Текст книги "Золото, перина и ночная чертовщина"

В маленькое светящееся ушко Садима нашептывала о ясной, лучезарной красоте Мэй. Воспевала ее светлоту долго и неспешно. Мэй позволяла себя баюкать. Мало-помалу монотонные ласковые слова горничной успокоили ее. Мэй набралась решимости и встала.

В тот же миг с уместностью, делающей честь его опытности, в дверь постучал дворецкий. Младшая сестра ушла ночевать в загадочную спальню.

С ног на голову

Снова утро, и снова две сестры Уоткинс спускаются к завтраку на заре. Садима тоже с ними, и ей тревожно от мысли, что накануне она подтолкнула свою хозяйку пойти в роковую спальню.

Дверь открылась. Вошла Мэй.

Бессонная ночь оставила на лице отпечаток: под глазами круги, веки тяжелые, щеки впалые. Садима усадила ее, налила чаю, тревожась все больше. Маргарет и Мэри терялись в догадках.

В дверь заглянул лорд Хендерсон. Даже не потрудившись войти, он задал все тот же вопрос: «Хорошо ли вы спали?» Казалось, он спешит вернуться к другим заботам.

Мэй не ответила. Она сидела, все так же опустив голову и сцепив на коленях руки. Лорд Хендерсон подошел к ней и повторил вопрос. Поскольку она сидела молча, он присел перед ней и участливо вгляделся в ее измученное лицо.

Мэй опустила глаза на лорда и негромко сказала, потому что была смелой девочкой:

– Нет, милорд, спала я нехорошо. И винить могу только себя. Ночь я провела в тревоге, пытаясь понять, в чем же состоит испытание, которому вы нас подвергаете. Я смотрела во все глаза, слушала во все уши, ожидая, что же на меня обрушится. Милорд, мне кажется, спутницу жизни выбирают не так. О! Я в этом мало что понимаю. Но никого так не мучают понапрасну. Если взять на себя смелость говорить за девушек, таких, как я, простых и бесхитростных, то, по-моему, вам следует бросить это ребячество и честно искать подходящую супругу, глядя на манеры, вкусы и личность девушек, а не устраивать этот странный розыгрыш, от которого я так извелась.

Мэй распрямилась, сама удивляясь своей смелой речи.

Лорд Хендерсон обдумал ее слова. Лицо его озарилось искренней улыбкой, какой он еще ни разу не улыбался за это время.

– Спасибо за вашу откровенность и прямоту. Это чудесные качества, и я уверен, что вы найдете себе в мужья такого же хорошего человека, как вы сами, и осчастливите друг друга.

Улыбка его померкла.

– Что же до меня, позвольте мне продолжать мое ребячество. Я, к сожалению, не отличаюсь прямотой и не вполне откровенен. Мы с вами, очевидно, не смогли бы поладить.

– Понимаю, – сказала Мэй. – В таком случае нам остается поблагодарить вас за гостеприимство и отправиться в путь.

– Уже? – удивился лорд Хендерсон. – Мне казалось, остается еще одна ночь.

Сестры переглянулись. Каждая из них провалила испытание. В замке им больше нечего делать. Лорд Хендерсон пожал плечами:

– Мой порог переступили четыре незамужние девушки, если не ошибаюсь. И, само собой, все они приглашаются пройти испытание.

На этом лорд вышел.

Сестры Уоткинс сидели в недоумении. Вдруг младшая прикрыла рот рукой и указала пальцем на горничную. Маргарет и Мэри повернули головы к Садиме и расхохотались. Какой он все-таки чудак, этот лорд Хендерсон! Неужели он всерьез думает, что Садима тоже собирается испытать судьбу! Что может выйти за него замуж!

Садим была застигнута врасплох. Она неловко засмеялась.

– Ну всё, пора, отправляемся, – сказала наконец Маргарет. – Садима, собери вещи.

Та поспешно отправилась исполнять приказ, радуясь предлогу убежать из столовой.

Вскоре вернулся кучер с берлиной. Снова шел дождь. Садима помогла всем разместиться в карете. Дворецкий вручил горничной прекрасные платья, которые сестры носили в замке, упаковав их, – подарок лорда Хендерсона. Пышные юбки заняли чуть ли не половину кареты.

