Текст книги "Шесть невозможных невозможностей"

9

Когда Фред уходит, я снова иду вниз – все еще голодный, в поисках еды. Я знаю, это из-за того, что я быстро расту, но я бы охотно слопал пару бургеров или пирожков с мясом, будь такая возможность.

– Есть нечего!

– Есть хлеб. И фрукты.

– Фрукты плохие. Этим яблокам место в компосте. – На почве голода я превращаюсь в брюзгу. – Ни шоколадного печенья, ни маффинов, ни картофельных чипсов, ни крекеров.

– Боюсь, сейчас они нам не по карману.

– В холодильнике шаром покати! – Я громко хлопаю дверцей.

– Потому что сейчас мы съедаем то, что покупаем, и наш бюджет не позволяет выбрасывать еду в компостную яму.

Она сердится или расстроена, поэтому я ретируюсь, пока не стало жарко.

Теперь мы так живем, сидя на айсберге базовых нужд и наблюдая за тем, как товары не первой необходимости проплывают мимо на айсберге роскоши. Когда-то эти два айсберга были одним целым.

Когда мама предлагает сделать батончики мюсли, я соглашаюсь с напускным энтузиазмом и непритворным голодом. Это не слишком сложно. Надо смешать овсяные хлопья, сахар, муку и кокосовый орех с растопленным маслом и медом – мы используем патоку, потому что это дешевле, – переложить массу в форму и запечь.

– Папа звонил.

Я не отвечаю.

– Я понимаю твои чувства, но он, по крайней мере, старается быть на связи. Другие отцы давным-давно наплевали бы, столкнувшись со стеной молчания.

Откуда ей знать про мои чувства? Я и сам себя не понимаю. Но мне не хочется ничего выяснять – это означает ввязаться в лишние разговоры. Взаимная неприязнь – тоже в своем роде совместное переживание, но нам это не поможет.

– Если он так хотел меня видеть, мог бы переехать с нами в этот свинарник.

Она обнимает меня за плечи и прижимает к себе. Я поднимаю локоть, желая отстраниться.

– Он старается.

– Это из-за него ты вынуждена заниматься всем этим, – говорю я, обводя взглядом кухню: ведерные емкости с мукой и сухофруктами, широченную печь и набор форм для изготовления многоярусных свадебных тортов.

– Меня не напрягает. Я отлично готовлю. Я нашла себе очень прибыльную нишу с высокой ценовой категорией. У меня есть опыт в маркетинге. Банк мне достаточно доверяет, чтобы я могла рассчитывать на стартовую ссуду. Все под контролем.

Она произносит это так расслабленно – надо слышать.

Мама еще не отошла от адреналинового всплеска после расставания. Реальность еще не накрыла ее. Когда это случится, рядом буду только я, увы. Я погуглил. Ей нужно выплеснуть гнев, иначе случится посттравматическое стрессовое расстройство, которое проявляется в беспокойстве, депрессии, а в конечном счете ведет к алкоголизму и наркомании.

Она наблюдает за тем, как я уминаю батончики один за другим.

– Тебе нужно выплеснуть гнев, – говорю я.

– И что мы с этого будем иметь? – спрашивает она, почему-то улыбаясь.

Мне не хочется распространяться на тему алкоголизма и наркомании, чтобы не сделать хуже, поэтому я перевожу тему.

– Что на ужин?

– Карри с нутом, рисом и овощами.

Я издаю стон – про себя. Она готовит его бадьями. Это полезно, сытно и дешево. Согласно официальной версии. Но меня тошнит от его вида, запаха и вкуса. Еще в нашем меню паста без ничего и суп с хлебом. Сочные стейки и ростбиф, остатки которого можно пустить на сэндвичи, а также доставка раз в неделю остались в далеком прошлом.

Она сверлит меня взглядом и готовится перейти в атаку, а я ностальгирую о моих любимых заказах на дом:

1. Пицца «Маргарита».

2. Сэндвич «Субмарина».

3. Начос. Сметану не надо.

4. Гамбургер со всеми прибамбасами. Свеклу не надо.

5. Пад Тай с курицей и соусом «Сатай».

6. Фиш-энд-чипс.

– Так что школа?

