Текст книги "Шесть невозможных невозможностей"

6

Такое ощущение, что я думаю об Эстель большую часть времени. Точно мне без спроса изменили настройки по умолчанию на «Эстель» или она стала скринсейвером моего мозга. Желание смешивается с (совершенно чуждым) благородным стремлением предложить Эстель лучшую часть себя. Загвоздка лишь в том, что я толком не представляю, что это такое. Но это должно быть нечто больше, чем актуальная сумма составляющих.

Во мне все бурлит, а я с ней еще даже не знаком. Что она обо мне подумает? Что я лузер? Может, прикинуться, что я не ботан?

А хуже то, что я не просто отстойный. Еще у меня дурацкий переходный возраст. Я не урод. Я почти уверен, что нет. У меня высокий рост, и я скорее худой. За последнее время я здорово вырос, но не стал крепче. Я спросил у мамы насчет протеиновой добавки, но, как можно догадаться, с нашим нынешним бюджетом, притом что она вся на нервах, ответ был отрицательным. Ну и опыта с девчонками у меня маловато, а точнее сказать – ноль. Я еще ни разу не целовался. А мне почти пятнадцать.

Мама протягивает мне ланч-бокс, поднимает глаза – да, я выше ее – и озабоченно говорит: «Просто будь собой». Собой. Собой? Да я понятия не имею, как это. Все это такая аморфная масса, которой я пытаюсь придать форму. И у меня нет никакого желания выставлять на обозрение общественности то, что я про себя знаю.

1. Лузер.

2. Ботан.

3. Папаша – гей.

4. Мать – одиночка, душевное здоровье под вопросом.

5. Без гроша в кармане.

6. Беглец из частной школы.

Я не хочу, чтобы меня судили или жалели; я просто хочу побыть в тени, пока осматриваюсь.

В моей старой школе имелся стандартный набор из качков, зубрил, ботаников, неформалов и крутых. Еще были носки-разнопарки вроде меня. Технически меня следовало бы отнести к ботаникам, но с ними я тусоваться не стал бы ни под каким видом.

Положение «в остатке» не способствует установлению прочных связей, так что это чистое везение, что мы с Фредом стали друзьями.

Вы, наверное, думаете, почему мне пришлось уйти из школы, раз я такой умный? Почему мне не дали дотацию? Она была, только не покрывала всей платы за обучение. Мама пришла объяснить нашу семейную ситуацию в надежде, что меня переведут на бесплатное обучение. Но нам отказали.

– Им же хуже, – сказала она. Но я мог бы поклясться, что она была задета до глубины души.

Директор сказал, что они могли бы освободить от оплаты только «отличника и активиста». Тем самым он, вероятно, намекал на мои скромные успехи в спорте. Кроме того, в частных школах очень важно участвовать в «жизни школы» – выступать в художественной самодеятельности или в дискуссионном клубе. А я предпочитал всегда отмалчиваться.

* * *

Я пришел слишком рано.

Зайти – целое испытание. Я никого не знаю и чувствую себя лимоном в яблочном лотке. Очень хочется развернуться и пойти домой.

Но я беру себя в руки. Не каждому выпадает шанс начать с чистого листа. Я могу стать кем угодно. «Задрот», «беспонтовый», «ботаник» – я могу сорвать эти ярлыки, и пусть они остаются в прошлом. А вдруг я впишусь? И стану яблоком.

– Утырок! Эй ты, утырок! – доносится до меня чей-то вопль.

Я оборачиваюсь.

Зачем? Ну зачем я это делаю?

Вопивший и его дружки разражаются истерическим хохотом.

– Ну, ты прошел проверку, утырок.

Им весело. У них хорошее начало дня. Радостное уханье и похлопывание по спинам.

Не реагируй. Не доставляй им этого удовольствия.

Могло быть хуже, соображаю я. Рядом могла оказаться Эстель. И, как по заказу, когда я поворачиваюсь, чтобы идти в главный корпус, она уже тут с двумя подружками. Разумеется, они все слышали.

* * *

Значит, не разочарование, а ужас. Эстель в моем девятом классе. И «утырок» тоже. Его зовут Джейсон Дойл, и погоняло у него тошнотворное – Джейзо.

