так, что заболел живот.

Отсмеялись, вытерли слёзы, допили чай. Вова потянулся за сигаретами:

– Покурим?.. И так много поработали…

– За чайком с бергамотом… – подхватила Ира. – Я обедать…

Вова вынул сигарету из пачки, взял зажигалку, поднялся, чтобы идти к двери, потом остановился и обернулся к Ире:

– Ира, помнишь выражение «Пепел Клааса стучит в моё сердце…»? Из «Легенды о Тиле Уленшпигеле»… Не помнишь, кем этот Клаас приходился Тилю: другом? братом?

– Другом, – тут же отозвалась Ира, закрывая ноутбук.

Мы с Вовой переглянулись.

– Ладно, я пошла… Кружечку…

– Я помою, – предложил я.

– Хорошо…

Ира ушла. Следом за ней вышел Вова. Я распахнул окно, впуская в комнату свежесть, немного посидел, глядя на бабочек. Взялся писать заметку, как вернулся Вова.

– Ну и, – поинтересовался Вова, – как прошло свидание? В общем и целом…

– И хотел бы похвастаться, – с улыбкой ответил я, – да нечем.

– Гламура не хватило?

– Можно и так сказать… Сидела чучелом в кресле и думала о себе, что раскрасавица…

– По правде, так и подумал, что герла какая-то безмазовая и в голове у неё пусто…

– Там не пусто, там иная реальность… Такое ощущение, что она живёт в воображаемом мире среди воображаемых подруг, участвует в воображаемых событиях, встречается с воображаемыми людьми…

– То есть с крышей у неё не всё в порядке…

– Похоже на то… Но как меня от неё колбасило!..

– А теперь?

– Прошло…

– Ну и забей!

– Уже… – снова улыбнулся я.

Вова потянулся и достал из кармана губную гармошку. Сыграл какую-то мелодию. Я не понял, какую. Да это было и не важно.

– Пойдём на пиво? – предложил Вова.

– Пойдём, – согласился я.

В воздухе витало ожидание лета; хорошая погода вывела на улицу гуляющих. Бритый парень, улыбаясь, куда-то катил куда-то на велосипеде. Девочка лет пяти громко смеялась, гуляя с крохотной, словно игрушечной, собачкой на поводке.

– Всё, что нужно, появится в подходящий момент, – философствовал Вова, проходя мимо девочки. – Одно приходит, другое уходит, и взамен приходит новое, не менее прекрасное.

А девочка за спиной всё смеялась и никак не могла остановиться….

В прокуренном зальчике с выцветшими стенами и побуревшим от времени кафельным полом было человек восемь. Купив по два бокала, мы с Вовой встали за стойку с сигаретными ожогами и липкими пятнами пролитого пива. Хорошо было бы чем-нибудь протереть поверхность, но чем? Разложив газету, парни за соседней стойкой задумчиво прихлебывали пиво и жевали кильку, откусывая маленькие ссохшиеся головы.

Некоторое время молча пили пиво.

– Как думаешь, – проговорил Вова, отставляя бокал, чтобы закурить, – кто был лучшим писателем: Пушкин или Лермонтов?

– Вопрос… – задумался я.

– Я знаю, – раздался голос откуда-то справа от меня.

Я обернулся. В шаге от нашего столика стоял помятый человек в длинном плаще и пузырящихся на коленях розовых больничных брюках. На лице его, словно маска, застыла заискивающая улыбка.

– Я знаю, – повторил незнакомец. – Дайте допить…

Вова протянул бокал с остатками, сам пригубил другой бокал. Человек сделал шаг, чтобы взять дар. Одним глотком выпил пиво, пустой бокал поставил на стойку. Он стоял, слегка покачиваясь, для устойчивости даже опёрся левой рукой о стойку. Взгляд его прыгал по залу.

