Текст книги "Тайная книга Данте"

VI

Когда сестра Беатриче вернулась домой с вечерней молитвы и зашла в кабинет отца, Джованни стоял на коленях перед сундуком и разглядывал черного орла, вырезанного на крышке. Антония провела весь день, думая о незнакомце из Лукки, она никак не могла выкинуть из головы этого человека. И теперь, непонятно почему, она была рада, что Джованни все еще здесь.

Услышав ее шаги, Джованни приподнялся.

– Тут двойное дно… – сказал он, указывая на сундук.

Антония не сразу поняла, в чем дело, и Джованни пришлось объяснять ей, почему за все это время он успел переписать лишь одну песнь, но когда стал читать остальные, то в последней песне нашел ключ к разгадке тайны: это черный орел на крышке сундука. Возможно, исчезнувшие песни поэмы находятся именно там. Чтобы открыть потайной ящик на дне сундука, достаточно коснуться пальцами зрачка орла и двух ярких алмазов, что образуют ресницы.

– Первый и пятый, – повторил Джованни, – Траян и Рифей… Нажимаешь – и раздается щелчок. Я как раз нажал, когда услышал звук ваших шагов, и поспешил закрыть потайной ящик. Но я успел почувствовать пальцем, что между первым и вторым дном этого сундука находятся листы бумаги. Разгадку этого ребуса вы найдете в двадцатой песне, где говорится о светящемся орле, который состоит из блаженных душ, сияющих светом праведным. Данте встречается с орлом на небе Юпитера, в надзвездных сферах справедливости, и этот орел изображен в поэме точно так же, как и на этом сундуке. Глаз его состоит из шести драгоценных камней, а на небе Юпитера это шесть блаженных духов, один из них в центре и представляет зрачок орла, а пятеро сияют вокруг него.

Сестра Беатриче предложила ему сесть и рассказать подробнее, но Джованни хотел во что бы то ни стало уступить ей стул, и в итоге оба они так и остались стоять посреди комнаты.

– Видимо, орел – это символ единой империи или, что еще вероятней, символ справедливости… – продолжал Джованни.

– Орел – это не просто символ империи, – уточнила Антония, – он и есть империя, поскольку воплощением империи является таинственный орел. Земная власть – это всего лишь тонкий луч от огромного солнца вечной справедливости, как и земная красота Беатриче – не более чем отблеск абсолютной Божественной красоты. Власть земных владык законна лишь до тех пор, пока она воплощает высший закон и справедливость, которым мой отец приписывал Божественное происхождение.

– Да, это так, – ответил Джованни, – когда я читал поэму, мне тоже показалось, что в девятнадцатой песни поэт отсылает нас к теме единства справедливости, поскольку орел состоит из сотни светящихся духов; он должен бы говорить «мы», но он говорит о себе «я», словно целое, неделимое существо. Ибо в мире существует лишь одна справедливость, и те, кто возлюбил ее при жизни, способны отказаться от многого, даже от себя самого, чтобы стать частью великого целого.

Джованни снова присел и приготовился открыть крышку.

– Так, значит, на небе Юпитера Данте говорит со справедливостью, а тысячи праведных духов сливаются в единый голос, чтобы выразить ее волю. Из многих рождается единое, ибо все ручьи когда-нибудь впадают в большую реку и растворяются в ней…

На этом их разговор был прерван появлением Пьетро, Якопо и Джеммы, которые вернулись домой. Джованни поднялся, делая вид, что потирает колено. Пьетро, успевший услышать обрывок их разговора, решил присоединиться к обсуждению. Это был молодой человек среднего роста, по характеру сдержанный и замкнутый. Он извинился за то, что прерывает их беседу, и добавил, что много думал об уникальности справедливости, той самой добродетели, которую отец ценил превыше всех остальных и горячо воспел в своей поэме. Отец говорил, что в мире действует Божественная справедливость, и даже если нам, простым смертным, непонятны переплетения ее нитей, она все равно существует и творит свое предназначение. Люди отвыкли от истинной справедливости, они извратили все понятия о ней и стали думать, что могут сами судить о том, что есть справедливость. Затем он прочитал стихотворение Данте «Три дамы к сердцу подступили вместе» и ударился в разъяснения:

– Три милые сердцу поэта девы, которые танцуют вокруг него в этом стихотворении, – это аллегории трех форм права. Первая – это Божественный закон, который порождает все остальные, – его символом является орел, который говорит с Данте в раю. Формула этого закона приводится в Евангелии, она суммирует в себе смысл всех остальных заповедей: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Две другие девы – это воплощения первого закона, а именно общенародное и гражданское право, которые приспосабливают к потребностям каждого людского сообщества главные принципы первоначальной формулы.

