Текст книги "Шесть невозможных невозможностей"

Фиона Вуд
Шесть невозможных невозможностей

Fiona Wood

SIX IMPOSSIBLE THINGS

Copyright © 2010 by Fiona Wood

This edition is published by arrangement with Jill Grinberg Literary Management and The Van Lear Agency LLC.

© Бугрова Ю., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

* * *

Посвящается Зои и Джорджу

Пролог

Я знаю одну девчонку.

Я чувствую ее сердцем. Я знаю о ней все, кроме одного: какая она на самом деле.

Ее зовут Эстель. И я по ней тоскую.

Эстель вечно слушает музыку только через один наушник iPod – саундтрек своей жизни.

Она перестала грызть ногти, все, кроме мизинца на левой руке.

У Эстель есть привычка теребить манжеты школьной кофты.

Она – единственный ребенок в семье. Как и я.

Она играет на виолончели.

Она любит моккачино. И молочно-банановый коктейль – с сиропом, а не с настоящими бананами. А еще шоколад, особенно батончики «Спелая вишня». У нее есть подруга в Нью-Йорке, которой она посылает «Спелую вишню». Их там не купить.

У Эстель много друзей. В отличие от меня.

Она живет по соседству. Рядом с домом, где сейчас живу я со своей семьей.

Она часто смеется.

Мы с ней совпадаем в трех из пяти любимых групп.

Ее любимые писатели – Джорджетт Хейер и Дж. Д. Сэлинджер.

Не могу объяснить, откуда я знаю все это о той, с которой не знаком.

1

Если не вспоминать о том, что кто-то умер, наследство – хорошая штука, верно? Неожиданно привалившая удача. И дела сразу в гору. Но у нас получилось с точностью до наоборот. Все очень быстро пошло наперекосяк.

У папы начались проблемы на работе. Громовые раскаты долетали даже до меня, при том что город у нас немаленький. Наша комфортная жизнь оказалась иллюзией, навеянной огромной кредитной задолженностью. Все полетело вверх тормашками. А следом кубарем полетели и мы.

Финансовые проблемы были только началом. Как-то вечером, стоя на площадке второго этажа, я со щемящей болью осознал, что родители уже ни капельки не любят друг друга. Но с каких пор? Улы-ы-бочку! Вот мы выглядим счастливыми. Позируем на Бруклинском мосту, едим фалафель в квартале Маре в Париже, плаваем с аквалангами среди гигантских треуголок возле Грин-Айленд.

Что пошло не так? Когда? И почему я этого не замечал?

Выходит, я, как та лягушка, не чувствовал, что вода становится все горячее и в итоге попал в суп?

Когда Аделаида, мамина двоюродная бабка, умерла и оставила ей дом, я подумал, что это разрядит ситуацию. Она и разрядилась, только совсем не так, как я ожидал. Наносекунду спустя папа огорошил нас известием: семейный бизнес уплыл в чужие руки, его объявили банкротом, он – гей и уходит от нас.

Жизнь перевернулась разом с ног на голову.

* * *

Наш дом выставили на публичные торги. Это означает, что банк продает его с молотка, потому что, по сути, владеет им. Кредиторы, которым задолжал отец, прислали ликвидаторов, которые вывезли все наше имущество. Это очень напоминает переезд, с той лишь разницей, что грузовик увозит все вещи в неизвестном направлении.

Когда грузили коробки в грузовик, мимо проезжал на велосипеде Джош Уиттерс из школы.

– Что, Сарел, переезжаете?

– Ты потрясающе наблюдателен, Уиттерс.

Интересно, в курсе ли он наших скверных дел.

– Говорят, твой отец разорился.

В курсе.

– Ага.

– Лузер.

И Джош рванул дальше.

Надеюсь, он все же не заметил мой пуфик с черепашками ниндзя – давно надо было его выбросить.

Обычно при подобном финансовом крахе личное имущество не описывают, но в нашем случае все до последнего отошло компании.

Нам с мамой удалось кое-что припрятать в доме ее подруги Элис: посуду, книги, одежду, мои комиксы и телевизор. И еще у нас остались фотографии, только без серебряных рамочек. Вся наша жизнь в двух коробках.