– Платьям будет лучше здесь, под крышей, а иначе дождь их попортит, – сказала Садима, укладывая сверток на то место, где сидела сама по дороге в замок. – Я поеду впереди, рядом с кучером.

Старшие сестры посчитали вполне естественным, что горничная проведет весь долгий путь на ветру и под ливнем ради их чудесных нарядов. Мэй поблагодарила Садиму и протянула ей шаль.

Садима закрыла дверцу берлины. Она подошла к кучеру, но не взялась за руку, которую он протянул, чтобы помочь ей взобраться на козлы.

– Тим, я пока не еду, – сказала она.

– Как это? А госпожа что скажет?

– Ничего, если ты мне поможешь, – сказала Садима. – Поезжай тихонько, чтобы приехать как можно позже. У крыльца помоги барышням выйти из кареты. Если спросят, где я, скажи, что вымокла и побежала переодеться, чтобы не захворать. Но вообще-то госпожа выскочит из дома, как только ты въедешь в ворота, и сразу бросится расспрашивать дочерей. Меня никто не хватится.

– С чего бы мне помогать тебе? И на кой тебе в замке оставаться? Признайся, голубка, небось поваренок здешний приглянулся?

Вопрос сопровождался лакомым взглядом, каким кучер обвел стройную девичью фигуру. Садима не смутилась: не он первый. Больше того: она повела бедрами и улыбнулась игривой улыбкой, весьма идущей к случаю. Пусть попробует устоять! Кучер тут же угодил в ловушку. В этом легком кокетстве он прочел все, что ему приятно было вообразить.

– Я сумею тебя отблагодарить, – прибавила Садима, чтобы быть уверенной, что он выполнит ее поручение как следует.

Кучер тронул лошадей, уже представляя, как славно проведет он время со стройной и легкой в известном смысле девчушкой. Садима отвернулась. Еще один из тех, кто прибежит к ней, спуская на ходу штаны, и получит от ворот поворот. А если будет слишком настойчив, познакомится с ее ружьем.

Садиме не раз приходилось проделывать этот трюк, когда она просила об одолжении. Казалось бы, мужскому населению усадьбы давно пора перестать клевать на эту удочку. Но нет! Они верили, что на этот-то раз она говорит всерьез.

День тянулся медленно. Садима томилась ожиданием, бродила по парку, стараясь заглушить волнение, возвращалась в усадьбу и снова ждала. Три ночи прошло, а тайна спальни так и осталась тайной. Конечно, ее мучило любопытство. И, возможно, крохотная, зарытая глубоко-преглубоко надежда, что удастся пройти это странное испытание… Ей, какой-то горничной! Но прорасти ничтожному зернышку она не давала.

Перед ужином Садима задумалась, как ей одеться. Снять ли передник? Сделать ли прическу?

Если Мэй была прекрасна как день, то Садима – прекрасна как ночь. Ее матери взбрело в голову влюбиться в египтянина, который поначалу служил лакеем у одного маркиза, поскольку иметь заморских слуг тогда считалось верхом изысканности. Египтянину надоело воплощать собой модные веяния, и он подыскал место по своему вкусу: стал егерем у мистера Уоткинса. Там-то он и встретил молоденькую няню Маргарет и вскоре женился на ней. Несколькими годами позже родилась Садима.

Обыкновенно Садима низко опускала голову. Прятала лоб под белым чепцом, стан – под безупречно отглаженным передником. Но несмотря на честные старания выглядеть скромно, она не могла скрыть ни округлых бедер, ни ладной фигуры, ни миловидной смуглости, ни приятных черт, янтарных скул, округлого носа, больших глаз, широкого лба, плавных плеч, вьющихся волос, крепких икр и т. д.

Ничто в ней не соответствовало моде, а мода была на тонких полупрозрачных блондинок. За ее сочными алыми губами блестели белые зубы с двумя восхитительно острыми клыками. Большие черные глаза под густыми бровями и темно-охряными веками, затененные бахромой ресниц, и с вечными кругами под ними, смотрели бездонным взглядом ведьмы.

Садима имела порок – незаурядность, что со стороны горничной довольно оскорбительно. Она лавировала между осуждающими и вожделеющими взглядами, стараясь быть как можно незаметнее. Следуя этому завету, она решила, что явится на ужин в своем повседневном платье.