– Меня Сергеич звать, – пробормотал незнакомец. – Оставьте допить…

Я подал свой бокал, заполненный на четверть. Он взял и стал жадно пить, кадык на его горле ходил вверх-вниз.

– Так что с Пушкиным? – без особой надежды переспросил Вова, снова закуривая.

– А Лев Толстой… – пробормотал он, не отрываясь от пива.

– Что?..

Мы недоуменно посмотрели на него.

– …говорил, что Лермонтов лучше. И что, проживи Лермонтов ещё пару лет, литература пошла бы другим путем. Оставите допить?..

Вова кивнул.

– Когда-то у меня была неплохая библиотека… – поведал Сергеич, не отводя глаза от стоящего на стойке наполовину полного бокала. – Я много чего могу рассказать…

Некоторое время Вова держался, потом взял в руки бокал и сделал несколько глотков. Подал остатки Сергеичу:

– Это всё.

Тот не заставил себя упрашивать, быстро допил пиво и поставил пустой бокал на стойку. Сразу после этого потерял к нам интерес и повернулся к парням за соседним столиком:

– Оставите допить?..

Мы с Вовой вышли на улицу.

– Почему так в жизни? – вслух рассуждал я. – Для чего это пьянство, наркомания?.. Люди словно пытаются уйти от реальности…

– А оно так и есть, – задумчиво кивнул Вова. – Люди ищут способ выйти из той клетки, в которой день за днём вынуждены находиться. Хорошо тем, у кого есть какое-то увлечение, творчество: это даёт ощущение внутренней свободы. А как быть тем, у кого этого нет?.. Вот и бросаются, кто в пьянство, кто в религию, кто ещё куда-нибудь… Мы сами создаём свой мир и своё окружение.

Мы простились. Вова отправился на метро, я решил ещё немного пройтись.

Стоял тёплый, напоённый ароматами вечер. Я шёл, окутываясь, обволакиваясь зелёным шумом, просто шёл в никуда. Дальше и дальше, до самого неба… Я шёл, и мысли мои порхали, как мотыльки в бурьяне…

Я шёл, наслаждаясь свободой, как ветер наслаждается пустотой в дырявых карманах, и взгляд мой скользил по детям, бросающим мяч, по бабуле в платке, обрамляющем лицо с пигментными пятнами, по велосипедисту, катящему навстречу с улыбкой до ушей и девушкой на раме… Странное, светлое чувство переполняло меня, словно при встрече с забытым другом, невидимое, как оперенье летящей колибри, но ощутимое, как аромат цветка.

Я и не заметил, как дошёл до пересечения с улицей Богдановича. Остановился, ожидая зеленый сигнал светофора, и тут вдруг это случилось. Минск закружился и опрокинулся, и засиял разноцветными огнями. И я понял, что идти – значит и быть дорогой. Дорогой с известными началом и концом, но неизвестным способом путешествия. Потому что способ путешествия зависит от нас самих. И поэтому всё в жизни – люди, встречи, события – всё это только подготовка к тому, что ждёт впереди. Посвящение – и ничего больше.

***

Мне снился сон. Тёплый сон о еврейской слободе на окраине посёлка. Одноэтажные домики вдоль дороги, плетни с горшками на прутьях, безмятежная готовность деревьев к новой весне… Снилось, будто я живу в еврейской семье, где старшей является ворчливая старуха. Сыновья и невестки, внуки и внучки разного возраста. Несколько внуков постарше, у кого ещё нет своей семьи, переселились в заброшенный дом в поселке. Сапожник, писарь поселковой управы и поэт. Поэт, не имеющий постоянного заработка, но настоящий любимец не только семьи, но и всей слободы…

И хотя во сне я видел себя не поэтом, но тем самым писарем поселковой управы, сон оставил очень радостное ощущение. Я словно родился заново и стал видеть глазами Франциска Ассизского…

Это ощущение праздника, радости бытия все утро было со мной. Я чувствовал, как жизнь пульсирует именно здесь и сейчас, вокруг меня, во мне, мной. Хотелось дерзать, петь, кричать во весь голос, писать стихи!..

