Текст книги "Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи"

Глава 5
Прогорклое масло и экзотика наоборот

Монастырь Кагью: что увидел лама Тонгье?

Гомпа Кагью состоит из нескольких зданий, построенных на небольшой ровной площадке на склоне горы. Там растут несколько лиственных деревьев, остаток леса, который, наверное, когда-то рос на этом месте. Оно было священным уже несколько веков, но монастырь здесь построили недавно.

Напротив входа находится источник, куда животные ходят на водопой. Надо помнить, что в буддийской вселенной животные – семчан, «живые существа», – такие же, как человек, и между миром животных и человека нет категорического разделения. Конечное спасение доступно всем; все потенциальные святые. Животное – это всего лишь более ограниченное существо, чем человек, менее индивидуальное, всецело поглощенное элементарными, грубыми потребностями питания, сна и размножения. Но искра, суть, которая сегодня дремлет в воле или муле, завтра загорится в человеке или осветит всю вселенную в будде. Таким образом буддийский мир в корне оптимистичен. Не существует окончательного разделения между избранными и отвергнутыми, нет ни следа кальвинистского предопределения; или, скорее, предопределение есть, но только в том смысле, что в конечном итоге, после тысяч и тысяч лет, все существа достигнут просветления, станут буддами и растворятся в Абсолюте.

Вода бежит и вращает молельное колесо, и при каждом обороте молельного колеса звенит колокольчик; у него резкая и радостная нота. Колесо состоит из барабана высотой в полметра, на котором золотом написаны санскритские буквы. Внутри огромное количество плотно скрученных листков бумаги с тысячами отпечатанных на ней текстов. Самый частый – знаменитое «Ом мани падме хум», которую обычно переводят так: «О» (ом), «драгоценность» (мани), «в цветке лотоса» (падме), «слава» (хум). Драгоценность, в современном толковании, – это Ченрезиг, далай-лама. То есть при каждом обороте колеса мантра как бы проговаривается вслух столько раз, сколько она написана внутри. А раз вода крутит молельное колесо сутки напролет, можно посчитать, сколько священных мантр «произносится» за месяц или год.

Гениальные применения этого принципа механической молитвы можно найти в Тибете повсюду. Прежде чем смеяться над ним, нужно вспомнить, что это незначительное народное проявление ламаизма. Любая религия, которая оставляет глубокий отпечаток в душах мужчин и женщин, не очень привыкших думать и анализировать, обязательно будет иметь подобные моменты. Нужно ли осуждать христианство из-за того, что итальянская крестьянка вознесла молитву святому Антонию, прося у него помощи, чтобы найти потерянную иголку?

У входа в монастырь нас встретил хорошо упитанный лама, похожий на управителя преуспевающей тосканской усадьбы. Это был Юлгье («Завоевавший страну»), омце – ректор монастырской школы, и он, как видно, ждал нас. Это был высокий, сильный, энергичный и довольно грубый человек в возрасте около пятидесяти.

Смеялся он весело, а когда он двигался, было похоже, как будто он собирается залезть на гору или схватить за горло демона. Он наверняка внушал страх монастырским ученикам. Он улыбнулся мне, потому что я был иностранец, у которого водятся рупии. (Опасаясь лишиться его благосклонности, я своевременно сунул ему серебряную монету. Кажется, в жизни в принципе следует быть таким же крутым, как он.) Когда я посмотрел на него, пока он думал, что я не вижу, я заметил, что его лицо ожесточилось, и мысленно отметил, как похож его квадратный подбородок и на его большой узловатый кулак. Мальчики-ученики наверняка тоже подсознательно это заметили. Тем временем они крутились возле нас, не зная, то ли поддаться страху перед омце и уйти, то ли удовлетворить желание подойти и поближе посмотреть на белого человека.