Прозвучал гонг. Она спустилась в столовую. Тревога разрасталась. Чтобы успокоиться, она повторяла про себя придуманную ею присказку.

Садима их часто придумывала. Она медленно дышала, позволяя словам колыхаться в голове. Потом они слипались в строчку, которую Садима чеканила до тех пор, пока ее ритм не становился ритмом ее тела, помогая ему. Например, зимними утрами, когда нужно было откинуть одеяло и бросить вызов морозному воздуху, она десять раз произносила одну и ту же отрывистую фразу, готовя под нее тело, душу и мышцы для борьбы с холодом.

В столовой, чтобы заглушить волнение, Садима повторяла про себя:

«Не дрожи! – гнусавит дрозд. – Мы в тиши, дни хороши».

Слова, повторенные много раз, в конце концов успокоили ее.

Дверь открылась.

Вошел дворецкий. Он отодвинул для Садимы стул, и она, смущаясь, села. Только тогда она заметила, что на столе один прибор. Да, глупо было думать, будто лорд спустится, чтобы поужинать с ней. Для приличия она положила себе на тарелку кусочек, но есть не могла.

Садима попробовала поговорить с Филипом, что было довольно неловко, поскольку она сидела за столом, а он стоял у дверей. Куда проще было бы заговорить с ним на кухне, среди других слуг. Но Садиме все больше казалось, что в замке нет никакой прислуги, кроме этого молчаливого старика, который не ответил ни на одну ее реплику.

Она быстро вышла из столовой. Час был ранний, но она не могла больше ждать. Не раздеваясь, она направилась в тот самый коридор. Дворецкий проводил ее до злополучной спальни в самом его конце. Садима переступила порог. Дверь за ней закрылась.

Гусиная кожа

Первой бросалась в глаза кровать.

Больше ничего и не требовалось: кровать с дюжиной мягчайших матрасов, удерживаемых витыми колоннами балдахина, с приставной лесенкой, чтобы на них забираться, была самодостаточным монументом. На самом верху, под навесом, виднелись пуховая перина и несколько подушек.

Оглядев невероятное сооружение, Садима нахмурилась. Она обследовала остальную часть комнаты. Убранство отличалось удобством и роскошью: стены обиты кретоном, над камином синего с белыми прожилками мрамора – большое зеркало, на полу ковер с длинным ворсом, диван ломится от подушек, комод отделан серебряной тесьмой.

Садима задвинула дверь шкафом, проверила окно, вновь простучала стены, ища тайный ход. Ничего. Ни в потолке, ни в полу люков нет. Никто не зайдет ночью в комнату.

И что тогда? В чем испытание?

Маргарет задавалась тем же вопросом. Она обшарила все, а потом ее вдруг осенило. Она решила, что у большого зеркала над камином нет амальгамы. Лорд подглядывает за претендентками, пока они раздеваются, оценивая их сложение. Отличный способ сделать выбор, не дав себя одурачить подкладками и накладками, какими товар доводят до идеала. Поэтому Маргарет выставила перед зеркалом глубокий вырез, поводила бедрами, обнажила плечо, жеманно взобралась на вершину постели и уснула в изящной и неудобной позе. С каким успехом – нам известно.

Садима закрыла глаза. Всюду в замке она ощущала что-то смутно зловещее. Всюду, кроме этой комнаты. Никогда прежде не чувствовала она такого глубокого покоя. В этих стенах осязаемо витало безмятежное умиротворение, и от него становилось тепло в животе и в затылке. Садима сняла передник и положила его на диван. Грубая ткань, успевшая чуть загрязниться, выглядела неуместно на шелковисто-алом крапчатом бархате. Садима сняла чепец, туфли, чулки, расправила плечи, потянулась.

Мэри при виде спальни охватила паника. Глядя на кровать под потолком, она почувствовала себя двоечницей, не понимающей, чего от нее ждут. Когда ее заставали врасплох, она обыкновенно либо врала, либо пряталась. Знайте же: Мэри не спала в этой постели. Она немного смяла простыни, а потом убежала босиком по пустому коридору к себе в гостевую спальню.