Вопрос застигает меня врасплох. При воспоминании о рыбе с картошкой фри к горлу подкатывает комок – запах уксуса, обжигающий бумажный сверток, кипарисы, обрамляющие парк, пристань, папа… сколько раз это было?

– Отлично.

– Разговаривал с кем-нибудь?

– Нет.

– Еще подружишься, Дэн.

– Это приказ?

Она предпочитает не замечать мою грубость.

– Люди не смогут тебя узнать, если ты не будешь разговаривать.

– Я собирался транслировать сообщения мысленно. Придется изменить концепцию, – говорю я.

Звучит гадко, но вылетает само собой, помимо моей воли.

Мама поджимает губы и прищуривается, всем своим видом как бы говоря: «Какой ты трудный, но я лучше приберегу свой гнев для вопросов поважнее».

От следующего раунда меня избавляет стук в дверь. Это конюшенный жилец. Ему на вид под тридцать – он лет на десять младше мамы. Разговаривает с легким акцентом кокни – звучит старомодно, но он держится так, точно это круто. Наверняка козел.

Оливер – его так зовут – обменивается приветствиями с мамой и выражает восхищение тем, как она преобразила кухню.

– Ее просто узнать невозможно, Джули. Я вижу, у вас здесь дело с размахом.

Он кто? Мистик, что ли? Специалист по гаданиям на свадебных тортах?

Они начинают болтать об Аделейд. И он не намерен сматывать удочки.

– Значит, вас здесь двое? – спрашивает он.

А его какое дело? Хочет взять в аренду свободные спальни?

Мама кивает.

– Мы с Робом недавно расстались.

Нет, только не личные откровения.

Неловкая пауза.

– Надеюсь, вы не против, что я там живу, – говорит Оливер. – Чувствую себя в некотором роде вторженцем.

И правильно делаешь, приятель.

– Ну что вы, даже не думайте. Аделейд обожала Летти. И она была очень привязана к вам.

– Это было обоюдно. Она была потрясающая женщина.

Меня сейчас стошнит.

Оливер смотрит на меня.

– Летти – это моя покойная бабушка.

– Ясно, – говорю я. Да мне плевать. Что он вообще здесь делает? Хочет подбить клинья к матери? Улучшить жилищные условия, переехав из конюшни в большой дом?

По его одежде я пытаюсь понять, чем он занимается. На нем джинсы прикольной сине-черной расцветки, зеленый свитер с очень длинными рукавами, которые наполовину скрывают руки, и черные высокие сапоги с красной шнуровкой. Прямые светлые волосы разделены на косой пробор, очки в банальной металлической оправе… Или кино, или архитектура.

– Чем вы занимаетесь? – спрашиваю я.

– Я трендовый аналитик и прогнозист, – говорит он.

– А если точнее?

– Дэн…

Это замечание из разряда «следи за своим тоном», но могу поручиться, что Оливер слишком уверен в себе, чтобы обижаться на такое.

– Я приезжаю в город, брожу по улицам, клубам и барам, наблюдаю за людьми, беседую с ними и выясняю, что они носят, едят, пьют, о чем разговаривают, что слушают, какие игрушки и гаджеты предпочитают. Затем я что-то записываю, фотографирую, снимаю видео – все это оформляю, показываю рекламным агентствам и их клиентам и, сделав презентацию, отправляюсь дальше. Так что, по сути, я помогаю рекламщикам толочь воду в ступе.

– Какая занятная работа, – говорит мама.

Звучит и в самом деле прикольно, только этот тип настолько доволен собой, что мне в его фан-клубе не место.

– Пойду выгуляю собаку, – говорю я.

Говард чинно встает и медленно направляется к задней двери. Он выглядит так, точно слегка… раздосадован. Хвост опущен. А мне казалось, собаки готовы гулять в любое время, днем или ночью.

– Смотри-ка, похоже, он знает слово «гулять», – говорит мама.

– Говард много чего знает, – говорит Оливер, поглаживая пса, идущего к выходу.

Говард поднимает хвост, мотает головой и становится высоким – насколько высоким может быть маленький пес.