Ликвидаторы прошли по дому, точно полчища саранчи. Находиться в опустевшем здании было жутко. Такое гулкое эхо я слышал только в день нашего приезда. Но тогда оно сулило радость и новизну. А сейчас предвещало конец и то, что я предпочел бы не знать.

Нас вырвали с корнем. Ликвидировали. Прикончили. И еще кинули. Уиттерс был прав. Я действительно ощущал себя лузером.

2

Список дел:

1. Поцеловать Эстель. Знаю. Мы с ней не знакомы. Технически. И тем не менее это № 1.

2. Найти работу. Мы в полной финансовой заднице. И моя задача – вытащить нас оттуда, если новый мамин бизнес даст дуба.

3. Поднять настроение маме. Больше шансов, что бизнес не даст дуба, если она отчасти придет в себя.

4. Я не очень-то надеюсь на то, что стану крутым или популярным в новой школе, но хотя бы постараюсь не оказаться полным лузером.

5. Надо поговорить с отцом, когда позвонит. Но как, когда единственное, что мне хочется спросить, – это то, что я категорически не хочу знать: «Как ты мог нас предать?»

6. Экзистенциальное. Понять, как быть хорошим. Не хочу, став взрослым, в одночасье предать свою семью и уйти.

Невозможно.

Невозможно.

Невозможно.

Невозможно.

Невозможно.

Невозможно.

3

Я просыпаюсь, и сразу реальность накрывает меня снова, как волной. Бум! Хук в живот – там, гадко ухмыляясь, засела злоба. А рядом с ней – тоска, вниз тянет кирпичом. Три недели, как папа ушел, а мы с мамой переехали в дом ее двоюродной бабки Аделейд. Ныне покойной. Здесь страшный дубак. Середина зимы, разгар каникул. Пальцы так окоченели, что невозможно сжать их в кулак.

Окна приходится держать открытыми – из-за запаха. Обогреватели – на крайний случай, из-за финансов. Оттаиваю я только в постели, и жуть как медленно, потому что электрические одеяла – в прошедшем времени.

Здесь шесть спален – вместе с той, где умерла Аделейд. Та дверь закрыта наглухо. Я выбрал себе комнату не задумываясь – наименее вонючую и, с тех пор как мы въехали, преимущественно нахожусь в постели. Как будто тело приказывает мне впасть в спячку, и я повинуюсь. Отпадное могло бы выйти сочинение на тему о том, как я провел зимние каникулы.

И еще выяснилось, что дом вовсе не принадлежит нам. Мама унаследовала его в пожизненное пользование. Когда она умрет, дом достанется не мне, а Обществу охраны исторических зданий.

Так что умри она в ближайшее время, я окажусь на улице. Или с отцом. Думаю, тогда нам придется начать разговаривать. Жаль, что она не может продать дом. Он стоит кучу денег. Я видел цены в витрине агентства по недвижимости.

До кучи, наследство с обременением – в старой конюшне на заднем дворе живет какой-то чувак. Очевидно, это тоже по завещанию. Мы с ним пока не встречались. Он в отъезде.

Не сказать, чтобы мама была в восторге от такого расклада. Но, как она сама говорит, по крайней мере есть крыша над головой. Могло бы и того не быть. У нас нет ни гроша. Даже машины не будет, когда в конце месяца закончится аренда.

Можно подумать, у нас есть деньги на бензин.

Была надежда, что Аделейд оставит маме наличные, но не обломилось. Деньги отошли Национальной галерее, которая вряд ли нуждается в них так же сильно, как мы.

В адвокатской конторе нам передали единственную вещицу – шкатулку из черного дерева. У мамы загорелись глаза, но я сразу заметил, какой у адвоката смущенный вид, и знал, что она не найдет там то, на что рассчитывала.

– А где бриллианты? – наконец спросила мама.

– В скупке.

– Им там самое место, – сказала она.

В шкатулке оказались стеклянные бусинки – прозрачные с белыми прожилками, деревянная катушка с оранжевыми нитками, картонные железнодорожные билеты, девять золотистых булавочек, несколько медных монет в один и два цента и дюжина резных фигурок насекомых и животных.