Некоторые европейские писатели создают такое впечатление, что ламы – это категория людей, состоящая исключительно из сказочных мудрецов и аскетов, способных на самые необычайные сверхъестественные подвиги. Это самое что ни на есть ложное представление. Монашеский мир Тибета живой и разнообразный, в нем полно личностей всякого калибра, силы и характера. По существу, он так похож на мир католических священников, что это сходство поразило миссионера Эвариста Гюка еще в 1845 году. Действительно, там можно найти и аскета, который умертвлял свою плоть до тех пор, пока она не превратилась в тонкий инструмент скрытых психических сил, эдакую чувствительную антенну, протянутую в сверхчеловеческое и сверхъестественное. Но можно найти и прозорливого, упитанного настоятеля, который в мгновение ока решит ваши психологические и экономические проблемы, и кислого, малоприятного педанта, и добродушного простака, и ученого доктора, наизусть знающего Кангьюр и Тангьюр, но лишенного какой-либо внутренней искры; можно найти и блаженного, который напивается, поет, играет, занимается любовью и все-таки обладает мудростью в своей глупости. Но разве так не в тысячу раз лучше? Кого интересуют абстракции, когда есть люди из плоти и крови, с которыми можно познакомиться? Ламы не то, чем мы хотели бы их видеть; не музейные экспонаты, не фантастические фигуры, вырезанные из слоновой кости или нарисованные на пергаменте, а люди с их недостатками и свойствами, каждый со своей индивидуальностью, окрашенные чуть отличным светом цивилизации, основанной на чужих для нас посылках.

Мы прошли под аркой входных ворот и оказались в залитом солнцем дворе, где между немногими неровно посаженными деревьями росла зеленая трава. Он был полон того восхитительного ощущения покоя, который типичен для этих древних, освященных веками мест. Много трап (трапа – это обычный монах, в отличие от ламы, учителя, который учился и сдал какие-то экзамены) вышло и стояло у входа на кухню – огромное, дымное, закопченное помещение со сказочными котлами и громадными, совершенно черными балками, которые исчезали во тьме крыши. Другие трапы вышли на лестницу. Все они улыбались, большинство застенчиво, ожидая, что я скажу что-нибудь или подам приветственный знак. Тибетцы – настоящие ксенофобы, но самые неординарные. Их ксенофобия исключительно абстрактная и теоретическая. Они закрывают свою страну от иностранцев, и в Лхасе издаются самые строгие законы, чтобы не допускать туда чужих, но, когда среди них появляется белый человек, его встречают с энтузиазмом и поднимают страшный шум.

Для тибетцев белый человек – представитель мира увлекательнейших тайн. Для них мы – носители экзотики наоборот, экзотики самолетов, фотоаппаратов, часов, пенициллина, мира управляемых и воспроизводимых чудес. (Лама может научиться подниматься в воздух при помощи левитации, но только после многолетней подготовки и суровейших аскетических испытаний, и даже тогда он может потерпеть неудачу. Однако любой может летать на самолете.) Что делает нас экзотическими в глазах тибетцев – это наше магическое управление стихиями. Мы – мифический народ, заключивший союз с надземными и подземными демонами, которые дают нам сверхчеловеческие силы в исполнение бог знает какого дьявольского пакта. Омце оставил нас на минуту, конечно же чтобы предупредить настоятеля о нашем приходе. Ученики тут же окружили нас, все хотели посмотреть и потрогать мою камеру. Я еле сумел пробраться сквозь толпу. При этом я полными легкими вдыхал foetor tibeticus[7]7
  Тибетская вонь (лат.).


[Закрыть].

Foetor tibeticus состоит из разных ингредиентов, основа которых – страшная грязь тибетца и тибетской одежды. Повсеместный запах прогорклого масла придает ей последний лирический штрих. Грязь эта древняя, чудовищная и трехмерная. Руки, бедра, ноги и спины тибетца месяцами и годами покрывались коростой грязи. Такое впечатление, что каждый человек с любовью культивирует свою оболочку грязи, быть может, для того, чтобы сделать из тела более долговечный памятник или изучать геологию грязи в ее медленно аккумулирующейся и сложной стратификации. В конце концов грязь должна приобрести индивидуальность, собственный характер; у тебя должно появиться ощущение, что вас двое во внешней оболочке и что придет пора, когда она, эта штука, корка, превратится в форму, в негатив, из которого ты однажды ночью потихоньку вылезешь, оставив ее прислоненную к стене, безобразную и жирную, как роланг.