Класс делится на четкие группы: Джейзо с компанией – альфа-самцы; «крутые» – креативный вариант школьной формы, на новичка – ноль внимания; дружелюбные на вид фрики, приветливо кивающие – страшно представить, сколько времени они потратили на свой хаер и пирсинг; кучка ботанов, толкующих о математике; блондинки, застрявшие в подростковом формате Америки 1980-х. Почему им никто не объяснил, что «вот еще – чё за дела – такая – типа – это самое – вообще – по-любому – тухло», а «так-то – не клево или классно»? Я подстраиваюсь. В общей сложности у них двадцать взаимозаменяемых слов – очень минималистично, как мне кажется. И последняя стайка – прекрасная Эстель со своими прекрасными подружками – увлеченные тихой серьезной беседой, с отрешенными лицами парящие над сбродом. Остальные – ни о чем, по первому впечатлению – просто балласт.

Как бы эти группы ни старались отличаться друг от друга, их объединяет одно: они строятся на взаимоотношениях – на том, чего мне так явно не хватает.

Среди общего галдежа, который всегда возникает перед приходом учителя, когда звонок уже прозвенел, я наблюдаю за тем, как Джейзо предлагает проверить на прочность свой, по общему признанию, твердый как сталь брюшной пресс. Нашелся выпендрежник. Я с болью от сознания собственного вопиющего несовершенства думаю о своем животе – плоском, но ни с чем не сравнимом. С этим надо что-то делать.

– Не, ничего не чувствую, – говорит он Дэнни, одной из минималисток. – Бей с размаху.

– Вот еще, – хихикает она.

– Со всей силы. Ты что, боишься руку сломать?

Она еще раз потешно стукает и хихикает.

– Ты типа такой вообще качок!

– Ну же, сильнее! – Он замечает, что я на них смотрю. – А ты что пялишься, педик? «Кубиков» никогда не видел?

Я отворачиваюсь.

– Утырок, я с тобой разговариваю.

Кажется, опять пошло-поехало.

И тут очень кстати поспешно входит учитель. Он сканирующим взглядом обводит класс и выглядит при этом так, точно всех впервые видит.

– С сегодняшнего дня у нас новый ученик. Вы здесь… – он сверяется с бумажкой, – Дэн Серил?

Раздаются смешки.

– Сарел, – говорю я. – Моя фамилия Сарел.

Он касается языком края усов и меряет меня взглядом. Я – смутьян? Я над ним насмехаюсь? Он не может понять.

– Пусть будет Сарел, – говорит учитель, – если вам так нравится.

Да, мне нравится, когда мою фамилию произносят правильно. Можете считать меня идиотом.

Далее он бубнит себе под нос список класса. Подружек Эстель зовут Уен Нгуен и Джейни Бейкон.

* * *

В списке моих позоров есть еще кое-что – помимо того, что я ни разу не целовался и не имею «кубиков». У меня вообще нет знакомых девочек. И даже в начальной школе, когда они были, общались мы на разных частотах.

Я был стеснителен, и мама частенько говорила, что нужно «просто вступать в разговор». Но со мной этот номер не проходил. Мне и сейчас стыдно при воспоминании о моих тогдашних косяках. Однажды в пятом классе я сидел рядом с девочкой, которая мне нравилась, и отчаянно хотел сказать хоть что-нибудь, когда она сама вдруг заговорила со мной.

– Это небо мне так нравится, – прошептала она. У нас было задание нарисовать карту национальных парков на Северной территории.

– Мне тоже такое небо нравится, – сказал я, вступая в разговор. – Сразу после грозы, когда солнце за тучками, а цвет из темно-серого делается пурпурным.

– Невил, а не небо. Твой друг.

– Ага. Который?

Но момент для откровений был явно упущен.

– Забудь.

Она повернулась ко мне спиной, выставив колени в проход. Никто из нас представить не мог, что я такой дурак.

С той поры дела стабильно катятся под откос.

* * *

А теперь мой план избежать статуса ботаника и беженца частной школы летит в тартары из-за одного неосторожного замечания учителя.

– У вас была отличная успеваемость в «Грешеме», мистер Сарел. Будем надеяться, что ваше присутствие на сегодняшнем уроке математики придаст вдохновения всем нам.

Возможно, если я буду молчать весь урок, мне удастся остаться в тени. Я мрачнею и пригибаюсь ниже. Кто-то сзади так лупит по моему стулу, что у меня отдается в позвоночнике.