У меня есть еще одна причина вывести Говарда. Я надеюсь наткнуться на Эстель. Полчаса спустя, когда я уже продрог до костей, ее по-прежнему нет. Странно ощущать одновременно облегчение и опустошение. Я направляюсь к торговому центру – нужно поискать работу. Здесь в основном находятся кафе, специализированные продуктовые магазины, домашняя паста, экопродукты, несколько магазинов одежды и художественная галерея. Есть благотворительный магазин, хозяйственные товары и газетный киоск. Трамвай, скрежеща, поворачивает за угол, когда я привязываю Говарда к ножке скамейки и собираюсь с духом, чтобы обратиться в благотворительный магазин насчет работы. И вот так удача – они с ходу берут меня, по вторникам и четвергам после школы. Легкотня!

Я направляюсь домой, когда из высоких дверей между двумя магазинами начинает валить народ. На вид они – мои сверстники, болтают между собой. Я понимаю, что они инвалиды, в основном с синдромом Дауна. А за ними идет Эстель, держа за руку девочку.

Эстель улыбается во весь рот. Ее прямые светло-каштановые волосы по середине разделены пробором и заправлены за уши. Они сияют – должно быть, она моет голову каждый день. И ушки аккуратные и милые. А глаза темно-голубые или серые – пока я не имел возможности толком разглядеть.

При виде меня ее улыбка немного вянет – я это ясно вижу, – но нам не разминуться. Я смешиваюсь с группой – вокруг суета, шутки, прощания, никто не торопится. Эстель деваться некуда. Вероятно, только поэтому она здоровается со мной.

– Ты кто? – спрашивает девочка рядом с ней.

– Филлис, это… Извини, ты Дэн?

– Дэн – это я, – говорю я. «Дэн – это я?» Что за бред? Я разговариваю как лепрекон. Дело дрянь.

– Он переехал в соседний дом, – объясняет Эстель, тем самым, очевидно, давая понять Филлис, что это единственная причина, почему она со мной разговаривает.

– В дом Аделейд? – уточняет Филлис.

– В тот самый, – говорю я. Что я несу? Мог бы просто сказать «ага». А я выражаюсь как ведущий телевикторины.

– Она умерла в кровати, – говорит Филлис.

– Ага. – Вот тут «ага» совершенно не к месту. Можно подумать, что я бездушная скотина, которой сто раз плевать, где умирают пожилые дамы.

Мне отчаянно хочется продлить и качественно улучшить общение с Эстель, поэтому я пускаюсь в откровения, что мне дается нелегко:

– Я только что нашел работу.

– Где? – спрашивает она.

– В благотворительном магазине.

– Значит, будешь работать волонтером, – говорит Филлис. – Помогать – это хорошо.

Я проглядел очевидное. И уже не в первый раз. Ну, конечно, благотворительный магазин не платит своим сотрудникам – на то он и благотворительный. Считаясь умным человеком, я все время веду себя как первостатейный идиот. Я чувствую, как от собственной глупости краснею и покрываюсь пятнами, и надеюсь, что это можно списать на холодный ветер.

– Да, я считаю, что действительно важно вносить… э… вклад. Но если что, то мне также нужна оплачиваемая работа.

– Будем иметь в виду, – сказала Эстель. Она хотела было пойти дальше, но я опять предпринимаю героическую попытку ее удержать.

– Откуда путь держите? – Нет, это что-то с чем-то. Я выражаюсь так, точно английский – мой второй, если не третий язык.

– Из студии, – говорит Филлис. – Там с нами занимаются художники. – Она указывает на второй этаж, над магазинами. И, предупреждая мой следующий вопрос, добавляет: – Им никто не нужен.

– Кроме меня, – говорит Эстель. – Но это тоже волонтерская работа.

– Вы там познакомились?

Они смеются.

– Нет. В начальной школе.

– А ты знаешь, что случилось с собакой Аделейд? – спрашивает Филлис.

Мне ее вопрос – как обухом по голове, а точнее гигантской мультяшной сковородкой, ударяющей с гулким звуком.

Говард! У меня совсем выскочило из головы. Он все еще привязан к скамейке на той стороне улицы, если повезет. А, возможно, его уже забрали в приют для животных или похитили.

