Текст книги "Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира"

В которой мы узнаем, что случилось в Лысой долине, где кое-кто теряет все мясо с костей; а в это самое время, далеко – в другой истории – Данко Ферус встречает Великую Лярву

Знай, пилигрим, что побрили ту долину наголо ветра, дожди и реки, в которых не осталось ни капли воды. То тут, то там видели братья руины башен, и временами ехали через покосившиеся мосты над пересохшими камнями. И ни зеленых зарослей, ни живых существ, которые бы в них прятались, там не было.

– Тауш, – сказал Бартоломеус святому, – во что мы ввязались, брат? Думаешь, нас снова заманили?

И Тауш ответил:

– Да, брат Бартоломеус, нас заманили, мне это тоже ясно, но сейчас уже нет пути назад, и то, что мы должны сделать, следует совершить без страха в сердце.

Так говорил святой и шел впереди лошади по сухим камням, не боясь ничего. Текли часы, настроение у братьев было то лучше, то хуже, и в такие моменты Бартоломеус начинал опять:

– Тауш, думаю я, нам надо возвращаться обратно. Здесь мы найдем лишь свой конец – видишь, нет даже следов карнавала.

– Если хочешь обратно, друг мой, сердиться не стану и мешать не буду – ступай; но я сам должен догнать зло и отомстить за мою Катерину и Мошу-Таче, за учеников и Данко Феруса, за всех, кого у нас отняли и не вернули.

– Ладно, святой Тауш, – ответил Бартоломеус, – останусь я с тобой до конца, каким бы он ни был.

Слушай!

Так ехали два ученика до самой темноты, когда решили остановиться возле валуна у груды таких же и поспать. Бартоломеус заснул мертвым сном, и все-таки несколько раз за ночь его будил голос Тауша, который спорил с кем-то как безумный, ругал и гнал кого-то, кого видел сам, но взгляду Бартоломеуса этот «кто-то» ни за что не желал показываться. Утром ученик обнаружил святого не спящим, с потемневшим и опечаленным лицом, и спросил, сумел ли тот вздремнуть хоть ненадолго.

– Нет, дорогой брат, даже глаз не сомкнул.

– С кем ты ругался глубокой ночью?

– Со святыми, которые умерли и вернулись, чтобы прервать мое путешествие, с гнилыми мешками блевотины и гноя, которые пришли, чтобы со мной поквитаться и посмеяться над моей миссией.

– И что они говорили?

– Хохотали над нами – дескать, обвел нас не’Мир вокруг пальца, обманули не’Люди, умрем мы здесь. Попали мы в ловушку, Бартоломеус.

– И что же мы теперь будем делать, брат? – спросил Бартоломеус.

– Теперь мы поедем обратно, – сказал Тауш, и очень возрадовался Бартоломеус, заслышав эти спасительные слова.

Забрались они в повозку и поехали назад в деревню. Ехали, ехали и вдруг увидели, что дорога изменилась: где были скалы прямые, теперь стояли кривые, где в ту сторону видели мост, в эту оказалась башня, и так далее, пока братья не запутались совсем и не перестали узнавать дорогу, по которой приехали сюда. Ехали они так целый день, и когда спустилась ночь, наконец-то признались друг другу, что заблудились – или, может, Лысая долина была живая и играла с ними злую шутку; так или иначе, они не могли отыскать обратный путь.

Опять пришлось ночевать под открытым небом, ясным, как глубокое озеро, и полным звезд, и Бартоломеус опять уснул так, словно кто-то заботился о его отдыхе, но покой его потревожили пререкания Тауша с мертвыми святыми. Ученик поклялся вывезти святого из Лысой долины, пусть даже за это придется заплатить собственной жизнью, но, когда утром Бартоломеус проснулся, Тауша рядом не оказалось. Святой исчез. Бартоломеус звал его, и эхо орало в ответ; он ругался, и эхо его передразнивало; и все же, когда ученик начал плакать, до смерти испуганный тем, что потерял друга, эхо опечалилось и разрыдалось вместе с ним.