Спешили прохожие, мамы вели за руки малышей, девочки прыгали по вытертым квадратикам плитки. На газонах сияли одуванчики, в небе кружили, словно очарованные простором, птицы. Окна домов, витрины, металлические поручни, асфальт в пятнах солнечного света – всё слепило глаза, словно осколки огромного зеркала.

И практически на выходе из метро я записал стихотворение. Строчки рождались легко и свободно: всё казалось простым и понятным.

 
Льющееся, летящее
Радостное настоящее.
Доброе, вдохновенное
Будущее мгновение.
 
 
Жизнь или умирание —
Чистое созерцание.
Праздничное причастие —
Вечное настоящее!
 

Слева и справа, впереди и позади бурлил город-праздник, город сияющих глаз. Я шёл и меня не покидало радостное присутствие здесь и сейчас, переполняющее меня, как песенка переполняет пятилетнего ребенка перед первым публичным выступлением. Я шёл, радуясь миру, а навстречу мне шёл, держась за папину руку, малыш и громко пел: «С днём рожденья, с днём рожденья тебя!..»

зонтик с деревянными спицами

Весна 1941 года выдалась поздней. Стоял конец марта, но было холодно, люди ходили в зимней одежде, и повсюду виднелись плотно слежавшиеся груды грязного серого снега. И всё же с каждым днем что-то менялось: сильнее пригревало весеннее солнце, выжимая из сосулек слезинки, ветер с треском ломал отмершие ветви деревьев, сбрасывая их на землю, на кленах и ясенях сухо шелестели выбеленные морозами прошлогодние семена, торопясь осыпаться до того, как растает снег.

…Пробудившись, Андрей несколько минут лежал в постели с открытыми глазами, прислушиваясь к перезвону синиц за окнами. На полу, на стенах, на прикроватной тумбочке с раскрытым томиком Фенимора Купера плясали солнечные зайчики. Вставать совершенно не хотелось. Он лежал в полудреме и пытался вспомнить, что же ему приснилось. Обрывки образов плясали в голове, никак не желая обретать четкую форму, расплывались всё больше и больше, пока совсем не растаяли, оставив смутное чувство неудовлетворенности, – словно во сне было какое-то послание, которое он так и не разгадал.

Но вот из черной тарелки репродуктора донеслась бодрая мелодия «Кукарачи», заворочался, просыпаясь, младший брат. Андрей отбросил одеяло и поднялся с постели. Зевая и потягиваясь, приступил к утренней гимнастике. Щуплый и невысокий для своих тринадцати, он уже заканчивал седьмой класс.

Присел пару раз, сделал несколько взмахов руками и начал отжиматься от пола, с удовольствием ощущая, как просыпаются мышцы. «Да, – думал он, выполняя упражнения, – недолго осталось. Скоро исполнится четырнадцать, а поскольку платить за обучение у нас нечем, придется идти работать на завод…»1313
  С лета 1940 года сталинские законы обязывали всех подростков, достигших четырнадцати лет, переводить на платное обучение. Те же подростки, у которых не было средств заплатить за обучение, приписывались к заводам или к профессионально-техническим училищам при заводах («поработал-поучился»).


[Закрыть] Он ещё раз отжался и пошёл умываться. Вася, которому недавно исполнилось семь лет, плотнее закутался в одеяло: в детском саду мест не было, а в школу предстояло отправиться лишь осенью.

Когда Андрей вышел на кухню, отца уже не было. Всю жизнь проработав на обувной фабрике имени Тельмана и оставшись хромым на левую ногу после очередной аварии, он бы давно поменял работу, если бы сталинское законодательство не запрещало это сделать1414
  Начиная с 1940 года все рабочие приписывались к своим заводам. Уволиться с завода, к которому приписан, можно было только в трех случаях: в случае мобилизации, выхода на пенсию или смерти.