– Он достался нам вместе с домом. Только я его забыл вон там… Мне надо бежать, – бормочу я, срываясь с места. Я чудом не врезаюсь в велосипедиста, который посылает мне вслед отборные ругательства.

– Знаю, знаю. «Собаководство для чайников: вывел пса погулять, приведи домой».

Как правило, люди дрессируют собак, но в нашем случае я радуюсь одобрению и беру себе на заметку, когда Говард машет хвостиком.

* * *

Эстель с Филлис уходят, и я упускаю шанс пройтись вместе с ними. Хотя сомневаюсь, что при моей-то ловкости я смог бы двигаться в большой компании, включая пса на поводке, вести беседу и не споткнуться о кого-нибудь – вероятно, о самого себя.

Мы с Говардом плетемся домой, по пути разглядывая все витрины на предмет настоящей работы. Объявление есть только в магазине одежды, и оно гласит: «Требуется опыт». Когда мы проходим мимо благотворительного магазинчика, миссис Нельсон машет мне. Я машу в ответ, чувствуя себя полным бараном.

Когда мы приходим домой, мама с Оливером уже скорефанились и почти допили бутылку вина. Должно быть, он принес, потому что для нас вино – роскошь. По его взгляду – сочувствующему и понимающему (почему все думают, что они могут понять?) – я заключаю, что она разболтала о нашей семейной драме. Что у нее в голове? Мы совсем не знаем этого типа. Она многие годы вдалбливала мне, что нельзя доверять незнакомым людям, а сама что? Выходит, мне одному до всего есть дело? Судя по всему, да. А как быть с убеждениями о неприкосновенности частной жизни? С разглагольствованиями о том, что это только мое и я не хочу делиться этим ни с кем? В мусорное ведро.

Я не верю своим ушам, когда она приглашает его остаться на ужин. Слава богу, у него свои планы. Что бы подумал папа? Ну, конечно, ему плевать. А иначе он был бы здесь и хлебал бы это дерьмо вместе с нами. Вместо того, чтобы… Я не знаю, где и что он сам хлебает, но это его выбор. Так что пошел ты, папа. Надеюсь, тебе так же хреново, как нам. Но почему-то мне еще тяжелее становится при мысли, что он где-то сам по себе.

Я пытаюсь ускользнуть сразу после ужина, но не выходит.

– Дэн, ты никуда не идешь, мне нужна твоя помощь, – говорит мама. Я остаюсь, но она заводится, потому что я сказал «по-любому». Она ненавидит это слово. Она зудит и зудит все время, пока мы драим кухню, а я думаю о папе. Как он? Где он? Тоже вечно голодный, как я, из-за того, что нет денег? Думает ли он о нас? Должен ли я поговорить с ним, когда он позвонит? И сколько он будет дозваниваться до меня, прежде чем махнет рукой? Прежде чем подрейфует дальше – еще один айсберг, который казался сцепленным так надежно?

– Дэн, что ты делаешь! Ты устроил настоящий потоп!

Преувеличение. Я вылил на пол ведро воды – в кино так всегда драют палубу. А как еще надо? До последнего времени в нашем доме всю грязную работу делали уборщицы, так что прежде я не принимал участия в подобных мероприятиях. Или она считает, что это врожденный навык? Что младенцы умеют мыть полы с пеленок? Что это на генетическом уровне? Вряд ли.

– Дэн!

Ой-ой, снова вода. Надо быть сосредоточеннее.

– Дай, я сама. От тебя никакого толку, – говорит мама, раскрасневшаяся от злобы и усилий. Она тоже не привыкла к уборке.

– А завтра я научу тебя, как мыть ванную комнату.

Сплю и вижу.

Что не умею и не могу:

1. Не умею мыть полы.

2. Не умею разговаривать с девочками, особенно с Эстель.

3. Не умею искать оплачиваемую работу.

4. Не умею смотреть за Говардом на прогулке.

5. Не могу доверять конюшенному жильцу.

6. Не могу говорить с папой.

Список можно продолжить. Будем смотреть правде в глаза. Его можно продолжать до бесконечности.

10

За завтраком – хлопья и четыре тоста с арахисовым маслом и джемом – я пытаюсь предостеречь маму от сближения с Оливером, но ей по барабану.