Разница между моей старой школой и новой – чисто внешняя. Старая школа жирела на финансовых поборах, неустанно что-то модернизируя и ремонтируя, так что музыкальные экзерсисы, свистки арбитров и стук теннисных мячей шли под фоновый аккомпанемент завывающих электроинструментов. Обветшалые же корпуса этой школы выглядят и пахнут так, точно здесь плохо убирают. Маленькая пришкольная территория с голым и грязным стадионом обнесена проволочным забором, вдоль которого валяется мусор и буйно растет крапива. До граффити на фасаде никому нет дела. И звонок орет как пожарная сирена, поэтому мне все время кажется, что нас вот-вот возьмут в кольцо и расстреляют.

Я так отключился от математики, что, когда учитель задал мне вопрос, я действительно не знал ответ.

При выходе из класса на обеденную перемену Джейзо делает движение в бок, так что я ударяюсь о край шкафчиков – в моей старой школе качки тоже любили развлекаться подобным образом. Засранец.

Во дворе я сажусь отдельно. Девочка-ботаничка предлагает мне присоединиться к их компании, но я говорю, что все в порядке. Вранье. Все совсем наоборот. Я не в порядке. У меня кусок в горло не лезет.

Когда в старой школе приходил новичок, к нему прикрепляли кураторов: с одним он догонял школьную программу, с другим – осваивал новую, с третьим – делал домашние задания, а четвертый знакомил его со школой, записывал в кружки и секции, насильно интегрировал и следил за его успехами. Здесь я, похоже, предоставлен самому себе. Это означает, что с имиджем будет полный затык, если я не начну общаться. Пока обо мне известно только то, что я высокий, иногда откликаюсь на обращение «утырок», молчу в классе, хмурюсь, сутулюсь, жую с закрытым ртом и что моя фамилия «Сарел», а не «Серил».

Пожалуй, проще всего сделать татуировку на лбу «лузер-одиночка» – и дело с концом.

* * *

После уроков я проталкиваюсь сквозь визжащих и толкающихся учеников и иду к Фреду. Он живет на полпути из школы домой. План «Б» и Газель работают в университете. Фред – единственный из моих бывших одноклассников, чей дом находится в этой части города.

Имидж молчальника, который я создавал весь день, желая казаться круче, чем есть на самом деле, настолько меня утомил, что перспектива увидеть Фреда, принимающего меня таким, какой я есть, – это большое облегчение.

К своему другу я попадаю в разгар перепалки с мачехой по поводу лечения прыщей.

– Он ни фига не помогает. Я хочу сильнодействующее средство – тяжелую артиллерию.

– Нужно подождать, чтобы крем подействовал, – говорит План «Б».

– Может, промотаем вперед? И перестанем ходить вокруг да около?

– Мы точно выполняем рекомендации дерматолога. Это не обсуждается.

Фред меняет тактику.

– Я уверен, что мама согласилась бы со мной.

– Даже не пытайся, Фред. Твой папа и я общаемся с твоей мамой. Так что не думай вбивать между нами клинья.

– Вот невезуха. Я – единственный ребенок из неблагополучной семьи, у кого этот номер не получается.

– На меня посмотри, – говорю я. – У меня вообще ничего не получается.

– Как бизнес твоей мамы, Дэн? – спрашивает План «Б».

– Пока на стадии кулинарных опытов. Но думаю, сегодня у нее будет первый клиент.

– Запах выветрился? – спрашивает она.

– Сегодня приходили.

– А температура?

– Все еще как в холодильнике. – Я напрашиваюсь на сочувствие, и небезрезультатно. Она предлагает мне маффин.

– Передавай ей привет. А ты… – она смотрит на Фреда, – надевай пальто и по пути зайди в парикмахерскую.

– Когда Газель вернется?

– Он будет дома к семи и, пожалуйста, не называй его так. Он старается похудеть, – говорит мачеха.

* * *

По дороге ко мне мы идем мимо магазинов.

Фред покупает батончики «Марс». Наше финансовое положение для него не тайна.

– По-моему, это любимое лакомство прыщей, – говорю я.

– Да фигня все. Проблема в гормонах и в генах. Это Газель виноват.

Мы жуем на ходу и разглядываем витрины.

Возле благотворительного магазинчика «Святое сердце» я останавливаюсь. Прямо на переднем плане лежит то, что надо – большой набор гантель.

Он стоит пять долларов, но когда Фред говорит хозяйке, что у меня нет денег, она отдает нам его за доллар. Фред платит.