[Закрыть]. А поскольку за опоздание могли отдать под суд и осудить на десять лет, выходить на работу приходилось на полчаса раньше.

Мать поставила перед Андреем эмалированную кружку молока, положила большой кусок ситного хлеба. Поев и наскоро собравшись, он выбежал из дома, распугав стайку воркующих голубей. Где-то далеко ревели заводские гудки, извещающие о начале нового рабочего дня…

Когда он вбежал в класс, звонок уже прозвенел. Сбросив пальто, пошёл, было, к своей парте, как вдруг остановился: у окна сидела новенькая. Не заметить её было невозможно: она вся словно светилась каким-то внутренним светом.

Вошла Варвара Семеновна, и начался урок, но ему было не до свойств числа «пи». То и дело Андрей поглядывал на девочку, спрашивая себя, почему он раньше её не видел. Он не спрашивал себя, отчего его заинтересовало появление какой-то девчонки, он просто смотрел и любовался.

У неё была тоненькая угловатая фигурка подростка с едва заметными бугорками грудей, нежная белая кожа, на руках покрытая лёгким темным пушком, вьющиеся по плечам густые тёмно-каштановые волосы и серо-зеленые глаза, светившиеся мягким светом. Вздернутый носик, капризные губки, руки с розовыми пальчиками – словом, обычная девчонка тринадцати лет. Но для Андрея она показалась верхом совершенства, самой лучшей, самой красивой на свете. Очарование не портил даже зуб, одиноко выглядывающий из общего ряда и слегка оттопыривавший капризную нижнюю губу. Одета она была в новенькую бордовую блузку с большими золотистыми пуговицами, светло-коричневую юбку, доходящую до щиколоток и черные лаковые ботинки. Но было в новенькой что-то ещё, выделявшее среди других девчонок, что-то такое, отчего он никак не мог перестать о ней думать.

На перемене девочки собрались вокруг нее. Кто-то спросил её имя, и с замершим сердцем Андрей услышал ответ «Наташа…». О, сколько раз потом он вспоминал этот день: класс, залитый солнечным светом, красивую девочку у окна и её тихий голос…

После уроков он впервые не торопился домой. Без конца копался в портфеле, перебирал какие-то бумажки, даже зачем-то заглянул в парту, где всё равно ничего не было, кроме засохшего огрызка. Он поднял бурную деятельность, сам того не осознавая, что истинное желание его состоит в том, чтобы оттянуть момент расставания с Наташей.

Она всё ещё сидела за партой, вытянув ноги в черных ботинках (солнечный зайчик весело играл на лакированной коже), и о чем-то болтала с девочками. Потом встала и пошла к вешалке, где взяла светло-зеленое пальто с пушистым воротником. Оставаться больше не было смысла: Андрей вскочил и выбежал из класса. Всю дорогу домой он разбрызгивал лужи, чему-то смеялся и думал о том, какой выдался удивительный день.

Минское озеро (названное впоследствии Комсомольским) копали заключенные. День за днем изможденные люди в черных бушлатах долбили мерзлую землю, накладывали в носилки и выносили наверх. Сытые, мордастые солдаты НКВД1515
  Народный комиссариат внутренних дел СССР. Кроме органов внутренних дел с 1934 по 1943 год в состав НКВД входили также органы государственной безопасности и службы охраны концлагерей.


[Закрыть] с автоматами и собаками сторожили «политических» от внешнего мира. Несколько раз Андрей с друзьями приходили посмотреть, как идёт строительство, но каждый раз их прогоняли охранники.

Строительство шло медленно. Поэтому в конце марта минский горком1616
  «Горком» – городской комитет.


[Закрыть] партии1717
  После предательского разгрома бывших союзников по революции и гражданской войне, в Советском Союзе осталась только одна партия – всесоюзная коммунистическая партия большевиков.