– Не говори глупостей. Он очень славный.

– Так они и втираются в доверие. Самые закоренелые психопаты – самые благонадежные с виду. Это всем известно.

– Он, похоже, состоялся в жизни: у него есть работа, чувство юмора и подружка.

– Поверю, только когда увижу собственными глазами.

– Она в Лондоне.

– В Лондоне или кормит рыб в Ярре? И, если на то пошло, откуда мы знаем, а вдруг Аделейд кокнули?

– Дэн, ей было девяносто один. Все ее деньги достались галерее. И Оливера даже не было здесь, когда она умерла. Он был в Нью-Йорке.

– У умных людей всегда железное алиби.

Отец подошел бы к вопросу более гибко. Я вовсе не хотел сказать, что тут произошло убийство. Я просто против того, чтобы мама с ходу заводила дружбу с этим типом.

– Я только говорю, что мы действительно его не знаем.

– Аделейд фактически выросла вместе с его бабушкой и знала его родителей, и пока мы здесь, он – часть нашей жизни, так что есть смысл познакомиться с ним поближе.

– Это не означает, что ты должна все ему рассказывать.

– Я сама буду решать, что рассказывать, а что нет. А ты будешь это решать за себя.

Прежде мы не ссорились все время, как сейчас.

Звонит телефон. Мама жестом показывает мне, чтобы я снял трубку. У нее теперь новая затея – мы должны отвечать по телефону, сообщая название фирмы, поэтому я мотаю головой и, откусив огромный кусок тоста, жую его с вызывающим видом. Она выплевывает в ладонь то, что не успела прожевать, и ровным голосом отвечает на звонок, сверля меня изничтожающим взглядом.

– «Я делаю свадебные торты», чем могу помочь?

Ошиблись номером. Мы сидим и свирепо смотрим друг на друга.

* * *

По дороге в школу я прикидываю, как долго я могу не отвечать на телефон, и прихожу к мысли, что это будет продолжаться столько, сколько она будет заниматься своим дурацким бизнесом. А учитывая, что наше существование зависит от успеха ее бизнеса, получается, что я больше никогда не буду подходить к телефону. А мне все равно никто не звонит.

Первый урок – естествознание. У них – у нас – биологический цикл.

Я смотрю в лоток, стараясь дышать глубоко и ровно. Мы рассматриваем сырое яйцо. Учительница мисс Пил увлеченно рассказывает:

– Видите эластичное спиралевидное вещество между желтком и белком? Это халазы.

Она пишет слово на доске.

– В каждом яйце их две, они удерживают желток в толще белка. Возможно, кому-то из вас удастся разглядеть в желтке коричневатые пятнышки протеина – это неразвившиеся эмбрионы.

Я ощущаю знакомое головокружение, которое предшествует обмороку. Только не перед Эстель. Пожалуйста. Держись. Борись. Не допусти публичного унижения. Дыши.

Мисс Пил гнет свое.

– Опустите пальцы в белок. Почувствуйте скользкую вязкость альбуминов. И обратите внимание на плотную внешнюю оболочку желтка – это вителлиновая мембрана. Коснитесь ее. Почувствуйте упругое сопротивление. В оплодотворенном яйце сочный желток является питательным веществом растущего эмбриона.

Я стараюсь думать о чем угодно, только не об этой мерзкой лужице слизи.

Джейзо с приятелями мне помогают. Я вслушиваюсь в их идиотские шуточки, и голова кружится чуть меньше. Забыв, что руководящий принцип секса в несовершеннолетнем возрасте – это не допустить беременности, они предлагают оплодотворить яйца Дэнни и других минималисток. Не подумайте, что я такой специалист. Но я, по крайней мере, знаком с теорией.

Я вижу, что Эстель смотрит на них с недоумением. Я пытаюсь перехватить ее взгляд, чтобы тоже выразить недоумение, но она скользит по мне глазами, как бы не замечая.

И тут мисс Пил заходит с фланга.

– Кстати, в нашем языке слово «желток» также обозначает жироподобное вещество, содержащееся в кожном покрове овец для смягчения шерсти. Его другое название – жиропот.