Антония несколько раз покосилась на Джованни, давая понять, чтобы он пока не рассказывал Пьетро о том, что они обнаружили в сундуке двойное дно. По крайней мере, так истолковал ее знаки Джованни. Меж тем Пьетро продолжал:

– Идея единства закона подводит Данте к мысли о необходимости единого европейского правительства, под управлением которого находились бы местные власти отдельных государств. Вы, конечно, знаете, какие горячие споры ведутся нынче о взаимоотношениях между всеобщим правом и местными законами разных королевств, герцогств и городов…

– Кризис империи, – добавил Джованни, – породил по всей стране невероятный хаос, ведь теперь власти каждого города придумывают собственные законы, которые не имеют ничего общего с законами других городов. В итоге ни о каком всеобщем праве не может быть и речи. У французов и англичан – короли, у немцев – император, в Италии же царит полнейшая анархия: каждым городом правит какая-то партия, которая и принимает законы, выгодные для одних и неприемлемые для их противников. До общего блага никому и дела нет, всякий, кто дорвался до власти, стремится навязать свои законы, и при таком раскладе права имеют лишь богатые и власть имущие, все остальные пред ними бесправны.

– Такое положение вещей совершенно не нравилось моему отцу, – заметил Пьетро. – Все это еще могло както работать, пока города были столь малы, что ничем не отличались от деревень, – ведь если все друг друга знают, желание сохранить репутацию может как-то повлиять на тех, кто издает законы. Но теперь все изменилось – некоторые флорентийские банкиры имеют конторы по всей Европе, деньги к ним льются рекой со всех сторон, они обогатились за счет мелких торговцев и ремесленников. А те тянут лямку, пытаясь хоть как-то прокормиться. Отсутствие справедливых законов, безмерная жадность, попрание человеческих прав – все это делает невыносимой жизнь тех, кому дорог мир и общественный порядок, науки и искусства, уравновешенный и осмысленный образ жизни, собственный город…

В глубине души сестра Беатриче была бесконечно рада, подметив, что Пьетро и Джованни сразу нашли общий язык. Потом их разговор обратился к поэме. Пьетро был сильно обеспокоен тем, что неверные и даже опасные истолкования сочинения Данте множились день ото дня: одни воспринимали Комедию как новое Священное Писание, другие – как своего рода книгу пророчеств, третьи всерьез утверждали, что Данте был на том свете и описал все, что там увидел. Пьетро пытался доказать, что все это – не больше чем аллегория и литература. Любые мистические истолкования произведения отца были весьма опасны, так как могли вызвать недовольство со стороны церковных иерархов. Поэтому он подумывал о том, чтобы написать к поэме обширный и подробный комментарий. Тогда Джованни рассказал ему о том, что тамплиеры утверждают, будто поэма Данте несет в себе секретное послание рыцарей Храма, а сам поэт являлся ее хранителем. Пьетро недоверчиво покачал головой – такая история его совсем не радовала. Потом они простились: Джованни вернулся в гостиницу, а братья Алигьери – к себе домой.