Масло (так же как кости и тишина) – одна из самых характерных черт Тибета. Кажется невероятным, что самки яков, пасясь между камнями и песком, могут давать такое огромное количество масла. Но на Тибете его полным-полно. Оно продается даже в самых глухих деревнях; его используют для жертвоприношений богам во всех храмах и личных молельнях; из него умело вырезают статуи и сложные орнаментальные узоры, а потом раскрашивают с необычайным изяществом; его жгут в лампах, им платят налоги; женщины мажут им волосы, а часто и лицо; его всегда принимают в подарок; его смешивают с пампой (жареной ячменной мукой) для еды и с чаем для питья. В Тибете масло повсюду. Оно используется все время, с любой возможной целью, и ты никогда не можешь скрыться от него.

Кости в Тибете так же повсеместны, как и масло. Там больше животных умирает своей смертью, чем их убивают в других странах; но нигде в мире, насколько мне известно, ты не найдешь столько туш, черепов, бедренных костей, позвонков и ребер, разбросанных по дорогам, за домами, вдоль горных перевалов. Для этого нет никаких причин в природе вещей; это просто странная культурная особенность. Кости животных не зарывают, не прячут с глаз долой и не уничтожают; их просто оставляют, словно камни, на дороге и у порога. Дети играют с ними или кидаются друг в друга. Я полагаю, что должна быть какая-то активная сторона в этой видимой пассивности; нетибетцам положительно должно нравиться, когда вокруг лежат кости. Похоже, для них кости что-то вроде цветка, украшения, удобства, удовольствия. Может быть, это напоминание об иллюзорной природе временного мира, из которого человек должен сбежать, если он хочет спасения? Кто знает!

Третья характерная черта Тибета после масла и костей – это невероятная тишина. Современная физика говорит о четырехмерном пространственно-временном континууме. Тибет состоит из четырехмерного пространственно-временного континуума. Есть желтая, охряная тишина камней, сине-зеленая тишина ледяных пиков, тишина долин, над которыми ястребы кружат высоко в солнечных лучах, и есть тишина, которая очищает все, высушивает масло, распыляет кости и оставляет в уме невыразимую, мечтательную сладость, как будто ты достиг какого-то древнего отечества, потерянного в начале времен.

Омце вышел на балкон и крикнул:

– Кушог-сагиб (господин-сагиб)! Драгоценный вас ожидает!

Услышав его голос, ученики, восторженно толпившиеся вокруг меня, чтобы посмотреть в видоискатель фотоаппарата, исчезли, как по мановению волшебной палочки. С омце впереди и в сопровождении других монахов я наконец дошел до зала, где вскоре должен был появиться Ринпоче («Драгоценный») Нгедруп Дордже («Благословенная молния»). На самом деле он был не настоящим главой монастыря. Настоящим главой был некий Тхупден Оден («Вечный свет учения Будды»), который жил примерно сто лет назад. Его земной путь был отмечен такой святостью, такой дальновидной мудростью, столькими очевидными признаками того, что он приблизился к окончательному просветлению, что после смерти его сочли бодхисатвой. Какая великая и замечательная вещь для монастыря, когда его возглавляет настоящий бодхисатва! Это все равно что приютить у себя посланника Абсолюта или иметь собственного представителя в несокрушимых чертогах космоса – надежная и отрадная связь с тем, что бесспорно и вечно.