Садима почувствовала между лопатками острую струйку наслаждения. У Уоткинсов она делила чердачную комнату с Анной, служившей на кухне. И спала на скрипучей кровати под окошком, стекло в котором дребезжало от малейшего ветра. До этого, в детстве, она спала рядом с детишками, за которыми смотрела мать, то и дело просыпаясь от их плача. Эта ночь станет для нее роскошным исключением.

И она забыла про лорда с его испытаниями. Хозяйки ее были далеко. Родители тоже. Никто не знал, что она здесь. Освободившись от сторонних взглядов, Садима перестала быть прислугой. Приниженная услужливая девушка-горничная была тесна Садиме – она сбросила ее с себя, чувствуя, что в этой горнице может быть просто девушкой.

Видели бы вы ее тогда! Быть может, став вдруг гибкой и ловкой, она прыгала по ковру, чтобы голая ступня лучше почувствовала его пушистый ворс, и улыбалась, ни о чем не думая, дав телу волю. Или же пустилась, дурачась, в пляс, или стала напевать, или говорила с собою вслух… Кто знает – ведь она наконец-то была одна!

Мэй, как и Мэри, столь необычная постель повергла в смятение. Но, в отличие от сестры, она никогда бы не осмелилась на бунт. Дрожа, она взобралась по лестнице, легла не раздеваясь, в пеньюаре и украшениях, натянутая как струна. Свечу она не погасила – та горела, пока не кончился воск, после чего Мэй лежала, вглядываясь в темноту до самого рассвета.

Садима же наслаждалась неведомым счастьем мягкой постели и долгих часов одиночества. Ее ночь была не похожа на ночи ее хозяек.

Чем же она занималась?

Ну что вы! Впервые в жизни Садима постигала тайны уютной спальни. Так не будем красть у нее драгоценное уединение. Перейдем к следующему утру.

* * *

Привычная к каждодневным трудам Садима проснулась рано и спрыгнула с кровати одним прыжком. Каждое движение ей было в радость. Ясное посвежевшее лицо светилось веселостью.

Мысль оставить след своего пребывания в таинственной комнате даже не пришла ей в голову, и она принялась застилать постель. Простыни смялись, матрасы перекосились: она много ворочалась ночью. Стараясь не думать о снах, бывших тому причиной, она привела кровать в порядок.

Приподнимая последний матрас, она заметила, как что-то выскочило на пол. Ей показалось сперва, что это мизинец, и он убегает, извиваясь как червячок. И ее вдруг разобрал неудержимый смех – да, вот так, прямо с утра. Она представила себе, как сбежавший от хозяина палец отплясывает веселую джигу, и это настраивало ее на шутливый и счастливый лад…

Садима стала напевать про себя. И на этот мотив вскоре сочинился привязчивый припев. Он все звучал и звучал в голове, пока она одевалась и приводила себя в порядок.

Наконец она собралась уходить из спальни. На прощанье все же пошарила еще раз под кроватью, надеясь, что там что-то найдется, но ничего не нашлось.

Она открыла дверь в безмолвный коридор, и улыбка, не сходившая с ее лица, исчезла. Нужно было опять брать себя в руки. Наверное, это сороконожка пробежала. И нечего выдумывать всякий вздор – пора озаботиться своим будущим. Скоро у Уоткинсов заметят ее пропажу. Так что главное теперь – не лишиться работы.

Лорд Хендерсон в такой час еще спит, если судить о его привычках по прошлым дням. Нужно потихоньку выйти из замка и бодрым шагом пересечь лес. Так она будет у Уоткинсов до завтрака. Сестры встают поздно, так что она еще может выйти сухой из воды.

Садима спустилась по лестнице и миновала холл, не встретив дворецкого. Когда она уже собиралась открыть входную дверь, за спиной раздался голос:

– Доброе утро.

Садима вздрогнула. Лорд Хендерсон улыбался, как будто не замечая, что она держится за ручку двери. Он поглядел на нее и задал привычный вопрос:

– Хорошо ли вы спали?

Садима открыла рот, чтобы сказать привычное: «Да, милорд, спасибо, милорд». Вот уже несколько лет, как эти услужливые слова прочно пристали к ее языку. Потому она первая удивилась, когда вместо положенного ответа вдруг пропела песенку, что все утро крутилась у нее в голове:

 
Мне мизинчик велел – никому не открывать
Ни ночных моих дел, ни зачем мне кровать.
 