Так прошел и третий день в Лысой долине, и два ученика оказались далеко друг от друга. Даже не знаю, что тебе сказать, дорогой путник, о том, куда исчез Тауш, и не вышло ли так, что долина, живая и коварная, играла с нами в смертельную игру, отделив одного от другого, но… наберись терпения и жди… когда после третьей ночи в той пустоши Бартоломеус проснулся, он заметил с тоской, что если это битва, то долина в ней побеждает: кляча и повозка исчезли. Бартоломеус – то есть я и все же не совсем я – опять начал звать Тауша и плакать, и он даже подружился с эхом, потому что такое случается с человеком в одиночестве: он подружится и с болезнью, только чтобы не умирать в тоске и безлюдье. Так провел славный Бартоломеус день и ночь, а потом еще день и ночь, и еще, и в конце концов остался без еды и воды, и все искал своего друга, звал его и оплакивал. А вот что делал все это время Тауш, о пилигрим, никто об этом не знает. Но знаю я о том, что после долгих хождений, голода и жажды Бартоломеус оказался у моста через пересохшее русло небольшой реки, весь усталый и иссохший, с пустым желудком и саднящим горлом, и там, оторвав взгляд от дорожной пыли, он увидел Тауша, который молча смотрел на него с другого конца моста. Хотел побежать к нему, обнять, расцеловать его лицо, но не смог, таким он был измученным и больным. Увидев друга и брата по другую сторону и задержавшись, чтобы поглядеть на него внимательней, Бартоломеус понял, что святой чувствует то же самое, что и он сам, он так же измучен пустыней и устал до смерти. Их лица были словно глубокие колодцы – понятное дело, что есть у них дно, только вот поди разбери, что там кроется.

– Брат Тауш… – начал Бартоломеус.

– Да, брат Тауш, – ответил святой.

Бартоломеус списал это на усталость – то ли он сам плохо слышал, то ли у святого начались видения, ибо ты же знаешь, пилигрим, что от голода, жажды, ветра и прочего человек немного сходит с ума. Но братская любовь исцеляет горести, и Бартоломеус решил, что может все исправить.

– Как же я скучал по тебе, святой! – сказал он, повысив голос.

– Ах, мерзкий ты святоша, – ответил Тауш по другую сторону моста, – моча небесная, дерьмо земное! Покажи мне шнур, Тауш, и я тебя им же задушу!

От таких слов Бартоломеусу сделалось плохо, и он перестал узнавать своего брата. Но потом бедолага подумал: может, на самом деле Тауш не отыскался, и это просто ему мерещится от недуга, или, что еще хуже, явился ему один из тех мертвых святых, которые не давали ему спокойно спать, мучили Тауша так рьяно, и теперь вот украли его облик, чтобы искушать Бартоломеуса. Но, присмотревшись как следует, понял Бартоломеус, что это не видение и не призрак, но именно Тауш, чей разум помутился, и думает он, что видит перед собой не Бартоломеуса, но фантом, а то и мертвого святого, который украл облик не друга или ученика, а самого святого – и теперь искушает его. Тогда Бартоломеус снял грязную рубаху и впустую поковырял пальцами в пупке, показывая Таушу, что лишен его дара, а потом сказал:

– Взгляни, брат мой, я не Тауш, не привидение и не мертвый святой. Я Бартоломеус, товарищ в дороге, собрат по ученичеству у покойного Мошу-Таче в Деревянной обители возле Гайстерштата, где мы творили Мир и преграждали путь не’Миру, где учили нас возводить города.

От этих слов Таушу как будто стало лучше, пелена тумана в его взгляде словно развеялась. Они двинулись навстречу друг другу и, достигнув середины моста, обнялись как могли ослабевшими руками. Сперва Бартоломеус почувствовал горячее дыхание брата-святого, а потом высохшие без слюны зубы. И Тауш впился Бартоломеусу в горло.