Каким образом Тхупден Оден вернулся к людям? Вскоре после смерти он воплотился в другом теле, в теле ребенка. Его перерождение, пребывание в новом телесном образе, было обнаружено после ряда чудесных событий. Ребенок рос и был с особой тщательностью образован при монастыре и в Лхасе. Он достиг зрелости, много лет управлял общиной и в конце концов умер.

В 1937 году Тхупден Оден воплотился в третий раз, снова явившись в теле ребенка. Конечно, речь не идет о рождении и смерти в привычном для нас смысле слова, а только о переходе одной и той же духовной сущности, одного и того же бодхисатвы Тхупдена Одена, из одной плотской оболочки в другую. Так что сейчас он смотрит на мир глазами худенького, задумчивого мальчика девяти лет. Пока он не достигнет совершеннолетия, общиной временно управляет регент Ринпоче Нгедруп Дордже. Позднее мы увидим, как все это повторяется в несравнимо более широком и грандиозном масштабе далай-ламы и правительства самого Тибета.

Пока мы ждали Драгоценного, молодой лама по имени Тонгье («Высокая цель») показывал мне разные молельни. Я редко видел в Тибете такое совершенное воплощение идеала монашеской красоты, как Тонгье (см. фото 35). Черты его лица были красивы и выразительны, его длинные черные волосы были тщательно собраны на затылке. Его безбородое лицо отличалось безмятежной мифологической красотой, отчего-то напоминающей южные моря. Он был застенчив и торжествен, смущен и царствен. Его монашеское одеяние, похожее на тогу, ниспадало классическими волнами.

Мы вернулись в комнату. За соседней дверью слышались торопливые шаги, взволнованный шорох халатов и накидок, краткое многозначительное молчание, предвосхищающее приход важной и долгожданной священной особы. Вошел омце, велел мне стоять на своем месте и приготовить пояс. В Тибете есть обычай при посещении важного человека делать ему подарок в виде белого шелкового пояса (ката). В ответ он дарит тебе такой же пояс. Обмен сопровождается множеством поклонов и улыбок, а также подчеркнутыми и четко рассчитанными знаками почтения, которые так любят на Востоке.

Через несколько мгновений я услышал медленные шаги старика в сандалиях, и в дверном проеме появился Драгоценный. Это был энергичный богатырь восьмидесяти четырех лет, настоящий дуб, чья жизненная сила и не тронутые старостью умственные способности светились в его живых, умных, проницательных глазах. На нем было шелковое одеяние песочного цвета с простыми цветными полосками, из ткани, очень красивой старинной красотой, и тюрбан из искусственных волос, какой носят монахи школы Кагью.

Задержавшись на минуту на пороге, достаточно, чтобы дать почувствовал всю эффектность его появления, Драгоценный торжественно приблизился ко мне. Я сразу же понял, что стою перед законченным мастером хореографии, и, предлагая ему пояс, постарался со своей стороны выступить как можно лучше. Но, как видно, я допустил какое-то страшное нарушение этикета, потому что все расхохотались. Чтобы спасти положение, я произнес приветствие в самых почтительных выражениях, и, кажется, это удовлетворило старика, который что-то пробормотал и пошел и сел на свой лакированный стул. Для меня были приготовлены ужасный европейский стул, как будто из дешевого кафе, и маленький стол, оба чудовищно дисгармонировавшие с тибетской атмосферой места. Как печально, что Запад всегда предстает в Азии дешевым, уродливым и тривиальным!

– Откуда вы родом? – спросил меня Драгоценный.

– Из страны, которая называется Италия, Италия-юл.

– Это хорошо, потому что если вы из Италия-юл, то я смогу свободно говорить с вами на нашем языке!