Антония и Джемма остались одни: сестра Беатриче крепко обняла мать. Так они просидели некоторое время в полной тишине. Антония потеряла счет времени. Ощущение горечи и смутные предчувствия не покидали ее. Затем Джемма отправилась в спальню и долго смотрела на большую кровать, которая была когда-то ее супружеским ложем. «Эта пустая постель и есть зеркало моей жизни», – прошептала она. Джемма очень утомилась за день и все же боялась лечь спать. Она знала, что быстро ей не уснуть, потому что едва она ляжет в постель, как мысли унесут ее в далекое прошлое, где она снова окажется одна с маленькими детьми и будет перебиваться изо дня в день без средств к существованию. Что касается сегодняшнего дня, то за Пьетро мать была спокойна: его карьера в Вероне устраивалась как нельзя лучше, рядом находилась заботливая женщина, и все же грусть не оставляла ее, ведь Джемма знала, что больше они не увидятся. А вот Якопо разочаровал материнское сердце: он, с его горячим характером и падкостью на женщин, был слишком импульсивен, слишком непредсказуем. Однако радовало то, что по крайней мере один из сыновей останется при ней. Джемма знала, что стоит ей уехать из Равенны, как и Антония окажется от нее очень далеко, но гнала от себя эту мысль изо дня в день, не в силах справиться еще с одной болью. Она даже придумала себе в утешение историю, как молодой человек из Лукки, который последнее время вертелся вокруг Антонии, похитит ее из монастыря и увезет в Тоскану. И тогда все соберутся во Флоренции и она сможет посвятить себя заботам о внуках. Хотя эта мысль была отнюдь не благочестивой, она приносила ей невероятное облегчение. Наконец она представила себе великолепную свадьбу и заснула.

После ухода матери сестра Беатриче присела на скамейку в саду и стала смотреть на звезды. Необъятность ночи невольно обращала к молитве, порождала неясное желание чего-то огромного. Она подумала, что нечто подобное чувствовал и отец перед тем, как принялся писать Рай. Но для нее это чувство вылилось в неопределенное ожидание, для которого у нее не было слов. Ведь подобрать слова для того, чтобы описать тоску по неизвестному, почти невозможно. Иногда Антония как бы раздваивалась: дочь Данте и послушница Беатриче становились двумя разными женщинами.

«Зачем ты приняла постриг?» – настойчиво вопрошал ее коварный голос, а память подкидывала образы счастливого детства в надежных и крепких отцовских руках. Потом она вспоминала о тех чудовищных днях, когда его приговорили к изгнанию, – для нее это было время боли и страха, ибо она боялась, что больше его не увидит. Возможно, дело было в том, что мать оставалась совсем одна, но Антония не собиралась уезжать из города даже после того, как Пьетро и Якопо, которым едва исполнилось по четырнадцать лет, были вынуждены покинуть Флоренцию по приказу коммуны и отправиться в изгнание вслед за отцом. Ее мать отчаянно противилась постригу, она мечтала о том, что Антония выйдет замуж за достойного человека и познает счастье, которого лишили саму Джемму. Но молодые флорентийцы презирали дочь изгнанника. Никто не отваживался просить ее руки, а бедственное положение, в котором оказалась семья Алигьери, вызывало опасения даже у самых бесстрашных поклонников. Правда, были и такие, которые пытались добиться от нее взаимности, однако жениться никто не собирался. Наивные юноши из хороших семей надеялись, что она станет доступной добычей, потому что терять ей было нечего. Но она не могла пойти на такое унижение, ведь она была дочерью Данте.

«Все дело в твоей глупой гордости, – злобно нашептывал ей внутренний голос. В твоем высокомерии… У тебя нет призвания к жизни в монастыре, ты выбрала себе эту нелегкую судьбу только из-за того, что не можешь простить обиды». Когда хотела, Антония умела быть неумолимой и безжалостной к себе и к другим. Ей оставался выбор между монастырем и одиночеством старой девы. «Тебе бы следовало согласиться на брак с человеком, которого выбрал твой дядя, а потом молиться о его скорой смерти; овдовев, ты могла бы вести свободную и достойную жизнь».

Сестре Беатриче только и оставалось, что вести внутренний диалог с этим голосом, но она не боялась его. Как можно говорить о крепкой вере, когда какие-то стихи вызывают у нее столько сомнений? Но ведь критиковать всех подряд и даже саму себя она привыкла с раннего детства, она всегда подвергала сомнению каждое слово в отчаянной попытке понять самую суть вещей. Со временем она научилась сосуществовать с неумолимым судьей, что жил у нее внутри. Недаром она была дочерью Данте.

Теперь, когда отца не стало, она вновь услышала голос своего второго «я», и он посеял в ней сомнения о правильности избранного пути… «А может, я сделала это только для того, чтобы бежать из Флоренции и последовать за отцом?» Но теперь голос был едва слышен, она уже научилась не обращать на него внимания и не принимала больше всерьез его упреки. «А что же Джованни? О нем ты забыла? Симпатичный юноша, не так ли? А если бы вы были вместе? Вы едва знакомы, но ты только о нем и думаешь… Жаль, что твоя одежда не может уберечь тебя от мыслей».