Садима закусила губу. Никогда еще она не произносила вслух, при ком-то, тех присказок, которые иногда придумывала! И что это на нее нашло?

Оба стояли молча. Она уже открыла рот, собираясь извиниться и попрощаться, как лорд Хендерсон сказал:

– Садима – так, кажется, вас зовут? Поздравляю. Вы прошли испытание.

Садима застыла. Что за нелепица? Она не знала ни что она прошла, ни как именно. Ясно же, что лорд не собирается за нее свататься. Положение было нелепое.

Словно читая ее мысли, лорд Хендерсон прибавил:

– Само собой, мы не побежим с вами тут же в церковь, как в сказках.

– Разумеется, – немедленно отозвалась Садима.

– Это было бы несколько преждевременно. Мы друг друга не знаем.

– Да, милорд.

– Так что для начала мы познакомимся. Пока что вы останетесь здесь.

Тон не допускал возражений. Похоже, ему не приходило в голову, что у нее могут быть какие-то другие обязательства.

Садима мгновенно оценила свое положение. Отказываться она не собиралась. Она привыкла приноравливаться к требованиям хозяев, но при этом старалась соблюсти свою выгоду у них за спиной. Подыграв лорду, она, возможно, останется в выигрыше. Но она не доверяла ему и опасалась западни. Молодому лорду скучно. Человек он взбалмошный. Ему взбрело в голову поразвлечься с горничной. Но вскоре на него найдет другой каприз. Для нее главное – не остаться в дураках.

Обводить мужчин вокруг пальца, добиваясь своего, и выскальзывать потом, не потеряв ни перышка, было для Садимы привычным делом. Конечно, с лордом придется играть потоньше: это не наобещать с три короба привратнику, чтобы он молчал о ее ночных вылазках.

– Милорд, меня ждут мои обязанности, – сказала она.

Лорд Хендерсон отмел ее замечание скучающим жестом, как человек, безразличный к заботам о пропитании.

– Я заплачу за пропущенные дни, – ответил он.

Дело было не только в потере денег – Садима могла лишиться места. Если она вернется домой вовремя, то сумеет умаслить Маргарет и Мэри, а у Мэй доброе сердце. Но если остается у лорда Хендерсона, то поставит под удар свою репутацию, что напрямую отразится на ее будущем. Стоит злым языкам посудачить чуть громче, и ее нигде не захотят нанять.

Она объяснила этот нюанс лорду. Тот лишь рассеянно кивнул, не пытаясь ни во что вникать.

– Я напишу вам хорошие рекомендательные письма, – сказал он нетерпеливо.

– Я хочу также адреса возможных нанимателей.

Он кивнул. Садима почувствовала, что он не отступится от своей мысли из упрямства и сейчас даст ей все, что она ни попросит.

– За каждый проведенный у вас день мне будет причитаться пять шиллингов, – расхрабрилась она.

Она утроила свою дневную плату. Лорд Хендерсон не мог этого не заметить. Ни один слуга, каким бы полезным он ни был, не мог иметь подобного жалования. Лорд согласился не моргнув.

– И я хочу компенсацию на случай возможных рисков, – прибавила она – Размером в десять фунтов.

Сумма была такой огромной, что Садима произнесла ее шепотом.

– Сегодня же дам вам расписку, – сказал лорд Хендерсон.

Садима улыбнулась, гордясь тем, что́ себе выторговала. Обвела-таки она юного лорда!

Лорд Хендерсон рассмеялся такой легкой победе.

– Так это все? Что ж, рад, что мы договорились, – сказал он.

Смех лорда спустил Садиму с небес на землю. Ей открылась неизмеримая пропасть между ними. Она-то думала, что выторговала целое состояние. Но то, что для нее было много, для лорда Хендерсона было пустяком. Мерка у них совсем разная.

– Теперь, когда мы обо всем условились, вот правила игры, – продолжал лорд. – Вы прошли первое испытание. Осталось еще два.

Садиме подумалось, что юный лорд крутит ею как хочет: сочиняет на ходу, придумывает новые испытания. Ей не нравилось, чтобы с ней так шутили, не нравилось бояться, что будет дальше.