Удивительно, как расходятся вести по этим долинам. Европейцы и белые люди вообще бывают здесь так редко, что всегда становятся объектами любопытства и внимания. Это таинственные существа, представители еще более таинственного и далекого внешнего мира, наполненного волшебными, ужасными и в то же время желанными вещами. Поэтому за белым человеком в Тибете пристально наблюдают и изучают даже его самые интимные и незначительные качества. Люди в далеких деревнях, куда ты никогда не ступал ногой, знают, сколько тебе лет, что ты любишь есть, грубый ты или вежливый, скаредный или щедрый, уравновешенный или вспыльчивый, нравится ли тебе спать, или много читать, или ты любитель выпить, уважительно ли посещаешь монастыри, нравятся ли тебе местные девушки, ходишь ли ты на охоту и даешь ли хорошие чаевые. Благодаря профессору Туччи итальянцы пользуются в Тибете репутацией ученых и знатоков всех сторон тибетской цивилизации, и, естественно, они приходят к выводу, что все итальянцы так же превосходно говорят по-тибетски, как блестящий геше (доктор) из Рима. Однако Драгоценный переоценил мое владение тибетской лексикой и грамматикой, и мне пришлось попросить его говорить медленнее и проще.

– Но откуда именно в Италия-юл?

Отпивая из чашки тибетский чай, я постарался объяснить Драгоценному положение Италии относительно других, более известных мест в мире. Это была трудная задача, потому что он имел самые туманные представления о географии.

– А где же Америка? – воскликнул он после моего длинного объяснения, пересыпанного жестами и наглядными демонстрациями, когда я использовал чашку, чтобы показать, где находится Индия, и чайник, чтобы показать, где находятся Британские острова.

– Америка в другой стороне, – объяснил я.

– Значит, Италия рядом с Рипин (Японией)?

– Нет, Ринпоче, она здесь, гораздо ближе Англии.

– Так или иначе, это очень далекое и очень странное место.

Мне вспомнился тибетский трактат о географии под названием «Дзамлинг гьеше мелонг» («Зерцало полного описания мира»), который еще использовали в школах до недавнего времени. Там есть любопытный пассаж о Сицилии. В Сицилии «есть высокая гора; меж ее камней исходит большое пламя. Оно течет в океан и возвращается в гору. Оно не сжигает траву и деревья, но сжигает золото, серебро, медь и человеков. И есть там особая трава, которая больше нигде не растет. Если человек съест ее, он умрет от смеха». Может быть, это далекое эхо не только Этны, но и виноградников, которые с такими превосходными результатами возделывают у ее подножия?

В разговоре наступила пауза, и я почувствовал, что из вежливости обязан съесть одну из предложенных мне жирных, масляных лепешек, покрытых какой-то шерстью и пылью. Должно быть, они несколько месяцев пролежали на какой-нибудь полке в монастыре, и я нашел их невыразимо гадкими. Я старался не думать о них (хотя мне пришлось заставить себя проглотить пару кусочков) и между тем наблюдал за лицом Ринпоче. Какой характер был в его глазах! Определенно это был не лама аскетического толка, возвышающийся надо всеми существами мира, а успешный прелат, с удовлетворением завершающий блестящий жизненный путь, знаток людей, их слабостей и тайных мотивов.

Тут в комнату вошел монах с письмом. В монастырь только что доставили почту из Индии, а остальная отправилась дальше по своему пути на север, в Лхасу. На письме была индийская марка, а адрес явно написан рукой европейца. Драгоценный долго рассматривал конверт снаружи, распечатал его чрезвычайно твердой для восьмидесяти четырех лет рукой и увидел, что письмо написано почерком, который он не мог разобрать; тогда он повернулся ко мне и попросил меня прочесть и перевести его. Это было письмо от старых знакомых, от Наланда. Несколько месяцев тому назад они провели пару недель в монастыре и теперь писали, чтобы сказать, что у них все хорошо и что они уехали из Калькутты в Западный Тибет. Они спрашивали, что нового у ламы такого-то и трапы такого-то и как поживает Драгоценный и маленький бодхисатва. Все в комнате, по-моему, пришли в восторг от письма и тут же стали называть упомянутые в нем имена.