Ученик умудрился закричать, но сопротивляться не смог – укус выдрал большой кусок плоти из его шеи и вскрыл внутренний мир, пилигрим, со всеми его венами, мышцами, артериями, сухожилиями, лимфой, желтой и черной желчью и прочими жидкостями, которые текут в теле от макушки до пят и обратно. Из дыры, что открылась в горле, хлынул поток крови, чем-то похожий на тот красный шнур, который Тауш вытаскивал из собственного пупка. У Бартоломеуса подогнулись ноги, и он рухнул как подкошенный прямо там, посреди моста. Все еще с открытыми глазами, время от времени вздрагивая, он чувствовал, как истекает кровью – и она не текла понемногу, словно деревенский лекарь вскрыл ему нарыв, а хлестала, как будто из бочки. Так много ее вытекло, что весь мост ею покрылся, и можно было решить в смятении, что так и должно быть, что повсюду в Мире дорожная пыль с кровью перемешана.

Пока Бартоломеус еще не испустил дух, он увидел, как Тауш сел рядом с ним и начал поедать его мясо, отрезать ножом кусочек за кусочком. Резал и складывал рядом горками, красными и лиловыми, словно собирался готовить жаркое на славном пиршестве. А потом Бартоломеус закрыл глаза в последний раз, ибо когда по прошествии некоторого времени снова вспыхнул свет, у него уже не было глаз, чтобы их открыть – и вот закончилась короткая, лет этак в двадцать, жизнь в виде тела из плоти и крови ученика по имени Бартоломеус, на мосту в Лысой долине, рядом с дорогим братом, коему он служил, святым Таушем из Мандрагоры – города, который мы сейчас называем Альрауной, и куда лежит наш путь.

В которой мы не узнаем о последней скырбе Тауша, потому что никто про нее ничего не знает; вот она, третья скырба, во всей своей сути

В которой мы узнаем, как Тауша спасли из Лысой долины; люди задаются вопросом, настоящий ли это Святой Тауш или нет

Дорогой путник, ты глядишь на меня в изумлении – ведь я не говорил тебе об этой скырбе святого Тауша, но что я мог рассказать? Ни об увиденном не мог поведать, ведь с моих костей содрали все мясо, ни об услышанном с чужих слов, ведь не было никого там, никто не увидел, что случилось после того, как Бартоломеус, бедный Бартоломеус – против собственной воли, стоит заметить – ринулся спасать живот и сердце Тауша. Но смотри-ка, вновь наступает ночь, и нам придется вскоре подыскивать безопасное место для сна, так что я должен поторопиться, чтобы закончить с этой частью жизни Тауша, как знаю и как могу, и чтобы ты изведал, как закончился путь ученика Мошу-Таче и начался – основателя города Мандрагора. Слушай!

После того как братья покинули то село, где бедный Бартоломеус нашел любовь и потерял ее на протяжении одного и того же лета, в дни, последовавшие за их отъездом, часто происходили жесткие, напряженные споры: одни говорили, что надо пойти и найти их, потому что, дескать, сами они никак не выйдут из Лысой долины целыми и невредимыми, а другие – что никто не должен рисковать жизнью ради святого, который не очень-то доказал свою святость, ведь чем он занимался-то, пока гостил в селе? Правильно, дрыхнул как медведь зимой.

– Ну и хватит! – кричали одни.

– Ничего подобного! – отвечали другие.

И вот через пару недель возлюбленная Бартоломеуса собрала братьев и сестер, и тайком отправились они в Лысую долину, чтобы вернуть братьев в село либо живьем, либо в виде гниющих трупов – а правда, как ты уже знаешь, заключалась где-то посередине.

Они оставляли следы и знаки, делали все необходимое, чтобы отыскать обратный путь, и, поскольку цель у них была благая, ведь они отправились спасать жизни, им сопутствовал успех. Они увидели, как над неким местом кружится огромная стая ворон, и, потратив целый день на путь к этому месту, увидели мост, а на мосту – Тауша, который дрожал то ли от озноба, то ли от жара, сидя возле костра, где медленно жарились кусочки мяса. Поблизости лежала кучка костей, а рядом с нею – еще одна, из мяса и кожи. А когда парни и девушки из деревни развернули сверток из рубашки Тауша, они с ужасом и омерзением обнаружили в нем голову Бартоломеуса, его ладони и ступни, которые были, наверное, слишком человеческими, чтобы их съесть, даже вот так, с душой во власти недуга и разумом, осажденным духами забытых святых.