– Второе испытание случится этой ночью, милорд? – спросила она, желая прощупать почву.

– Нет-нет, не так быстро. Я предупрежу вас, когда до этого дойдет.

Садима уже не сомневалась, что он морочит ей голову.

– Ну а пока у нас есть время. Располагайтесь, как вам удобно, в комнате, где вы спали, она в вашем распоряжении. Надеюсь, вы почувствуете себя там как дома.

Садима на это не надеялась.

– Кстати, раз ближайшее время вы пробудете здесь, у меня кое-что есть для вас.

Он стал рыться в карманах, что сопровождалось разнообразным бряцанием. Небрежно выложил на консоль складной ножик, перо, носок. И наконец протянул Садиме увесистый золотой ключ.

– Вот вам ключ от замка.

Лорд склонился к ней.

– Он отпирает все двери, – тихо сказал он, – кроме одной. Дверь маленькой каморки в подвале. В нее вы никогда не должны заходить под страхом чудовищной кары.

Глаза Садимы стали круглыми. Лорд Хендерсон рассмеялся.

– Конечно же, я шучу! Видели бы вы свое лицо! Ключ отпирает все двери, в том числе и каморку в подвале. Там хранится вино.

И лорд откланялся, скрывшись на лестнице.

* * *

Садима быстрым шагом понеслась в парк, кипя от злости на лорда, который играет с ней, как с игрушкой. На глаза ей попалась чудесная клумба с первоцветами. Она яростно растоптала их, ломая стебли и вминая лепестки в землю, пока от них не осталась разноцветная грязь. Затем нашла палку и разрыла клумбу, чтобы было похоже, будто приходил кабан.

После такого вредительства Садима почувствовала себя лучше. Она отправилась гулять по парку. Подводя итоги. Вспоминая минувшую ночь.

Когда она взобралась на кровать…

Садима закрыла глаза. И увидела себя на горе матрасов.

Наверху ты как будто в домике на дереве или в гнезде. Задернешь занавесь, и вокруг сразу кокон, тишина, полумрак. Ты паришь. Над всеми.

Садима привыкла склонять голову, опускаться на колени – подтянуть чулок Маргарет, завязать шнурок Мэри. Но, лежа так, она оставила внизу все мелкие заботы. Беспокойство из-за побега и все, чем она рискует, осталось на полу.

Она свободна и думает лишь о настоящем. А настоящее сейчас – ее тело. Кожа стала такой чуткой, совсем не сонной. Ногами она чувствует, как шелковисты простыни, щеками – как бархатиста вокруг темнота.

Обидно засыпать.

Садима сказала неправду сестрам Уоткинс: у нее есть возлюбленный. Она часто проводит с ним время, когда все уже уснут.

Прижавшись к нему, Садима рассказывает о превратностях минувшего дня. Они разговаривают долго, касаясь губами. Открываться легче, когда словам не нужно лететь далеко, когда их дыхание сразу ложится на губы любимого.

А самые тайные тайны она шепчет ему прямо во впадинку уха и легонько кусает мочку, чтобы слова чуть царапнули влажную, ставшую чувствительной кожу. В ответ его руки – если он обнимал ее в этот миг за талию – сжимают ее изо всех сил. Садиме нравятся эти тиски. И она засыпает, уткнувшись носом в сгиб его локтя, чувствуя щекой, как тихо вздымается его грудь.

Жаль, что тот возлюбленный существует лишь в ее воображении.

Хотя нет. Сожалеть не стоит. Ведь нет ничего сладостнее грез.

На кроватной вершине Садима укутывается в перину. Она снова со своим любимым, и они привычно ласкают друг друга.

Садима растворяется, тает в своей волшебной грезе. Отворив дверь ночным видениям и потаенным фантазиям, она больше не управляет ими. Воображаемая история уже не принадлежит ей одной.

То, что она представляла, обретает плоть. Ее любимый и правда рядом. Он робко признаётся, что у него есть тайные способности, что он умеет колдовать. Она чувствует, как по позвонкам пробегает дрожь, поднимая волоски дыбом.