[Закрыть] принял решение о проведении комсомольско-молодежных воскресников. В добровольно-принудительном порядке. Слово «добровольный» означало здесь то, что труд никак не будет оплачиваться, а слово «принудительный» – то, что явка всей молодежи от четырнадцати до двадцати семи лет строго обязательна. Контроль над проведением работ был возложен на городские комсомольские организации.

Вместе с младшим братом Васей Андрей пришел посмотреть на воскресник. Стоя на краю грязной насыпи, мальчики с любопытством смотрели по сторонам. День выдался замечательным: светило яркое весеннее солнце, чирикали взъерошенные воробьи, громкоговорители разрывались от бодрых советских песен. После трудовой недели люди принялись за работу неохотно, но свежий воздух и молодость скоро заставили забыть про усталость: в разных концах котлована зазвучали смех и звонкие голоса, работа пошла веселее.

Внимание Андрея привлекла палево-рыжая собака, переходившая от одной кучки людей к другой. Искательный взгляд собаки и пустые отвисшие сосцы говорили о том, что где-то ждут щенята, и она пришла к людям только потому, что не смогла обойтись без помощи. «Надо бы дать ей чего-нибудь», – подумал Андрей и оглядел карманы. Но при себе ничего не было.

Собака перешла к следующей группке людей, где он с замиранием сердца увидел знакомое светло-зеленое пальто с пушистым воротником. Наташа стояла рядом с высоким военным и красивой женщиной в тёмно-коричневом полушубке и бордовой шапочке. Спросив о чем-то женщину, девочка достала из кармана кусок хлеба и бросила собаке. Опасливо подкравшись, собака ухватила кусок хлеба и тут же кинулась прочь. Наташа подняла голову и встретилась взглядом с Андреем.

Они улыбнулись друг другу. Какое-то чудесное чувство всё больше и больше охватывало его, не давая спокойно устоять на месте. Хотелось подойти к ней, но что-то остановило. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, почти физически ощущая, как между ними протягиваются тонкие ниточки симпатии. Потом женщина что-то сказала Наташе, она ответила, ещё раз посмотрела на Андрея, улыбнулась и ушла, оставив в его душе смутное ощущение.

…О, как ждал Андрей завтрашнего утра! Он прибежал в школу на пятнадцать минут раньше, и всё никак не мог усидеть на месте, вздрагивая при каждом стуке. Он то и дело подходил к окну и снова садился на место, в сотый раз обдумывая то, что скажет, и вдруг растерялся, когда она пришла. Андрей зачем-то заглянул в портфель, поправил тетрадку на парте, потом встал и с напускной решимостью подошел к ней.

– Привет, – проговорил он, присаживаясь на край стола. – Я тебя вчера видел.

– Я тебя тоже, – улыбнулась она в ответ, обнажив выступающий зуб. – Меня зовут Наташа. А тебя?

– Андрей, – пробормотал он, неожиданно краснея и опуская голову.

Они поболтали ещё немного, а потом прозвенел звонок на урок, и он медленно потопал за парту, глядя под ноги и проклиная себя за робость: «Вот дурак, – говорил он себе, – не смог даже поговорить толком…»

…Уроки русского языка и литературы были самыми интересными. Ольга Сергеевна, недавняя выпускница Ленинградского университета, старалась научить детей думать самостоятельно. К занятиям Ольга Сергеевна подходила творчески, выходя, если нужно, за рамки школьной программы. Часто на уроках литературы устраивались поэтические чтения и даже разыгрывались силами учеников небольшие спектакли, а потом всем классом обсуждали впечатления.

Сегодня Ольга Сергеевна читала «Соловьиный сад» Блока:

«Я ломаю слоистые скалы

В час отлива на илистом дне…»

Вместе со всеми Андрей заворожено слушал учительницу. Где-то на середине стихотворения он вдруг представил себя на месте главного героя, словно это он открывает заветные решетчатые двери и идёт между цветов навстречу прекрасной хозяйке, которой оказывается Наташа… Он так размечтался, что даже не заметил, как прозвенел звонок с урока и объявили перемену.