– Это, я полагаю, на добрую память? – поинтересовался адвокат, каждой полоской своего костюма выражая сострадание.

Мама улыбнулась.

– Ими я играла, когда была маленькой. Выкладывала в ряд на подоконнике.

Во были времена. Хорошо, что меня не угораздило родиться тогда.

Адвокат кашлянул, поправил манжеты и украдкой взглянул на часы. Ему явно не терпелось огорчить других клиентов.

– Хотите оспорить завещание? – спросил он.

– Ну что вы! Аделейд была совершенно в своем уме.

Адвокат явно обрадовался. Кто бы мог подумать, ему же достанется меньше денег, но он, судя по всему, считал, что мама дала достойный ответ. Я был того же мнения.

Еще нам достался пес. Говард. Хотя, строго говоря, в ценностном отношении он скорее убыток, потому что его нужно кормить.

Мама – при всем своем достоинстве – была в бешенстве. Пришлось по пути домой сказать ей, чтобы сбросила скорость. Штрафы за нарушение правил дорожного движения нам сейчас не по карману. Да, конечно, мы в открытом море без спасательного круга, но умирать пока не хочется. Мама как-то страшно порыкивала сквозь стиснутые зубы.

– Хочешь поговорить? – спросил я. Явно надеясь, что она откажется.

– Поговорить? А как же! Только я не вижу смысла, Дэн, – сказала она. Я понял, что она имеет в виду смысл жизни, существования и т. д., а не разговора. Ей требовался жизненный совет. А у меня с ними, к сожалению, было не очень.

– Ну, по-моему, стакан всегда наполовину полон, разве нет?

– Это когда в стакане что-то есть, – ответила она. – А у нас он, увы, пустой.

– Есть дом.

– Ну да. Больше похож на мавзолей, конечно, но все же не на улице.

Уровень стресса: сверхвысокий. Она напоминала банку с маринованными огурчиками – злобно бродившими огурчиками, готовыми вот-вот сорвать туго закрученную крышку.

– О чем ты думаешь? – спросила мама.

– Об обеде.

Она застонала. Хорошо, что не зарычала.

Хорошо, что не на улице. Все могло бы быть хуже. Хотя куда уж хуже.

* * *

Наш нынешний дом – массивный двухэтажный особняк в стиле викторианской неоготики – стоит в центре квартала из пяти домов блокированной застройки. Его фасад, словно обрезанный гигантскими фестонными ножницами, возвышается над соседними домами. На втором этаже – балкончик на кирпичных столбах со злобными малютками-горгульями: опираясь на локотки, они выглядывают отовсюду, глумливо усмехаются и строят рожицы. Он есть в книге про архитектуру Австралии – именно этот дом. Там его называют «выдающимся образцом». В доме очень мрачно – впору снимать ужастик. Красные кирпичи почернели от времени или от грязи, а может быть, и от того и от другого.

Въехали мы за пять минут.

В тот день я впервые увидел Эстель.

Невидимый за прозрачными шторами, я стоял в эркере, мечтая оказаться где угодно, лишь бы не здесь, вернуться на два месяца назад, обладать способностями мутантов и изменить ход истории, когда она прошла по улице, отрешенная и не подозревающая о том, какие сейсмические сдвиги порождает в моем сердце каждый ее шаг.

Эстель остановилась перед нашим домом и внимательно посмотрела на голые ветви платана у тротуара. А затем, убедившись, что ее никто не видит, стала кружиться, прижимая руку к глазам и глядя в обрамленное ветками небо.

Потом она зашла в соседний дом – чуть пошатываясь от головокружения, улыбаясь и унося с собой мое сердце.

Ей нравится такое небо.

4

Сегодня последний день – мы провели здесь все каникулы.

И вот чем я занимался:

1. Спал, как уже было сказано выше.

2. Пытался снова увидеть Эстель. Мелькнула несколько раз. Не встречались.

3. Наблюдал за Говардом. Говард – загадка. Говард все знает. Смотрит пристально. Говорит мало.

4. Слушал мамины реплики в телефонных переговорах с папой обо мне.