Вдруг возлюбленный стал совсем крошечным. Садима смеется. Отец дал ей мужа, но какой же он малютка! Она теряет его в слишком большой постели.

Маленький человечек карабкается по ее ноге вверх. Он цепляется за волоски на внутренней стороне, и Садима начинает дрожать. Он забирается все выше. Она чувствует кожей его крохотные башмачки.

Дыхание Садимы учащается. Кровь пульсирует в новом ритме. Она вслушивается в него, как вслушивается в ритм слов, из которых потом родятся ее присказки. Она тоже волшебница, колдунья. Под веками искрятся точки, точки с запятой. Она – в вихре знаков препинания. Все быстрее, все выше, уже взмывает над матрасами… Точки замирают в многоточии. Складываются в бутон и вдруг раскрываются новым знаком – восклицания.

Садима выгибается. Прижимает руку-подругу. Дыхание у нее выравнивается. Удовлетворенное тело раскинулось на простынях. Садима пришла в себя и с любопытством рассматривает эту руку. Она ей очень нравится, и длинные пальцы тоже – не округлые, не женские. На большом угадывается тень от старого шрама: тонкая линия, чуть-чуть темнее. Садима дует на легчайший пух на фалангах. Щупает ороговевшую кожу в начале ладони и мягкую – чуть ниже. От такого дотошного разглядывания рука стала огромной. Она сомкнулась вокруг Садимы. Садиме приятно, что она ограждена от всего. Она свернулась внутри огромного кулака. Зарылась в мягкую, теплую, живую плоть и наконец заснула.

Садима открыла глаза в парке замка Бленкинсоп. Минувшей ночью сон ее населяли странные, сильные и приятные фантазии. Ей захотелось пережить их вновь.

Ключ болтался в кармане ее передника как призыв исследовать. Садима повернула назад к усадьбе.

Миновав холл, она обошла все коридоры, повернула каждую ручку. Внутри замок был еще необъятнее, чем казался снаружи. Ключ редко ей надобился. Большинство дверей были открыты.

Садима переходила из гостиных в будуары, из гостевых спален в кабинеты, из комнат для курения в приемные. Все стояло по местам, ни в чем не было недостачи. На каминах ни пылинки. В шкафах – ровные стопки белья. На плите кастрюли стоят в ряд, от большой к маленькой. Такое впечатление, что никто никогда ими не пользовался.

Садима уверенно чувствовала себя в путанице переулков большого города, никогда не блудилась в лесу. Однако в лабиринте коридоров замка она терялась. Оказывалась на площадке, где уже проходила. Смотрела на анфиладу комнат, и та казалась ей знакомой, но потом – как будто нет.

Садима замерла. Она была уверена: это место хранит какую-то тайну. Она закрыла глаза. И пошла дальше, ведя рукой по стене. Нога наткнулась на ступеньку. Не открывая глаз, она поднялась по лестнице. Доски под подошвой ее туфель странным образом подрагивали. Очевидно, дерево износилось, потому ступеньки и шатались. Но Садиме казалось, будто на каждый ее шаг лестница что-то бормочет в ответ.

Ее обостренный слух уловил странный ропот. Она заставила себя не открывать глаз и направилась туда, откуда слышалась эта приглушенная жалоба. Рука уткнулась в дверь. Садима прижала к ней ухо. Голос шел оттуда.

Она открыла глаза, повернула ручку. И вошла в пустую гостиную. Ветер жалобно подвывал в трубе погасшего камина. Но даже теперь, когда глаза успокоили Садиму, уши продолжали ее обманывать, словно бы угадывая какие-то слова в бормотанье ветра.

По стеклам окон струился дождь. Садима, которой все больше становилось не по себе, вошла в соседнюю комнату. И похолодела от страха: здесь стекла были сухие. Она открыла окно и высунулась наружу. Небо было ясное. Однако слева, по двум окнам комнаты, из которой она только что вышла, текла вода. Казалось, будто у фасада два мокрых от слез глаза.

Возможно, из-за дырки в желобе вся вода с крыши стекала на эти окна. А может быть, юная девушка просто пыталась себя успокоить.

Совсем ребенком Садима однажды увидела, как мать, укладывая спать младенцев, рисует большим пальцем у них на лбу защитные знаки. Она стала ее расспрашивать, но мать резко ее оборвала: мала еще для таких разговоров.