Затем ее размышления вновь обратились к орлу и сундуку. Держа в руке горящую свечу, Антония вернулась в отцовский кабинет и поставила подсвечник в стенную нишу прямо над сундуком, потом достала рукопись и стала перечитывать двадцатую песнь Рая, чтобы еще раз обдумать слова Джованни о тайне, которую хранили эти строки. Конечно, она прекрасно знала, что отец сомневался в справедливости теодицеи[17]17
  Теодицея – совокупность религиозно-философских доктрин, источником которых послужили тезисы Фомы Аквинского о Божественном предопределении и оправданном существовании зла.


[Закрыть]. Разве может быть Рай без Вергилия, без Аристотеля, без бессмертного Гомера, без Аверроэса? Господь должен ценить тех, кто внес такой огромный вклад, чтобы обеспечить счастье ближних, и не важно, что они язычники или неверные. Эта мысль не оставляла Данте. Он надеялся на встречу с Беатриче в раю и мечтал узреть Господа, но не отказался бы и от того, чтобы переброситься несколькими словами с Цицероном, Платоном, Сенекой или Луканом. Может быть, они могли бы побеседовать молча, как это делают ангелы, просто читая мысли. Потому что среди современников Данте было лишь два-три человека, с которыми он охотно встретился бы в раю.

И именно поэтому в двадцатой песни, где говорится о Божественной справедливости, поэт делится своими сомнениями с читателем, а затем сам же дает ответ на поставленный вопрос, присутствуя при чудесном спасении двух язычников, освещенных Божественным милосердием. Орел обращает внимание Данте на тех, чьи души светятся вокруг его зрачка. Сам зрачок – это душа царя Давида, а вокруг нее ярко горят пять самых праведных духов, среди которых поэт видит Рифея и Траяна. Оба они – язычники, но почему-то находятся в раю и сверкают ярче остальных. Так вот почему Джованни обратился к орлу на крышке сундука! Как там он сказал? «Надо нажать на зрачок орла и более яркие камни, образующие его ресницы, а затем слегка нажать». Возможно, в сундуке спрятаны последние песни поэмы!

Сестра Беатриче последовательно повторила все рекомендации и услышала щелчок, после чего ей оставалось лишь протянуть руку и вытащить из сундука несколько листов бумаги. Затем она внимательно ощупала потайной ящик и убедилась, что больше там ничего нет.

«Да уж, последние песни оказались довольно короткими», – скептически заметила одна из ее половинок. Вторая молчала. Сестра Беатриче взяла листы и принялась внимательно изучать их при свете свечи.

VII

Джованни, выдавая себя за поклонника Данте, который хочет написать его биографию, расспрашивал о поэте каждого, кто попадался под руку. Выехав поздно ночью, в аббатство Помпоза он прибыл к полудню. Солнце взошло не так давно, но воздух уже раскалился, а над полями еще висела слабая дымка. Ветра не было и в помине, воздух казался недвижным, спертым и затхлым. Время будто остановилось, как это бывает, когда в голове вертится одна и та же мысль и ты никак не можешь от нее избавиться. И вдруг из белого тумана внезапно выросли серые стены монастыря.

Войдя через северные ворота, Джованни подал привратнику пожертвование и предоставил лошадь заботам конюхов, а сам направился к церкви. Но прежде чем войти, он внимательно осмотрел внушительную колокольню. Чем выше она вздымалась, тем больше становились окна, а на последнем этаже их сменили широкие четырехугольные проемы. Форма крыши немного напоминала конус, а основание представляло собой окружность, в которую прекрасно вписывалась квадратная планировка здания. Эта колокольня казалась миниатюрной моделью мира и словно отражала его сущность: все в мире связано и замкнуто в круг, а конус постепенно сужает круг до маленькой точки. Все многообразие мира сводится к одному!

Джованни пересек внутренний двор и успел зайти в церковь до конца службы. Там еще оставалось восемь монахов из клироса, которые пели Ave Regina Маркетто Падуанского, четверо из них вели первый голос, остальные подтягивали вторым, сохраняя гармонию песнопения. Место аббата пустовало. Внимательно осмотревшись, Джованни заметил, что северный неф церкви со стороны колокольни закрыт лесами, а фресок не видно. Тогда он направился в другую сторону и остановился перед фреской, изображавшей святого Петра, который хотел пройти по воде, как это делал Иисус. «Человек пытается подражать Богу, – подумал Джованни, – но все его попытки обречены на провал».