5. Переживал из-за них, из-за новой школы – как бы не думать обо всем этом…

6. Ходил по пятам за сотрудниками Общества охраны исторических зданий, проводившими инвентаризацию дома.

Занимавшийся мебелью Брайс был вечно не в духе, зато Поузи, отвечавшая за стекло и фарфор, показалась очень милой. Под конец ее доброжелательность достала больше, чем его пренебрежение. Она расспрашивала меня о планах на день, рассматривая оборотную сторону посуды и делая пометки типа «Пара тарелок. Ворчестерский фарфор. XVIII век». Мой неизменный ответ: «Да так», т. е. ничего, – вызывал обоюдную неловкость.

На исходе второй недели, когда разговор о том, что, будь сейчас лето, я бы мог пойти в бассейн «Фицрой», себя исчерпал, она сказала:

– Отличный способ завести друзей – это вступить в клуб. Чем бы ты хотел заниматься, Дэн?

– Читать. В основном. – И из любезности добавил: – Ну и шахматы. Только мне не нравятся люди, которые любят шахматы. По крайней мере, те, что мне встречались.

В последний день, когда все вещи в доме были инвентаризированы, снабжены ярлычками, обозначены номерами и застрахованы, Поузи упомянула телефон доверия для подростков.

– Нет такой проблемы, которую невозможно решить откровенным разговором. Порой в твоем возрасте все кажется хуже, чем есть на самом деле…

Я вздохнул.

– Дела не ахти, но я не суицидник. И друг у меня есть – он скоро вернется.

Когда есть друг, можно считать, что тебе повезло.

Моего друга зовут Фред, и на каникулы он уехал к матери. Она полгода живет в Лондоне, в Челси – изучает нижнее белье Георгианской эпохи в Национальной художественной библиотеке. Это тема ее диссертации, а не предмет фетиша.

Второе полугодие Фред будет жить с мачехой и с отцом – «Планом “Б”» и «Газелью».

В нашем переезде сюда всего два плюса, и один из них в том, что теперь я живу ближе к Фреду, так что будет здорово, когда он вернется.

– И вообще, – сказал я, желая успокоить Поузи, – кто будет приглядывать за Говардом, если я самовыпилюсь?

Для Говарда я – новый кормилец и поилец, поэтому он не выпускает меня из виду. Услышав свое имя, он сразу приходит в чувство – открывает глаз и навостряет ухо. Даже в своем привычном полубессознательном состоянии он точно знает, что происходит.

В доме, кстати, воняет мочой. Впитавшейся, настоявшейся, вездесущей мочой. Мы пытались от нее избавиться, но если вам кажется, что освежитель облагораживает запах прописанных ковров, то можно только порадоваться, что вам неведома эта альтернатива.

Отчасти это проделки Говарда, хотя не его вина. Ему пришлось долго сидеть взаперти. И Аделейд в последнее время по ночам пользовалась судном. А что, правильно: в девяносто лет добраться до туалета – это настоящий марш-бросок. Плюс к тому несколько кошек. Вся свора превратила дом в одну большую общественную уборную. А сейчас кошки свинтили.

Тут драить и драить, и мама бодается с Обществом охраны исторических зданий насчет того, кто будет платить.

– Когда-нибудь все перепадет этим козлам, так какого черта они жмутся на дурацкую уборку?

– В этом козлином мире все по-дурацки, – сказал я. Меня реально пробивает на смех, когда моя вежливая мама начинает ругаться.

Глядя на мое веселье, она улыбнулась:

– Что-то я слегка разошлась.

– И не говори.

Это ее немного взбодрило. Некоторые не видят в сарказме ничего смешного, но в нашей семье принято подтрунивать друг над другом. В нашей ужавшейся семье. В нашей сузившейся на треть семье.

Если вас интересует, как мама ощущает себя в ситуации «мой муж – гей», мне кажется, она почти в порядке. Хотя трудно сказать наверняка. В ответ на вопрос о самочувствии она неизменно отшучивается: «Меня отвергли, но не сломали», или «Мне горько, но я свыкаюсь», или «Задета честь, но к черту месть».

Здесь, по крайней мере, я не слышу, как она плачет по ночам.