С того дня Садима долго играла, будто ищет колдовские силы. Она прокрадывалась в кухню, мочила мизинцы в крови только что зарезанной пулярки и мазала ею веки, надеясь увидеть души самоубийц.

Она убедила Мэй, что умеет колдовать. Та протягивала ей руку, и Садима впивалась в нежную кожу на сгибе локтя, оставляя засос. Затем смотрела на красивый лиловый кружок на белой коже девочки и по его форме предсказывала ей будущее. Еще они рисовали пальцем узоры на предплечье, пока волоски не встанут дыбом из-за гусиной кожи, а в ямочке на затылке не пробежит сладкий трепет.

Однажды мать застала их с Мэй за разговором об этих колдовских обрядах. Кормилицу встревожили нелепые выдумки Садимы, а еще больше – участие в них хозяйской дочки. Садима выслушала тогда целую проповедь: «Колдовство – не игра, и оно не для детей. Это дело запретное и опасное. Если бы госпожа услышала, как ты про это болтаешь, у нас были бы неприятности. Я хочу, чтобы ты никогда больше не играла в такие игры с Мэй и сама в них тоже не играла».

Теперь Садиме было семнадцать, и вместо того, чтобы следовать советам матери, она продолжила обследовать замок.

В конце очередного коридора она увидела кошку, сидящую на круглом столике возле одной из дверей, точно стражник у входа. Кошка уставилась на Садиму. Та ответила тем же. Звериные зрачки медленно сузились. Садима открыла дверь, предусмотрительно не спуская с кошки глаз. В комнате царил кромешный мрак. Она шагнула внутрь, и у нее сжалось сердце. В затхлом воздухе она ощутила какой-то запах.

Садиме захотелось сбежать. Но она заставила себя остаться.

Глаза ее привыкали к сумраку. Запах казался Садиме знакомым, но она никак не могла его вспомнить. Пахло чем-то забродившим. Но это не был приятный аромат кладовой или влажной земли после дождя. И не вонь хлева или горячей конской мочи. И не кислый дух чердака, где хранят яблоки.

В углу она различила люльку, покрытую пылью. Сердце Садимы забилось, и тут же сами собой всплыли слова:

 
Кого хоронят в ямке малой?
Сыночка или кошечку?
 

Впервые слова пришли так внезапно. Обычно она сама старалась расслабиться, и тогда они возникали. Но сейчас это было сродни вторжению. Фраза влетела без приглашения и не желала улетать. Она крутилась в голове, стучала в виски, будя беспричинную тревогу. Садиме казалось, что она не дает ей думать. Ей не нравился ритм стишка, не нравился нахальный, вопросительный тон. Она зажала ладонями уши. Без толку.

Садима бросилась к окну, открыла его, толкнула ставни. И опасно свесилась, жадно глотая свежий воздух. Она опомнилась, только когда заскользила головой вниз. Вцепившись в оконную раму, она вдохнула поглубже.

Развернулась. Кислый запах вновь ударил в ноздри. Теперь, открыв ставни, она могла лучше рассмотреть комнату. Дневной свет падал на вздувшиеся, покрытые пятнами стены. Садима подошла ближе. Сквозь набухшую бумагу обоев сочилась белая жидкость.

Что-то щелкнуло в ее памяти. Пахло кислым молоком. Младенческая отрыжка. Мать кормит малыша грудью. Она выросла в этом запахе комнат для младенцев.

Присказка зазвучала с новой силой, крича в ее мозгу:

 
Кого хоронят в ямке малой?
Сыночка или кошечку?
 
 
Кого хоронят в ямке малой?
Сыночка или кошечку?
 
 
Кого хоронят в ямке малой?
Сыночка или кошечку?
 

Садима выбежала из комнаты. Промчалась по лабиринту коридоров, спустилась по лестницам до нижнего этажа и едва не сшибла с ног дворецкого.

Не обратив внимания на ее смятение, тот объявил как ни в чем не бывало:

– Ужин подан.

Садима, не понимая, вслушивалась в его слова, возвращающие ее к обыденности. Мучительный стишок улетел. Дворецкий направился в сторону столовой. Чтобы не оставаться одной, Садима пошла следом.