Мы тащим гантели домой, а они ужасно тяжелые, каждая весом пять килограммов, и тут я вижу, что навстречу нам идет Эстель. На маневр уклонения времени нет.

Сердце начинает бешено колотиться. Мы впервые встретимся лицом к лицу. Я хочу, чтобы все прошло идеально. Я знаю, что на это нет ни малейшего шанса. Она смотрит на меня с полуулыбкой. А может быть, приподняв брови. Вместо того, чтобы тоже вскинуть бровь, я останавливаюсь и выпаливаю:

– Это не мне.

– А кому? – удивленно спрашивает Фред.

– Ну, то есть они для меня, но не для того, чтобы поднимать тяжести, а для того чтобы…

Фред, до которого наконец-то дошло – лучше поздно, чем никогда, – спешит на выручку:

– Дверь стопорить.

– Ага. Дверь стопорить.

Она улыбается:

– Ну, хорошо.

Эстель говорит это очень медленно, точно недоумевая, к чему все эти объяснения. Я и сам хотел бы это знать.

Она идет дальше.

– Пока, Эстель, – говорю я вслед ей.

Она оборачивается:

– Откуда ты знаешь, как меня зовут?

Я замер. Я знаю не только, как ее зовут, но и то, что ее назвали в честь крестной, которая живет в Лондоне. Я знаю то, что мне не следует знать.

– Мы же в одном классе, – выкручиваюсь я.

– А, ну да, – говорит она и уходит.

– Это кто? – выдыхает Фред сквозь шоколадно-карамельную тянучку.

– Она живет по соседству.

– Горячая штучка.

Как всегда, мастер недооценки.

– Воспитана как разбивательница сердец? – Он намекает на ее почти тезку Эстеллу из романа Чарльза Диккенса «Большие надежды». Мы его проходили в прошлом году на уроках углубленного изучения английского языка.

– Это мне не суждено узнать – с моим-то счастьем.

– Ну да, и спасибо, что представил меня, – говорит Фред.

– Она – моя недостижимая мечта.

– Тем больше оснований представить меня. Возможно, у нее есть недостижимые подружки, которые идеально подойдут мне.

Мы продолжаем путь, придавленные буквально и фигурально.

7

Дойдя до моего дома, мы видим, что из парадного торчит большая серебряная труба, соединенная с громко тарахтящим грузовичком. Внутри «Чудо-коврики» творят свою домашнюю магию, и я впервые за все время вхожу в дом, не чувствуя тошноты.

Фред принюхивается, как терьер.

– Какое изумительное преображение!

Мы идем вглубь леденящего мрака. Навстречу с приветственным лаем выбегает Говард, а следом появляется мама с молодой женщиной, которая выглядит заплаканной.

– Огромное вам спасибо, – говорит она, беря маму за руку. – Подумать только, я могла бы выйти замуж за… своего отца.

Заметив взгляд Фреда, в котором читается алчность скандального репортера, я говорю:

– По-моему, она имеет в виду типаж, а не конкретно собственного отца.

– Приходите снова, когда найдете себе подходящую пару, – говорит мама, у которой, кажется, тоже глаза на мокром месте.

Женщина икает и, хлюпая носом, исчезает за дверью.

– Ты не сможешь продавать свадебные торты, если будешь отговаривать клиентов от брака, – говорю я. Мама пропускает мое разумное замечание мимо ушей.

– Как школа?

Фред берет удар на себя:

– Я только завтра пойду.

– Дэн?

– Так себе.

«Так себе» ее не устраивает, сейчас она перейдет к более пристрастному допросу, поэтому я пресекаю ее попытку на корню.

– Есть что-нибудь зажевать?

– Конечно. Пробники свадебных тортов. Угощайтесь. Только ешьте старые из того контейнера. А это зачем? – спрашивает она, показывая на гантели.

– Дверь стопорить, – говорит Фред. Тоже мне нашелся шутник.

– Отлично, у нас тут как раз маловато хлама. – Она уходит обратно на кухню.

Мы с Фредом идем через холл, отделанный черно-белой плиткой, мимо огромных стеллажей, набитых книгами в треснувших кожаных переплетах, старыми изданиями «Penguin» в бумажных оранжево-желтых обложках и путеводителями, мимо плотно развешанных по стенам гравюр восемнадцатого века, дряхлых карт и вставленных в рамочки кружев и вышивок. Фред вытягивает книгу – «Хризалиды» Джона Уиндема – и чуть не роняет ее от изумления.