Из соседнего дома тоже не доносится ни звука, хотя я прикладывался ухом ко всем доступным местам нашей общей стены – пока не вспомнил, что краска, скорее всего, старая, на основе свинца, а значит, токсичная. Теперь к перечню моих среднесрочных тревог добавилась долгая мучительная смерть.

Только иногда на чердаке слышится царапанье и глухой стук.

Я исследовал причины шума и обнаружил кое-что любопытное. А найдя это, встал перед выбором. Возможно, я выбрал неправильно. Дважды. И до сих пор пытаюсь понять, почему я поступил именно так.

Я обсудил это с Говардом. Знать бы, что он об этом думает. Мне показалось, что, скорее, не одобряет. Сложно сказать. Я только осваиваю собачью азбуку, а он свободно владеет человеческим языком. Причем не только английским. Он читает мысли. От этого мне не по себе.

Мама могла бы помочь с моральными заморочками, но она в последнее время вне игры – переживает расставание и пытается наладить собственный бизнес. И это стало причиной очередной схватки с «козлами» из Общества охраны исторических зданий.

Еще маме пришлось слегка модернизировать кухню: повесить полки и заменить плиту с холодильником.

– Надеюсь, мы наконец избавились от грызунов, – сказала она. – Ни в коем случае не проговорись о них в присутствии заказчиков, Дэн.

– Даже мне хватает ума понять, что крысы – не украшение общепита, – сказал я, слегка уязвленный.

– Забудь это слово! Я все еще под впечатлением.

Она намерена печь свадебные торты. Не каждому, переживающему разрыв брачных уз, придет в голову такая идея, но в нашем доме уважают не только сарказм, но и иронию.

5

Я открываю дверь Фреду – очкастому, прыщавому, улыбающемуся Фреду.

– Друг мой, – говорю я.

Долгая пауза.

– Друг мой, – отвечает он.

Как здорово встретиться снова.

Долгая пауза – из песни группы «The Go-Betweens» «Друг по рок-н-роллу», которая часто звучала в маминой машине, когда мы ехали из школы домой. Там между двумя строчками оч-чень долгий проигрыш, и маленькими мы почему-то принимались ржать в ожидании второй строчки.

А потом мама тоже начинала смеяться и говорила:

– Имейте уважение. Это одна из моих любимых групп.

Меня бросает в озноб при мысли, что тогда она была по-настоящему счастлива, а сейчас – беспечно улыбается при мне и мрачнеет, когда считает, что я ее не вижу.

Я делаю шаг назад и впускаю Фреда.

Он сразу чувствует запах.

– Чувак, дело дрянь. Я думал, ты преувеличиваешь.

– Плохо только первые пять минут, потом принюхиваешься.

Мы задерживаемся в холле, где слышится мамин голос – она говорит по телефону.

– И на что я должна его кормить? Он растет. И это все равно расходы, Роб, хотя он ходит в школу.

Мы с Фредом переглядываемся. Я кашляю. Будь на его месте кто-нибудь другой – сгорел бы со стыда.

– Потом образуется, – шепчет он. – Первые несколько месяцев – хуже всего.

Мы направляемся в гостиную на первом этаже. Здесь – как в музее. Как будто один огромный дом поглотил содержимое трех других.

Поведя рукой в сторону заставленной каминной доски, я говорю:

– Произведения искусства, Фред, наслаждайся.

– Да-да, благодарю, потому что носу не до наслаждений.

Я отдергиваю полинялую бархатную штору, чтобы сцена была лучше освещена.

Фред оглядывается.

– Боже мой, сроду не видал столько… хлама.

Я принимаюсь объяснять.

– Лаковые стулья эпохи Регентства в японском стиле с голубиными сиденьями…

– Это когда же было Регентство в японском стиле?

– Это мебель лакировали в японском стиле. А голубями…

– Набивали подушки.

– Их перьями. Само собой, мертвых голубей в сиденьях не было.

Фред пихает меня.

– Это я допер, мозгокрут.

Нет ничего приятнее, чем выглядеть дураком в глазах друга. Приятнее только видеть Эстель. Так странно, что Фред ничего не знает про меня и про нее. Я пока не готов рассказать ему.