Следующим уроком была история. Алексей Зиновьевич, плешивый мужчина, кокетливо зачесывающий на лысину жидкие остатки волос, свой урок начинал одинаково: открывал газету и разражался десятиминутной политинформацией1818
  «Политинформация» (политическая информация) – короткое выступление, имеющее своей целью внедрить в сознание слушателей определенные идеологические установки.


[Закрыть] с критикой в адрес мирового империализма и его приспешников. Сегодняшний урок не стал исключением.

«Этот год, – вещал Алексей Зиновьевич, – партия (тут голос учителя окреп, словно слово „партия“ придало ему силы) встретила лозунгом „Увеличим количество республик в составе СССР“. Это значит, что мы должны приложить все свои силы на выполнение…» Андрей не слушал – и так было всё понятно: «Враг не дремлет, граница на замке, ударным трудом ответим на происки империалистов…»

Закончив политинформацию, историк перешел к теме урока. Тут он тоже не отличался оригинальностью: чтобы не ошибиться в политике партии Алексей Зиновьевич просто открывал учебник по истории и читал, что написано. При этом историк никогда не называл опальных имен (тех самых, которые приходилось так тщательно затушевывать после очередных процессов).

…Когда уроки закончились, Андрей подошел к Наташе.

– Ну, как тебе политинформация? – спросил Андрей, присаживаясь к ней на парту и вдруг заметив, что на левом ботинке развязался шнурок.

– Какая политинформация? – удивилась она.

– Та, что историк прочел, – улыбнулся он. – Он так всё время: меняется вместе с линией партии. Ни одной своей мысли…

– Ну, знаешь, – вспыхнула Наташа, – мой папа партийный…

– Да? – примирительно проговорил Андрей, завязывая шнурок. – Я не знал. А вы откуда приехали?

– Из Смоленска, – пояснила она. – Папа был вторым секретарем райкома, и его перевели в Красную Армию на партийное укрепление1919
  Осенью 1940 года в связи с подготовкой к войне политбюро (высший партийный руководящий орган) приняло решение о переаттестации партийных работников и направлении их в ряды действующей Красной Армии. При этом воинские части пополнялись и другими офицерами – для того, чтобы после объявления мобилизации обученных офицеров перевести во вновь созданные соединения. Переаттестация партийных работников началась с осени 1940 года и продолжалась вплоть до июня 1941 года.


[Закрыть]. А ты хочешь в армию?

– Не знаю, – честно ответил он. – Я пока об этом не думал…

Они помолчали.

– Хочешь, я принесу твое пальто? – неожиданно для самого себя проговорил он.

– Принеси, – улыбнулась она.

Андрей и не заметил, как жизнь приобрела новый смысл. Каждое утро он просыпался с мыслями о Наташе, думал о том, какое счастье выпало знать её, любоваться движениями, слушать звук её голоса, дышать одним воздухом…

Наступил апрель. Заметно потеплело, небо заволокло тучами, посыпались мелкие весенние дожди. На освободившейся ото льда реке появились утки, из-под земли показались первые листики травы. Готовясь к новой весне, на деревьях набухли почки, а на голых ветвях кленов и ясеней распустились нежные зелёные цветы, которые скромно сияли в сером апрельском небе.

Вместе с Яшей Андрей пришел на товарную станцию, посмотреть уходящие на запад тяжело груженые эшелоны с хмурыми солдатами в зеленых и черных бушлатах, поезда с военной техникой и боеприпасами. Один бесконечный состав был даже нагружен новенькими поблескивающими рельсами и остро пахнущими креозотом шпалами.

– А это зачем? – удивился Андрей.

– Наступать будут, – ответил Яша, провожая взглядом вагоны, – вот и понадобятся, чтобы дорогу ремонтировать.