Я изо всех сил стараюсь держаться, но тут я вижу, как приятель Джейзо Дикс глотает свое сырое яйцо, едва не давится, а затем скалится торжествующе. Он выиграл десять баксов.

Я вырубаюсь.

Первое, что я вижу, когда открываю глаза, – это встревоженное лицо мисс Пил. Какое-то безумное мгновение я совершенно не понимаю, где нахожусь. Потом начинаю приходить в себя, точно пробуждаюсь от кошмара. Мисс Пил и девочка по имени Лу помогают мне сесть на стул и держать голову вниз.

У Джейзо с компанией урок удался на славу – кругом все, включая меня, испачкано сырым яйцом.

– Ну ты утырок, Серил, – говорит Джейзо.

– Сарел, – поправляю я.

– Сирил, когда ты в следующий раз почувствуешь себя дурно, держи голову между коленей или выйди на свежий воздух, понятно? – говорит мисс Пил.

– Он Дэн, а не Сирил.

– У тебя раньше случались обмороки, Дэн?

– Да, но это все пустяки.

– Ага, Сарелу пара пустяков вести себя как девчонка, – говорит Джейзо, натужно пытаясь юморить на радость своих гогочущих дружков.

– А ты остряк, Джейзо, в рифмующемся варианте из пяти букв, – говорит Лу. Она сочувственно улыбается мне. Я смотрю на Джейзо – как он воспринял ее подкол. Он не въехал.

– Даже не думай, – говорит Лу, – он не умеет ни считать, ни писать.

* * *

На обеде Лу откалывается от своих приятелей-балластов и подсаживается ко мне. Она напоминает мне Фреда, и не только потому, что у нее тоже очки и прыщи. Она рассказывает мне подноготную некоторых из тех, кто сидит рядом.

– Большая любительница переспать с кем-нибудь на вечеринках. Может достать наркотики у своего старшего братца. Кувыркался с пятью девицами в канун Нового года, и все заболели мононуклеозом. Подлый, глупый и сильный (Джейзо). Не подлые, но неприступные, держатся обособленно (Эстель с подружками). Родители наркоманы, лечился от СДВГ. Родители политологи. Умный, но косит под дурака. Не вылезает из суда по делам несовершеннолетних. Славная, но не крутая. В пятом классе пырнул ученика циркулем. Старшая сестра крутила любовь с учителем математики, его уволили…

– А что ты? – спрашиваю я.

– Умная, не подлая, непопулярная, проблемы с кожей, в один прекрасный день превращусь в бабочку и сделаю вид, что знать не знаю Джейзо и его тупых дружков, когда они понесут мои покупки к моей шикарной спортивной евротачке. – Лу улыбается. – Возможно, я все еще буду гусеницей, но прыщей уже не будет.

– А что обо мне скажешь?

– Пока не знаю… Говоришь мало, падаешь в обморок, новичок…

– Уже непопулярный.

– Только потому, что Питни разболтал о твоей учебе в частной школе. Этого более чем достаточно, чтобы они начали тебя презирать. – Она кивает в сторону Джейзо. – А почему ты сменил школу?

– Выперли. Устроил драку на школьном дворе. И наркотой балуюсь.

Она рассмеялась.

– Нет, кроме шуток?

– Мы разорены.

И в полной заднице.

– А вырубился из-за чего?

– Так бывает, когда я вижу что-то склизкое, сырое или просто омерзительное на вид. Думаю, это фобия. Мне становится жарко и дурно, а потом… ну, ты сама видела, что потом.

– Лично у меня нет фобий, но я прикалываюсь по арахибутирофобии – это…

– Страх того, что арахисовое масло прилипнет к нёбу.

– Точно. Еще мне нравится трискаидекафобия – боязнь числа тринадцать.

– А меня больше всего прикалывает люпослипафобия.

– Это что?

– Страх удирать от волков вокруг кухонного стола в носках по натертому воском полу.

Она смеется.

– Есть чего бояться.

– Ладно, это из карикатур Гэри Ларсена «По ту сторону», – сознаюсь я. – Но все равно она моя самая любимая.

Мы смотрим друг на друга с застенчивой радостью. Так глядят два носка-разнопарка, признавшие друг друга в мире дикой природы.