– Вот английский столик «Пембрук», по периметру инкрустированный самшитом. А эта пузатая фиговина – чайная шкатулка а-ля Буль, – говорю я, вспоминая объяснения Поузи.

– Из чего этот буль-буль? – интересуется Фред.

– Из панциря черепахи, инкрустированного латунью. Буль – так звали чувака, придумавшего этот стиль.

– Ясненько.

– А теперь зацени это. – Я подвожу Фреда к столу-бюро. – Рококо, золоченая бронза, и загляни-ка под него…

Фред опускается на пол и смотрит под стол.

– Изнутри плохо отполирован. Совсем шершавый, – говорит он.

– Это бесспорный признак того, что он настоящий. У подделок внутренняя сторона более гладкая.

– Сколько стоит?

– Пятьдесят кусков с гаком.

Я улавливаю ход его преступных мыслей.

– Можем его загнать, заменить на копию, сделать фальшивые паспорта, купить билеты до Лос-Анджелеса, состряпать фальшивые права, с ветерком прокатиться по Америке до Нью-Йорка и вернуться к началу десятого класса. Что скажешь?

– Есть одна загвоздка – мы не сможем состряпать фальшивые права.

– Ты представь, бескрайние просторы…

– Хочешь посмотреть мою комнату?

– Ну да.

Мы идем наверх. Следом трусит Говард.

Моя спальня на верхнем этаже в задней части дома. В ней два больших створных окна, а прямо за ними – дерево. Пока Фред проверяет Говарда на знание команд – у того в активе «сидеть» и «кувырок» – и знакомится ближе, я думаю о том, что, будь это кино, я бы в какой-то момент обязательно вылез из окна и спустился по дереву. Но это жизнь, и мне совсем не хочется сломать себе шею, поэтому я хожу по лестнице. Можно подумать, я живу настолько бурно, что вынужден постоянно удирать и все такое. Мама была бы счастлива, отпросись я куда-нибудь – она сама отвезла бы меня туда. Ее гложет чувство вины, потому что мне пришлось сменить школу из-за нашего финансового краха. Потому что я умный и т. д. Тут углубленное обучение, там ускоренное. Ну, сами знаете.

Но за то время, пока я пребывал в спячке на скрипучей железной кровати, погребенный под горой старых пуховых одеял и орошая горькими слезами их полинялые узоры, я понял, что это – мой большой шанс сменить имидж и впредь держать ум при себе. А ускориться я всегда смогу частным порядком или даже немного притормозить. Круиз, побережье, поплескаться в воде – стоп, лишь бы не утонуть.

Фред щелкает пальцами у меня перед глазами.

– Очнись, у тебя вид как у зомби, – говорит он.

– Что?

– Я спросил, как себя ощущаешь насчет завтра.

– Дерьмово.

Фред кивает.

– Мне жаль, что пришлось уехать. Ты уже говорил с отцом?

Я мотаю головой.

– Дело не в том, что он гей. А в том, что он ударил в спину и – расстроил маму…

Фред понимает.

– Я знаю, что ты – не гомофобское быдло, Дэн.

– Просто так дико – мой отец.

– Понимаю.

– Мой отец – гей… – в моем голосе слышится потрясение. До меня еще не окончательно дошло, но возможность произнести это вслух дает облегчение.

– Я пока был в Лондоне, покопался немного. Такое случается чаще, чем ты думаешь. Ну, когда родитель с виду гетеросексуальный.

Для Фреда нет запретных тем. По складу ума он ученый. Всегда радостно хватается за хлороформ и начинает вскрытие. Но у меня все еще саднит, и я знаю, что он это понимает. Приоткрывает дверь, но не вламывается.

– Заходи после школы, если захочешь. Я иду только во вторник. План «Б» считает, что мне нужно постричься.

– Она ошибается, – говорю я.

– Я тебе кое-что привез. Только сильно губу не раскатывай. Это карандаш из Британского музея.

Я улыбаюсь, но сейчас при мысли о завтра меня начинает всерьез подташнивать. Я знаю, что Эстель ходит в мою новую школу, потому что тогда, в первый раз, увидел ее в школьной форме. А вдруг мы в одном классе? Что лучше: ужас или разочарование?