Когда служба закончилась, он подошел к монахам, которые тем временем проследовали в главную залу монастыря.

– Меня зовут Джованни, я прибыл из Лукки, – представился он тому, что был постарше и имел неприступный и гордый вид.

Но тот не удостоил его ответом. Джованни подумал, что в этом месте царит какая-то странная атмосфера, а то, что в такой большой обители хор состоит лишь из восьми монахов, показалось ему дурным знаком.

– Джованни из Лукки, очень приятно, – попробовал он обратиться к другому монаху.

Этому было лет тридцать пять, и вид его выдавал человека утонченного и привыкшего к изяществу. Затем Джованни добавил, что думает написать биографию Данте и слышал о том, что поэт недавно побывал в Помпозе.

– Меня зовут отец Фацио, – ответил монах, но тут же прибавил, что о Данте ему рассказать нечего. Он видел его всего два-три раза, когда поэт приезжал в аббатство, и ничего о нем не знает.

Тогда Джованни спросил, почему на службе было так мало монахов. Отец Фацио поднял глаза к небу и горько усмехнулся.

– А как же тени, сын мой? – ответил он. – Ведь вы их не сосчитали. Если бы к тем, кого вы видели на службе, присоединились бы все остальные, то до Царства Божия на земле было бы рукой подать. Большинство монахов этого аббатства лишь тени: они приписаны к нашей обители, но никто никогда их не видел. Как видно, нездоровый воздух этих мест заставляет их подчиняться собственным правилам, вопреки всем заветам святого Бенедикта. Но стоит вам отправиться в Феррару или Равенну – и вы всенепременно встретитесь со многими из этих братьев, хотя в простом городском платье вам будет нелегко узнать наших монахов. Если так и дальше пойдет, то рано или поздно Помпоза перестанет быть аббатством и папа велит закрыть эту обитель.

С этими словами отец Фацио вздохнул и удалился, пожимая плечами и продолжая что-то бубнить.

Джованни пересек большой внутренний двор монастыря и обнаружил с другой стороны церкви две трапезные комнаты: та, что была побольше, предназначалась для монахов, другая, поменьше, – для гостей.

Здесь он остановился: делегация из Равенны должна была обедать именно в этой комнате.

– Рано еще трапезничать, – заметил монах, дежурный по кухне, который как раз проходил через залу.

Джованни представился и принялся расспрашивать его о том дне, когда флорентийский поэт обедал в аббатстве.

– Он съел немного супа, отварной курицы и выпил нашего лучшего вина – санджоретто, – ответил монах, который недопонял вопрос Джованни. При упоминании вина лицо его озарилось улыбкой.

Тогда Джованни спросил, помнит ли он поэта и был ли еще кто-то, кто обедал в аббатстве в тот день. Монах подтвердил слова Бернара о том, что с поэтом трапезничали двое проезжих монахов. Один был высокий и худой, другой пониже и в теле, оба принадлежали к ордену францисканцев. Еще с ними был рыцарь, высокий, бритый наголо и одетый в черное, он сидел за соседним столом вместе со стражей. Он говорил с Данте после обеда. На следующее утро все разъехались сразу после того, как в аббатство прибыла венецианская делегация. Видимо, двое францисканцев присоединились к посольству, поскольку они держали путь в Венецию.

– Какое впечатление сложилось у вас об этих монахах? – спросил Джованни.

– Как вам известно, францисканцы обычно довольно сдержанны, они проповедуют аскетизм и радость христианской жизни. Эти же двое были чересчур оживленными… как бы это сказать… невоздержанными, аскетизмом тут и не пахло. Они все время произносили тосты и пили вино, так что мне показалось, что Данте от них порядком устал. Они называли друг друга обычными именами, а не теми, которые даются после принятия пострига… Низкорослого звали Чекко, он был из Абруцци. Я хорошо запомнил его, потому что он рассказал мне, что после недолгого путешествия в Венецию оба они вернутся в Болонью, откуда выехали несколько недель назад. Узнав об этом, я передал ему записку для своего знакомого францисканца, который преподает в Болонском университете.