Возлюбленная Бартоломеуса плакала всю дорогу, но в конце концов, после двух трудных дней, следуя по знакам и следам, парни и девушки, ко всеобщему удивлению, вышли из Лысой долины. Но немногие, очень немногие знали, что они прятали в мешке, когда святого Тауша вносили в село на руках, исхудавшего и как будто меньше похожего на человека. Про Бартоломеуса никто не сказал ни слова, а девушке пришлось частенько прятаться, чтобы выплакать свою боль. За Таушем ухаживали как могли, потому что он был скуп на слова, не говорил, где у него болит, что он чувствует и о чем думает. Про Бартоломеуса он как будто уже забыл, потому что не сказал ничегошеньки про своего товарища по дальней дороге и даже не попросился присутствовать, когда однажды ночью девушка вместе с братьями и сестрами закопала кости возлюбленного за домом, в тени орехового дерева – и позже чужие руки, про которые, путник, я тебе до сих пор не рассказал и не расскажу, его выкопали и наделили жизнью-нежизнью, кою ты сейчас и видишь под этим колдовским одеянием. Но об этом – по другому поводу, в другой истории.

Тауш успешно справился и с ознобом, и с жаром, бредил и кашлял то кровью, то зеленой желчью; падал на кровать, потом вставал, снова падал и снова вставал, и так повторялось до той поры, пока однажды утром село не проснулось и не увидело, что Тауш здоров и снова полон сил. Он ходил от дома к дому, разговаривал с сельчанами, изрекал мудрые слова, пока все не убедились, что это правильный Тауш, а не какая-нибудь тварь из Лысой долины. Но возлюбленная Бартоломеуса так и не простила святого, хотя и обняла его в тот день через два с лишним месяца, когда Тауш решил уйти – обняла, но не поцеловала в щеку и не освободила от вины за то, что он съел ее дорогого, любимого жениха. Хоть она его и ненавидела, все равно плакала, когда он ушел, потому что с ним ушла последняя частичка Бартоломеуса, какой бы та ни была; в основном, были это воспоминания, застрявшие меж складок серого одеяния Тауша, и запах земли, по которой ученики ступали вдвоем. Святого ей было не суждено увидеть, а вот с Бартоломеусом предстояло встретиться еще раз, один-единственный раз, на перекрестке – но, как я уже говорил, об этом и обо всем, что приключилось с Таушем во время его второй жизни, по другому поводу, в другой истории.

Здесь заканчивается, дорогой путешественник, новый день и новая глава, и с нею мы приближаемся к прибытию Тауша в Мандрагору, но об этом завтра. А сейчас пора спать.

* * *

Кто бы ни очутился в тот поздний час в тех краях, увидел бы он странную картину: из маленькой кибитки выбрался высокий и худой скелет, одетый в серую мантию, неся в руках наполовину лишенное плоти тело спутника. Но никто не смог бы с легкостью поверить в такое, ибо тот человек дышал, дремал и явно чувствовал себя уютно, как будто костяные руки скелета были колыбелью, а голос – самой сладкой из песен, что детям поют перед сном. Скелет опустил мужчину на землю, и тот сразу же погрузился в сладкий сон – сперва вытянулся, а потом свернулся калачиком, прижав к плотскому телу руки и ноги из костей. Скелет все сделал сам: достал съестные припасы, отыскал хворост, разжег костер. Потом разбудил спутника, и случайный наблюдатель, и без того сбитый с толку увиденным, обязательно подобрался бы тайком поближе, чтобы услышать, о чем они говорили. И вот что он бы услышал:

– Проснись, пилигрим, пора рассказать мне, как тебя зовут.

Пилигрим назвал свое имя, и скелет склонил голову, как будто позволил этому имени просочиться меж своих костей и впитаться в новообретенную плоть.