Они замолчали. Говорить было не о чем, всё и так было ясно: близилась война.

Подошла Наташа. Одеваться она любила ярко и со вкусом, в выборе одежды отличаясь каким-то особенным изяществом. Кроме того, она придумывала необычные детали, совершенно преображающие наряд: то придет с ярким пурпурным бантом в волосах, то с платочком вокруг шеи. Словно наперекор весенней слякоти, сегодня она была в блестящих белых сапожках.

Приход Наташи не был неожиданностью: они договорились с Андреем пойти в кино.

– Ну, что, пойдем? – спросила девочка и топнула ножкой. Её совершенно не интересовали все эти груженые составы.

– Пойдем, – тут же откликнулся Андрей. – Ты с нами? – повернулся он к Яше.

– Нет, – помотал головой тот. – Мне домой надо. Мама просила хлеба купить…

– Ну, ладно, пока…

Они прошли мимо Московского базара, вышли на Суражскую улицу, свернули на Московскую и медленно пошли в сторону Дома правительства. Черный распушенный кот увязался, было, за ними, но передумал и скрылся в ближайшей подворотне. Было удивительно здорово идти вдвоем с Наташей тихими минскими улочками. Всё время хотелось взять девочку за руку, но он никак не решался на это.

Вышли к Дому правительства.

– В «Спартак»? – Андрей посмотрел на Наташу.

– А что там показывают? – остановилась она.

– «Если завтра война», – Собираясь на встречу, он специально изучил киноафиши.

– А что в «Чырвонай зорке»?

– Какой-то китайский фильм, – задумался он, припоминая название. – Что-то про любовь…

– Пойдём? – спросила Наташа, вложив горячую ладошку ему в руку.

– Пойдём, – согласился он.

Все сильнее пригревало солнце, тут и там пробивалась молодая трава, на деревьях распускались чистенькие, словно только что вымытые, листочки.

…После уроков он подошел к Наташе.

– Хочешь, я тебя провожу?

– Конечно, – кивнула она. – Принесёшь пальто?

Одевшись, друзья вышли на улицу. Стоял светлый весенний день. По небу плыли лёгкие белые облака, то и дело проливаясь тем мелким дождем, который в народе называют «цыганским», – когда набегающие тучки не в силах закрыть солнце, и капли дождя падают на землю вместе с солнечными лучами. В ветвях каштанов звонко перекрикивались галки, на душе было свежо и легко. Казалось, весь мир пел восторженную песню солнцу и новой весне, пробуждающей землю.

Они медленно шли в сторону площади Свободы, выбирая тихие улочки. И вот Андрей решился:

– Знаешь, – почти неслышно сказал он, опустив голову, – ты мне нравишься. С самого первого дня.

– Я знаю, – ответила Наташа, поворачиваясь к нему. – Девочки всегда чувствуют, когда на них обращают внимание.

Андрею стало трудно дышать, от радости кружилась голова. Они медленно прошли площадь Свободы, по улице Бакунина спустились к реке. На деревянном мосту через Свислочь Наташа остановилась, чтобы посмотреть реку, очистившуюся ото льда. Мимо них в сторону площади Парижской Коммуны прогрохотал трамвай. А он вдруг вспомнил…

…Однажды он уже провожал Наташу домой. Правда, тогда было всё по-другому: толком даже не понимая, для чего это делает, Андрей просто пошёл следом за ней, стараясь держаться в тени деревьев. Он проводил её до подъезда (Наташа жила в большом доме красного комсостава2020
  Комсостав – командный состав Красной Армии.


[Закрыть] на улице Максима Горького, расположенном в бывшем здании духовной семинарии), и, стоя внизу, определил её этаж и расположение квартиры. Потом поднялся наверх и замер перед дверью.