– Жуть какая!

Он показывает мне. Осы соорудили многоячеечный кокон в половину размера книги – такое ворсистое аккуратное гнездышко, склеившее страницы намертво, точно цемент. Исконные обитатели давно улетели. Легкий, как пушинка, ссохшийся паучок примостился в одной из крохотных пещерок.

– Можешь взять себе, – говорю я.

– А разве книги не в собственности Общества?

– Все ценное они уже забрали. А эти по большей части ерунда, поражены плесенью или еще чем-то.

Мы идем по лестнице. Темные узоры ковра навевают очень давнее воспоминание об иллюстрации из книги сказок. Каждая ступенька крепится медным держателем – вот, наверное, была морока для «Чудо-ковриков».

Фред останавливается, чтобы оглядеться. Он пока не привык к своеобразию этого места. Даже на верхней площадке тонны хлама. Он делает шаг назад и натыкается на стойку в виде слоновьей ноги, набитую старыми зонтами и тростями.

– Какая засада, что ты не можешь ничего здесь продать. Все проблемы были бы решены.

– Ну да, это большой облом, когда «вода, вода, кругом вода, мы ничего не пьем», – говорю я.

– Очень большой, – соглашается он.

Это строчки из поэмы, которую мы проходили, – там люди умирают от жажды в море, если вы не догадались.

У меня в комнате Говард готовится вздремнуть. Он описывает круги вокруг подстилки, подбивая и наминая ее. Пес очень деловит и не успокоится, пока не будет доволен результатом. Потом он сворачивается на ней, испускает глубокий вздох и через секунду уже храпит. Я привык к этим звукам в ночи – кажется, что рядом сопит маленький моторчик.

– Когда мы въехали, Говард рванул наверх и стал, точно сумасшедший, биться в дверь комнаты Аделейд. Когда его впустили, он схватил подстилку и перетащил ее в мою комнату.

Говард поднимает ухо – он всегда это делает, когда слышит свое имя.

– Он помнил, где его подстилка? Надо же, – говорит Фред.

– По-моему, она напоминает ему об Аделейд. Она связана из ее старых кардиганов.

Говард шумно тянет носом, слушая и соглашаясь.

– А это кто? – спрашивает Фред, глядя в окно.

Какой-то субъект с чемоданом открывает дверь в постройку в глубине сада.

– Должно быть, постоялец из конюшни. Он вправе жить здесь, сколько хочет. Как мы в доме.

– Обществу было бы выгодно убрать его и твою маму с дороги.

Эта мысль тоже приходила мне в голову.

– Я говорил ей, чтобы не теряла бдительности. Она говорит, что это ее заботит меньше всего.

– А где живет Эстель?

– Там. – Я указываю налево.

– Так ты можешь услышать, когда она в саду.

– Ага.

Фред бросает взгляд наверх и по сторонам.

– У вас общая стена, – говорит он. – Значит, уже есть точки соприкосновения.

– Отличное начало для беседы, Фред. Возьму себе на заметку.

– Где твой ноутбук?

– Остался в школе. Ты же знаешь, что они дают их напрокат.

Фреду досадно на себя. Он еще не привык к моей новой безденежной жизни.

– Когда ты был на каникулах, я писал тебе по «мылу» из бесплатной городской библиотеки.

– Дрянь дела.

– Для меня, – говорю я, отчаянно пытаясь развеселить его. – Приходится встречаться с тобой в реале и… воочию вести беседы.

– А что с телефоном?

– Нет. Но когда я найду работу, куплю с предоплаченным трафиком.

– А эта дверь куда ведет?

– Там кладовка, сушилка, горячее водоснабжение верхнего этажа и бельевая.

Фред дергает ручку. Она не поддается, потому что дверь я запер, а ключ положил в карман.

– Заклинило, – вру я. Говард фыркает. Даже в своем полубессознательном состоянии он всегда держит меня в поле зрения. Как ему это удается?

Фред уходит домой делать каникулярное домашнее задание, схомячив по пути пробник свадебного торта – других снеков у нас не водится, – а я возвращаюсь к себе наверх и снова принимаюсь переживать по поводу своего похода на чердак.

8

Это случилось неделю назад, когда мама была вся как на иголках из-за «грызунов» и надвигающейся проверки санинспекции, от которой зависела судьба ее бизнеса.