– Расскажи мне что-нибудь о себе, – попросил скелет, и его желание было исполнено: путник начал рассказывать, откуда он родом – из Каркары, где огни никогда не гаснут, – и о том, что у него жена намного моложе, чем он сам, и намного красивее, чем он когда-нибудь мечтал, с волосами цвета рубинового вина и телом, которое можно ласкать целую вечность, но так и не утолить страсть, о своих четверых детях, трех девочках и мальчике, чуток глуповатом, и о том, как он отправился из Каркары в Альрауну, чтобы повстречаться с народом мэтрэгунцев.

– Как, дорогой путешественник, и это все? Ради подобного пустяка ты пустился в такую опасную дорогу, чтобы познакомиться с той горсткой людей в районе Прими, что считают себя потомками мэтрэгуны? Что же ты хочешь у них узнать, если они сами все позабыли – да будет тебе известно, что это уже совсем не то племя, каким оно было, когда к ним прибыл Тауш. У тебя есть какая-то цель, и, судя по тому, что я вижу, славный хозяин, она связана с кошелем, который так надежно привязан к твоему ремню.

И сторонний наблюдатель, тайком подкравшийся к путникам в ночи, услышав все это, явственно увидел бы, как путник хватается костяными руками за кошель и сжимает его в кулаке.

– Да не волнуйся, друг мой. Если бы я хотел украсть твои деньги или что ты там прячешь, давно бы это сделал, не ждал бы до сих пор. Мне нужно другое, и такова была наша сделка, на которую ты согласился. Мне не нужен огненный камень, который твои соплеменники извлекли из вечного пламени Каркары – мастеру Аламбику, аптекарю и алхимику из Прими, от него будет больше толку.

Путник сперва покраснел, потом побледнел, ибо скелет не просто знал, что у него в кошеле, но был в курсе, с кем он надеется повстречаться в самом сердце Альрауны. Странник сказал:

– Ты, Бартоломеус Костяной Кулак, и впрямь все знаешь…

– Это верно, – согласился скелет, – потому-то меня еще зовут Бартоломеусом Всезнающим и Бартоломеусом Ворующим Плоть, а также Бартоломеусом Ходячим Злом, то есть Бартоломеусом-не-Бартоломеусом, первым в своем роду. Ты человек слова?

Путник ответил, что да.

– Тогда ложись спать и позволь взять то, что принадлежит мне.

И мужчина лег спать, и сразу заснул глубоко, а скелет принялся за работу. Как я уже говорил, если бы кто-то очутился в тех краях в тот поздний час, увидел бы он ужасное зрелище: скелет, взяв нож и топор, разрубил тело путника на куски и отнял его плоть, кожу и все внутренние органы, горячие и вонючие. Свидетель почувствовал бы вонь дерьма и мочи из вскрытого брюха и, если бы его не стошнило, если бы он от таких жестоких картин не потерял сознание, то узрел бы и финал мрачного спектакля: на рассвете, после долгого труда без единой передышки, скелет поместил на себя всю плоть путника, у которого осталась лишь голова, болтающаяся на теле из костей. Словно в клепсидре, где вместо песка – кровь, плоть, лимфа и сухожилия, все розовое и полное жизни перешло к одному, а все костяное и голое – к другому. Взглянул скелет на дело рук своих и решил, что это хорошо.

Он разбудил попутчика и поглядел, забавляясь, как тот изо всех сил старается держать прямо голову на костяных плечах, а потом помог ему забраться в повозку. И если бы кто-то всю ночь не спал, наблюдая за ними, он бы тайком вышел из убежища и услышал бы, как доносится, теряясь вдали, голос скелета, который начал рассказывать последнюю часть истории первого Тауша: ту, в которой повествуется о встрече с народом, считающим себя потомками мэтрэгуны, и о том, как Тауш основал святой город Мандрагору… и… изгнал… землю… собрал… затем… и…

А потом – только скрип колес и стук копыт, еще чуть позже – лишь тишина, и позади – уже забытая огромная и глубокая лужа, полная черной и густой крови.