Неведомое чувство разгоралось в душе. При мысли о том, что этой двери только что касалась Наташина рука, хотелось упасть на колени. Понимая, как нелепо должно это выглядеть со стороны, но всё же не в силах противиться, он опустился на колени и тихонько коснулся губами дверной ручки. «Только что, – думал Андрей, – Наташина рука прикасалась к этому металлу. Может быть, даже частички её кожи остались здесь…» Откуда ему было знать, что Наташина квартира располагалась напротив, а он целовал дверную ручку комполка2121
  Комполка – командир полка.


[Закрыть] Н.?..

Они прошли мимо разросшихся кустов сирени в сквере Второй городской больницы. Теперь кусты были усыпаны маленькими светло-зелёными листочками. Наташа свернула на улицу Максима Горького. Восторг разливался в душе Андрея. «Может быть, это и есть любовь?..» – размышлял он, удивляясь, как чудесным образом преображается мир, когда они вместе. Казалось, даже покосившиеся дома Троицкого предместья глядели на них тепло и доброжелательно.

Вышли на площадь Парижской Коммуны, которую родители Андрея продолжали по-старинке называть Троицкой. На фундаменте разрушенного Троицкого собора серой громадой нависало над площадью приземистое здание театра оперы и балета.

– Знаешь, – сказала Наташа, показывая на театр, – здесь работает моя мама. Она балерина.

Потом они простились. Девочка помахала рукой и ушла. Андрей немного постоял, глядя ей вслед, и отправился обратно. И тут, проходя Замковой горой, он вспомнил легенду о потерянной улице, будто где-то в Замчище есть место, ступив на которое, следующий шаг сделаешь в ином мире. И теперь, оставляя в стороне улочки, где он когда-то пытался найти вход в Прекрасную Страну, подумал, что ни за что не хотел бы уйти без Наташи.

Он и не заметил, как наступил май. Каждый день провожал Наташу домой, всё больше изумляясь тому, как день ото дня хорошеет она. Сердце Андрея таяло от счастья…

Они снова шли мимо Второй больницы. В больничном сквере распустилась сирень, открывая крестики молочно-белых, пурпурных и сиреневых цветов и распространяя вокруг горьковато-сладкий аромат. Андрей остановился и, обломав несколько веток, протянул цветы Наташе.

– Спасибо, – улыбнулась она и прижала цветы к лицу, вдыхая аромат. – Зайдем ко мне?

– А можно? – заробел он.

– Конечно, – ответила Наташа и зачем-то поправила волосы. – Пойдем!

Они прошли мимо Троицкого предместья, ещё немного по улице Горького, и вот уже свернули в Наташин двор. Андрей всё ещё робел и опомнился только тогда, когда очутился в Наташиной квартире. Разувшись, девочка прошла в гостиную. Андрей сбросил ботинки и прошёл следом.

– Садись, – махнула Наташа рукой в сторону дивана.

Он опустился на краешек дивана и огляделся. Напротив было наполовину завешенное окно, через которое виднелись верхушки деревьев на площади Парижской Коммуны. Перед окном располагался письменный стол с чернильным прибором и стул с резной спинкой. Справа от стола находился ещё один стул, а слева стояла небольшая этажерка, заваленная книгами. Наверху этажерки скучал патефон, пластинки занимали одну из полок.

Зашла Наташа, переодетая в пурпурный домашний халатик. В руках у неё была красивая ваза из синего стекла, куда девочка поставила букет сирени. У Андрея даже дух захватило от того, какой красивой была Наташа. Он тайком оглядел себя и, заметив дырку на правом носке, спрятал ноги под диван.

– Заведи патефон, – попросила девочка, подходя к этажерке.

Он встал и подошел к патефону. Пока он накручивал пружину, Наташа выбирала пластинку. Наконец, пластинка была найдена, и девочка опустила иглу.

– Это фокстрот «Риорита» в исполнении оркестра Эдди Рознера, – пояснила Наташа. – Маме из Польши привезли.