И она, и я слышали стуки по ночам, и хотя, на мой взгляд, это были не крысы, а скорее опоссумы или кошки, я пообещал проверить. Той ночью мне снились угрюмые санинспекторы – большие крысы в костюмах и с планшетами, наступающие на счастливых чердачных крысят, собравшихся на вечеринку в кухне, и проснулся я от явственного царапанья, следом за которым наверху раздался стук. Звук был такой, точно что-то уронили, – у меня сердце ушло в пятки. Я сунул голову под подушку и снова услышал царапанье. Я сел в кровати и посветил во тьму фонариком. Ледяной ветер задувал сквозь щели в оконных рамах и колыхал тяжелые портьеры, так что казалось, будто они дышали. Содрогаясь от холода и ужаса, я еще раз обвел комнату фонариком.

Возле двери было что-то темное – это оказался Говард, который царапался в дверь. Я натянул свитер, ворча и одновременно радуясь, что его нужно вывести – это гораздо лучше, чем поутру убирать что-то биологическое. И потом, я обещал собаке, что больше ему не придется страдать от унижения из-за того, что он вынужден мочиться в доме.

Когда мы были на лестничной площадке, наверху снова раздался стук.

Следующим вечером после ужина, когда мама с головой ушла в создание марципана, я пошел в кладовку и полез по прикрепленной к стене лестнице к чердачному люку. Четырнадцать старых и круглых перекладин. Они впивались в ноги даже сквозь кроссовки, и лестница была почти впритык к стене. Когда я добрался до верха и отодвинул тугой засов, люк не поддался: на нем что-то лежало. Я неуклюже толкнул его плечом и услышал, как с другой стороны что-то грохнулось на пол.

Я замер. Кто-то попытался заблокировать вход на чердак. Перед моим мысленным взором, как в калейдоскопе, замелькали предположения одно страшнее другого: преступники-психопаты, голодные крысы, призраки в виде маленьких детей с пустыми глазницами, гадкими улыбочками и острыми резцами… – вампиры-призраки? Ну это полный бред. Призраки не едят. Либо то, либо другое. Хватит. Я мысленно себя одернул, стал дышать ровно и поднялся еще на одну перекладину, чтобы заглянуть внутрь.

Я посветил фонариком по сторонам – никто не помчался в темноту и не накинулся на меня, и тогда я залез на чердак.

Как и весь дом Аделейд, он был большой, пыльный и заваленный барахлом – преимущественно сундуками и деревянными ларями. На крышке люка стояла коробка с книгами – от моего толчка она упала набок и рассыпалась. Кто ее туда поставил? В поисках ответа я побродил среди сундуков и старой мебели. Поставивший коробку либо воспользовался другим выходом из чердака, либо все еще находился тут. У меня мурашки по коже поползли.

Должен был быть еще один лаз в дом. Он обнаружился за огромным сундуком из камфорного дерева, но на нем тоже стояла коробка. Я обыскал все, но третьего хода не нашел. Мне стало не по себе. Я повел фонариком вверх, в полость крыши – там было видное с улицы круглое окошко, но с трудом верилось, что можно выбираться наружу этим путем.

Когда луч скользнул вниз по стене, я заметил в кирпичной кладке проем – шириной с дверь и в половину ее высоты, – загороженный с другой стороны. Это была стена, разделявшая два чердака – наш и Эстель. Приглядевшись, я увидел, что проем был закрыт сложенными картонными коробками. Я толкнул наудачу, и они упали с негромким шелестом. У меня перехватило дыхание, но ничего не последовало, и тогда я полез на соседский чердак.

Крысам, опоссумам или даже призракам там было не место – с одного взгляда было ясно, что здесь хозяйничает девочка. Я постоял, прислушиваясь и светя по сторонам фонариком. Сердце отчаянно колотилось. Разумеется, я понимал, что вторгся на чужую территорию, более того – в частную жизнь. Но несмотря на это я не собирался уходить, не осмотревшись хорошенько. Я не раздумывал о том, остаться ли мне тут, – я просто это сделал.

Кругом были свечи: по центру на полу в двух огромных почерневших от времени серебряных канделябрах, в высоких хрустальных подсвечниках и в маленьких – из венецианского стекла. Еще имелась большая лежанка, сооруженная из парчовых штор, полинялых подушек и стеганых лоскутных одеял, рядом с которой была стопка книг и лежал мохеровый коврик.