Подняв глаза в этот момент, я заметил, что молодой лама Тонгье казался чрезвычайно взволнованным, почти вне себя. Когда я взял конверт, чтобы убрать в него письмо, из него выпали лицом вниз две или три фотографии, которых я не заметил раньше. Лама Тонгье молниеносно бросился к ним, схватил, быстро взглянул, спрятал в складках одеяния и вышел. Остальные улыбнулись. Я так и не узнал, что это были за фотографии. Может быть, фотографии Тонгье, сделанные миссис Наланда, или портреты темной, загадочной, тантрической деви Наланда с ее полунасмешливой, полупечальной улыбкой?

Когда мой визит в Драгоценному подошел к концу, омце повел меня посмотреть на Тхупдена Одена, маленького живого бодхисатву. Напротив монастыря было еще одно небольшое здание, где жил мальчик, его наставник и ученики. Меня принял крупный, моложавый лама, похожий на китайца, который энергично жевал бетель. Из-за бетеля весь рот у него был красный, как будто кровоточил. Этот порок, на следствия которого так страшно смотреть, хотя они совершенно безобидны, быстро распространяется среди тибетцев, живущих у караванного пути из Индии в Лхасу. Крупный лама любезно пригласил меня выпить чаю у него комнате. Это была очень приятная комната, настоящее святилище ученого.

Вдоль стены лежали большие квадратные подушки (ден) толщиной двадцать с лишним сантиметров, которые тибетцы используют вместо стульев. Может быть, лама спал на них ночью. Днем он сидел на них, скрестив ноги. В конце комнаты около окна было его рабочее место – маленький, низенький квадратный стол с уймой книг и бумаг, чернильницей и перьями. Тибетские книги длинные и узкие и отпечатаны вручную.

Страницы переплетены между двумя деревянными досками и обернуты в кусок ткани. Гораздо больше книг было свалено на другом столе в углу. Еще там был небольшой алтарь с приношениями из риса и масла. На стенах висело несколько картин на ткани, из которых одна была очень красивая: ужасная форма Палдена Лхамо, нарисованного золотом на черном фоне. Это был великолепный шедевр дьявольской метафизики, выраженной в символах.

Поговорив с ламой, я сразу же обнаружил, что он человек ученый, настоящий кладезь информации. Жалко, что мне пришлось уйти слишком рано. Комната у него тоже была замечательная. В ней чувствовалась безмятежная, оторванная от жизни атмосфера, характерная для комнат тех людей, которые живут ради знания и учения. Она напомнила мне о похожих комнатах, которые я видел в других частях света; о комнате Джордже» Пасквали, греческого ученого, «берлоге» в Лунгарно, во Флоренции, и о маленьком доме Хиромити Такеды в Киото. Хиромити было двадцать четыре года, он окончил университет с дипломом по философии и работал там ассистентом. Он лишь недавно женился и жил вместе с женой Намико в двух комнатах. Одна из них была до потолка забита книгами, и книги начали вторгаться и в другую; только крохотная кухня была еще свободна от них. Я проводил целые дни с Хиромити, разговаривая обо всем, что ни есть под солнцем, на смеси японского, французского и немецкого. Мы решили вместе написать биографию Леонардо да Винчи для японцев. Потом началась война.

Диктаторы, которые считают, что такие неряшливые комнаты, набитые книгами и бумагами, являются рассадниками самых худших преступлений против их тирании, совершенно правы. Именно в таких местах зарождаются первые ростки новых идей, которые через книги устанавливают контакты и симпатии за тесными границами стран. Тот, кто тихо жил среди своих книг, часто выходит из четырех стен своего кабинета с большей внутренней силой, чем тот, кто всю молодость кричал на рынке; и именно в таких местах человек, пожалуй, лучше всего осознает всеобщую людскую солидарность, даже если они принадлежат к далеким друг от друга цивилизациям.

– Кушонг, может, пойдем посмотрим на маленького Драгоценного?

Мы молча пошли через комнаты. Ребенка не предупредили (или, может быть, все это было заранее тщательно подготовлено?).