Часть четвертая

В которой забывается…

В которой мы узнаем, как Тауш пришел к потомкам мэтрэгуны, и о том, что он про них услышал; святой Тауш – то святой Трудяга, то святой Соня – нарекает город Мандрагорой

Чтобы ты не ломал себе голову, пока она у тебя все еще есть, думая о том, откуда скелет Бартоломеус все это знает, если его кости остались закопанными позади дома, в деревушке вблизи от крепости, высеченной в скале, я тебе, пилигрим, все сразу разъясню: как всякий хороший рассказчик, собираю я истории, которые поведали всякие разные люди в тех местах, где я бываю со своей клячей и этой кибиткой. А там, где побывал Тауш, родились истории и легенды, и, как в Гайстерштате есть предания о святом, так и в городе, который в те времена звался Мандрагорой, а ныне – Альрауной, но обоим этим городам многому стоит поучиться у мудрого Бартоломеуса Костяного Кулака, который был с Таушем до последнего вздоха. Слушай!

Сошел Тауш с проторенной дороги, пересек поле, густо поросшее маками, – он шел долго, и вокруг него красный и зеленый смешивались, как в опиумном бреду, – и оказался среди холмов, где тут и там виднелись одинокие дома, а посередине – особняк. Чуть подальше две башенки прятались посреди камышовых зарослей, и еще было несколько строений побольше, где занимались домашними делами девушки и бородатые мужчины. Это были, дорогой мой путник, потомки мэтрэгуны – народ, живущий особняком от прочего мира и уверовавший, что их корни, в отличие от всех людей, идут не от первого мужчины и первой женщины, какими бы они ни были, но от земли, от первых ростков мэтрэгуны, которые и произвели на свет первого человека-мэтрэгуну. Таушу они показались любопытными, в особенности потому, что вокруг, куда ни кинь взгляд, не было ни единого такого растения. Тауш пришел к ним, и так началась легенда, которую передавали из уст в уста сперва в Мандрагоре, потом – в Альрауне, от старого округа Прими до Инфими, о появлении святого в городе, который еще не был городом, среди бородатых мэтрэгунцев.

Старейшины посадили его за стол и принялись расспрашивать обо всем:

– Откуда ты?

– Кто таков будешь?

– От кого или от чего ведешь свой род?

– Что делаешь в этих краях?

– Как надолго ты тут останешься?

Но Тауш не мог до конца ответить ни на один вопрос, потому что стоило заговорить, как его тут же перебивали новым вопросом. Он ждал, пока все выскажутся, чтобы наконец-то поведать свою историю: о том, как он появился на свет среди духов Гайстерштата, в роду магов, призывателей демонов, и долг его, как всех прочих братьев и сестер, наследников этого рода, заключался в том, чтобы добром побеждать зло. И сказал Тауш, что был он святым Гайстерштата и Мандрагоры.

– А что это за Мандрагора, святой? – спросили его тогда. – Где она находится?

– Здесь, – сказал Тауш. – Прямо здесь, где вы и где я; только ее еще нету.

– Здесь у нас село Рэдэчини [8]8
  Рэдэчини (рум. Rădăcini) – корни.


[Закрыть], пилигрим, – сказали некоторые, но Тауш ответил коротко:

– Пока что.

Эй, пилигрим, будь повежливей! Если у тебя все еще есть голова, это не значит, что можно меня перебивать… Да, я тоже знаю, что у Тауша не было ни братьев, ни сестер, и не был он из рода магов, но говорю тебе то, что услышал от тех мэтрэгунцев, а они передавали легенду такой, какой хотели ее видеть; что бы ни сказал Тауш в тот день, такими его слова сохранило время.

– Ну что, святой, – сказали жители села Рэдэчини, – какие дары ты нам принес?