На маленьком бюро стояло стеклянное пресс-папье; миниатюрный китайский письменный прибор, покрытый черным лаком, с ручной росписью и инкрустацией из слоновой кости – после плотного общения с Поузи я не могу отделаться от привычки все каталогизировать, – очень старые дневники, исписанные каллиграфическим почерком; фарфоровая кукла, одетая в костюмчик французского моряка; записные книжки и ручки; бутылочка из бледно-зеленого нефрита. По стенам были развешаны расшитые шелковые шали – Эстель привязала по углам петли из лент и приколола их кнопками. Положенные внахлест персидские коврики наполовину скрывали обструганные доски пола. Часть свечей, вероятно, были ароматизированные, потому что в воздухе витал запах ванили и каких-то пряностей.

Я проверил ящички письменного прибора – конфетки, бусинки, шелковые кисточки, ручки и три засохших жука-скарабея.

Где-то хлопнула дверь – я тотчас выключил фонарь и весь обратился в слух.

Это была Эстель – она громко напевала, как мы обычно делаем, слушая iPod. У нее оказался хороший голос.

Затем до меня донесся чей-то крик, а вот Эстель его явно не слышала.

– Эстель, Эстель! Эстель! – тук-тук-тук. Тук-тук-тук.

Должно быть, до Эстель наконец-то дошло, потому что она сказала:

– Что?

– Да, мама, – поправили в ответ.

– «Да, мама», что?

– Через несколько минут будет документальный фильм об искусстве раннего Возрождения.

– Я пас.

– Пожалуйста, говори полными предложениями.

– Мне не интересно это документальное кино.

– Откуда ты можешь знать, пока его не посмотришь?

– Инстинктивно.

Должно быть, она снова надела наушники, потому что мать закричала в полный голос:

– Как ты можешь заниматься с этой штукой в ушах?

– Я не занимаюсь. Сейчас каникулы…

Мать, должно быть, вышла, захлопнув за собой дверь.

– …вот корова.

– Я все слышу.

– Слуховой аппарат тебе в подарок, – сказала Эстель.

– И это я тоже слышу, – сказала мать, стоя за дверью.

– Если бы ты просто ушла, ты бы ничего не слышала!

– Если ты будешь продолжать слушать эту штуку на такой громкости, к моим годам ты оглохнешь.

– Плевать.

– Все! Ты наказана! Ты не смеешь разговаривать со мной подобным образом!

– Я не знала, что ты все еще здесь. Что тебе еще?

– Хочу напомнить, что тебе надо делать домашнее задание. А иначе непонятно, зачем я трачу деньги на эти занятия в «Альянсе».

– Все, остановись. Я об этом не просила.

Судя по всему, мать сдалась и ушла.

Из круглого окошка еще сочился свет с улицы, так что я смог пробраться назад, ничего не опрокинув. Но возникал вопрос: что делать с коробками? Уронить их было нетрудно, но как поставить обратно? Я сложил их вместе и привалил к стене. Затем пролез на свой чердак и попытался прикрыть проем, но с этой стороны это оказалось проблематично. Требовалась… веревка. Я включил фонарик и приступил к поискам. Обнаружив длинный шнур, которым была прихвачена сложенная портьера, я вытянул его и снова пролез на соседский чердак. Обвязав шнуром коробки, я вернулся к себе и, подтащив их к проему, поставил на место и прислушался – стоят. Затем я свернул шнур и положил на пол до следующего раза.

Меня, вероятно, должно было смутить, что я так хладнокровно планирую вторгнуться на чужую территорию еще раз. Ведь это совсем не вязалось с намерением стать хорошим человеком. Судя по всему, не смущало. Это добавилось к списку вопросов, о которых можно подумать позже.

У стены на полу я заметил крохотную картонную коробочку – пара похожих мне попалась на чердаке у Эстель. Я поднял ее: «ЯД. ХРАНИТЬ В МЕСТЕ, НЕДОСТУПНОМ ДЛЯ ДЕТЕЙ И ЖИВОТНЫХ. СЛУЖБА ДЕРАТИЗАЦИИ И ДЕЗИНСЕКЦИИ. КРЫСИНЫЙ ЯД. НЕ РАЗБИРАТЬ».

Должно быть, родители Эстель вызывали санобработку. Я отправился вниз и отрапортовал, что на чердаке чисто.

Потом был еще один поход на чердак. Но о нем мне лучше промолчать.