Мы нашли его в квадратной комнате без мебели, но со множеством золотых украшений. Он сидел на подушке перед крошечным резным столиком, раскрашенным в разные цвета, и читал древнюю книгу с большими страницами. Это был худенький мальчик хрупкого сложения, бледный, некрасивый, скорее печальный, одетый в простой красно-коричневый халат монаха. Не знаю почему, но мне стало его бесконечно жалко.

– Ему едва исполнилось девять, – сказал лама, когда мы снова спустились, – но он уже очень учен. Он определенно знает больше меня, хотя я его наставник, и больше многих монахов, которые провели всю жизнь в учении. Вам не кажется, что это еще одно доказательство, что он Драгоценный Тхупден Оден, который снова вернулся к нам?

В улыбке гуманиста и толкователя писаний была едва заметная ирония, и его сходство с классическим типом китайского ученого еще явственнее бросалось в глаза.

– Осторожно, лестница крутая, – продолжил он.

По правде говоря, я на миг перестал смотреть под ноги, потому что хотел посмотреть ему в глаза.

Мы снова спустились во двор. Странный шум донесся до моих ушей, что-то вроде скрипа и скрежета колеса на старой мельнице. При каждом повороте звенел колокольчик под ритм вздохов и стонов древесины. Я пошел к небольшой часовне в углу двора, вошел и увидел, что звук идет от большого деревянного барабана не меньше трех метров высотой и, видимо, очень тяжелого, который поворачивала бедная слепая старуха, сидя на земле и ритмично дергая за две веревки.

Вышел омце и присоединился к нам. Он сказал мне, что в барабане содержится написанная много миллионов раз мантра (магическая молитва).

– Это мантра Дордже Семпа, – сказал он. – Слова такие: «Ома сва сато хум». Что это значит? Точно никто не знает, но повторять ее полезно. Каждый раз, когда поворачивается барабан, она как бы повторяется бесчисленное количество раз. Она приносит добро, а старуха зарабатывает себе ужин на кухне, ха-ха-ха! Устала, бабуля?… Ничего, справляется… Трапы накормят тебя ужином, бабуля!

Своими огромными костлявыми руками омце дважды энергично толкнул барабан, который ненадолго закрутился быстрее. Старая женщина отодвинулась назад, выпрямив спину. Она улыбнулась в пустоту, как делают слепые.

Мой визит в гомпу Кагьюр случайно совпал с одним из больших буддийских праздников. В главном храме на первом этаже я увидел учеников (цун-чунг), которые в два ряда по-турецки сидели на своих высоких подушках. В концах каждого ряда стояло по ламе, один с барабаном, другой с трубой; там был даже староста (учо), чтобы руководить хоровым пением и чтением. Все было очень строго и торжественно. Совершенно отсутствовало небрежное, невнимательное чтение, которое часто можно наблюдать в других монастырях: сразу же чувствовалось присутствие омце. Как только он появился, юноши стали вести себя образцово.

Омце медленно ходил взад-вперед по храму, держа большие руки за спиной. Я вдруг вновь пережил страх, который внушал мне и моим товарищам, когда мы были флорентийскими мальчишками, некий Новелли по прозвищу Винодел, имевший некоторое сходство со святым отцом из ученого ордена. Бедные ребята, отнятые у матерей и вынужденные притворяться чудотворцами среди жутких символов и дьявольских масляных миниатюр! Я долго стоял и смотрел на них, как будто сам был одним из них.

Ритмичное чтение продолжалось. Староста низким звучным голосом произносил несколько фраз, остальные произносили ответ. В отдельные моменты могло показаться, что ты в католической церкви. Потом совершенно неожиданно лама протрубил в гьялинг (серебряную трубу), а один из учащихся подул в канглинг (трубу, сделанную из бедренной кости шестнадцатилетней девственницы), и вселенная распалась на тысячу осколков в самом безумном диссонансе.