Тауш сказал, что еще не пришло их время, но если они примут его под своей крышей, он станет им как отец и будет их оберегать. Однако рэдэчинцы поглядели на него с подозрением, как глядят и нынче, когда от былого народа осталась лишь горстка в развалюхах альраунского округа Прими, и ответили, что разрешают ему поселиться рядом с ними, но только если он сам себе построит землянку на окраине села и если будет помогать по хозяйству в том доме, где его потом накормят, – ведь так справедливо говорили они, и так поступает всякий человек.

– А если я не человек? – пошутил Тауш, и ему со смехом ответили, дескать, они тоже не люди, а мэтрэгунцы, но покуда живут в людских домах, ведут себя по-людски.

Тауш согласился и отправился искать необходимое, чтобы построить себе жилище в Рэдэчини. Хочешь знать, на самом ли деле они были потомками мэтрэгуны? Они были людьми от макушки до пят, но на то и дан человеку разум, чтобы воображать себе все, что только он пожелает, и на то дан ему рот, чтобы об этом говорить, а потому, получается, всякий из нас человек, но как будто не совсем.

Святой трудился несколько дней и ночей, чтобы соорудить себе землянку на склоне холма подальше от дороги: вырыл ее посреди корней, приладил деревянную дверь с оконцем, соорудив ее из старой бочки. Внутри он выкопал себе кровать, положил сверху доску и, закончив работу, вытянулся там и заснул. Спал он два-три дня, и из землянки поднималась такая вонь, резкая и гнилостная, что мэтрэгунцы решили: умер этот святой, которого они на тот момент еще и святым не очень-то считали, умер и гниет. Но не успели открыть дверь и вытащить его оттуда, чтобы все село не пропиталось смрадом, как Тауш вышел сам и не спеша двинулся к реке, мыться. Вернулся чистым, благоухая утренней росой, взялся за лопату и начал трудиться бок о бок с деревенскими жителями. Работал он днями и ночами без остановки, утром находили его там, где оставили вечером, – он возводил каменные заборы, осушал болота, сажал деревца или красил стены, а то и доил всех коров деревни подряд, так что вечером его не могли уговорить лечь спать. Так прошло несколько недель, и очень восхищались Таушем жители Рэдэчини: начали они шептаться по углам, что этот юноша, поселившийся среди них, точно святой. Потом, когда жизнь начала налаживаться и все увидели благие плоды трудов Тауша, тот остановился, вернулся к себе в землянку и проспал там три-четыре дня, и опять смрад окутал Рэдэчини целиком. На пятый день Тауш снова проснулся и принялся за работу: неустанно трудился он недели две-три, на глазах превращая деревню в город. Увидев, какой щедрой стала земля, и как хороши ее плоды, мэтрэгунцы окончательно приняли Тауша к себе и перестали его бояться, перестали поглядывать искоса, да и назвали святым. И поскольку у Тауша было два лица, пока он с ними жил, одни его именовали святым Трудягой, а другие – святым Соней.

После нескольких месяцев такой изнурительной работы, а также глубокого сна Тауш с радостью увидел, как разрослась деревня Рэдэчини, и когда он собрал всех жителей вокруг себя, заняли они три холма. Святой начал говорить, и его голос разносили другие голоса до задних рядов, чтобы каждая женщина, каждый мужчина и ребенок услышали, о чем вещает Тауш. А Тауш рассказывал всем про Мошу-Таче и его предназначение, и о том, как он выбрал это место, чтобы исполнить свою тайную миссию.

– Это место, – сказал Тауш, – больше не будет зваться Рэдэчини, но станет отныне известно как Мандрагора, и мы построим стены из камня, обовьем ими город, словно поясом, откроем ярмарку; возведем церкви, и Мандрагора станет известна повсюду как город, откуда множество историй отправятся в путь и куда множество историй придут, как сцена для загадочных и великих событий, которым суждено свершиться.

И все стали радостно выкрикивать имя святого Тауша, хлопать в ладоши, бить в барабаны и играть на музыкальных инструментах. Накрыли большой стол и три дня, три ночи праздновали преображение деревни Рэдэчини в город Мандрагору.

И вот так, дорогой пилигрим, началось святое царствование Тауша в новом городе, который он нарек Мандрагорой.