Теперь Джованни знал, где искать меньших братьев. Он расскажет обо всем Бернару и попросит рыцаря составить ему компанию. В Болонье у Джованни есть близкий друг, Бруно да Ландзано, с которым они когда-то вместе учились, у него путешественники смогут остановиться. Джованни решил, что было бы хорошо встретиться и переговорить с отцом настоятелем, но оказалось, что такового в аббатстве не существует. Последний, дон Энрико, уже год как отошел в мир иной.

– Но кто же тогда принимал делегацию, если в аббатстве нет настоятеля? – спросил Джованни.

– Дон Бинато, кандидат в настоятели, в этой должности он устроил бы и Полентани, и его святейшество папу. Вторым кандидатом долгое время считался дон Фацио, близкий друг семейства д’Эсте, правителей Феррары, но сейчас он тише воды ниже травы. По-моему, он горячо надеялся на то, что между Венецией и Равенной разгорится война, – тогда семья Эсте взяла бы наше аббатство под свой контроль и он стал бы настоятелем.

Монах рассказал Джованни о разногласиях между приверженцами семьи д’Эсте и авиньонским папой, в результате чего монастырь оказался между молотом и наковальней. В Помпозу постоянно прибывали беглецы из других орденов, религиозные философы и бывшие тамплиеры, которые подвергались преследованиям со стороны папы. Он поведал об упадке монастырской жизни, которая держалась здравым смыслом нескольких монахов и была лишена какой бы то ни было поддержки извне. После этого монах предложил Джованни отобедать за небольшое пожертвование в пользу аббатства. Обед состоял из чечевичной похлебки и куриного бульона, за трапезой они снова разговорились. Джованни попробовал знаменитого вина. Услышав о том, что его собеседник – врач, монах посоветовал Джованни зайти в монастырскую аптеку, которая находилась тут же неподалеку, а вход был расположен на главной площади, чтобы любой желающий мог сразу ее найти. После небольшой прогулки вдоль стен монастыря Джованни направился в аптеку.

– Позвольте представиться, меня зовут Джованни, я прибыл из Лукки.

Отец Агостино, аптекарь аббатства, хорошо разбирался в лекарственных травах и был настоящим знатоком в том, что касалось всевозможных растений. Джованни сразу же обрушился на монаха с вопросами. Поскольку он проявил повышенный интерес к ядам, отец Агостино насторожился. Такая тема показалась ему несколько странной для человека, который заявил, что прибыл в Помпозу, чтобы поговорить о поэте. Тогда Джованни признался, что по профессии он врач и потому его интересует как поэзия Данте, так и лекарственные растения и яды.

– Вы думаете, что Данте отравили, не так ли? И что это случилось именно здесь, в Помпозе? – тихо спросил аптекарь. Джованни не ожидал такого прямого вопроса и немного растерялся. Монах тем временем продолжал: – В тот самый день, когда Данте прибыл в аббатство, я ненадолго вышел из аптеки по делам, а когда вернулся, то обнаружил, что с полки исчез мышьяк. Его мог взять кто угодно, несмотря на то что в аптеке оставался молодой послушник. Ведь парень был не слишком смышленым и дорого поплатился за это. Он часто пользовался моим отсутствием, чтобы обделывать свои делишки. И вот его отравили. Это случилось в тот самый день, когда Данте посетил аббатство, сразу после обеда. Именно этот послушник прислуживал за столом посольству из Равенны, в том числе и Данте.

– Да что вы! Кто-то отравил послушника? Говорите, он был еще молод?

– Да, всего восемнадцать лет.

– Скорее всего, яд был предназначен не для него. Возможно, он убирал еду со столов и что-нибудь съел или выпил?

– Он часто доедал за гостями, остатки обеда были платой за его службу.

– Но кто из аббатства мог желать смерти поэта? – спросил Джованни.

– Возможно, те монахи, что поддерживают семейство д’Эсте, – ответил дон Агостино. – Они были весьма заинтересованы в том, чтобы миссия посольства провалилась. Ведь война между Венецией и Равенной была выгодна для правителей Феррары, давно поджидавших случая, который позволил бы им заполучить это аббатство. Данте славился как прекрасный оратор. Он умел словом завоевывать умы и сердца. А когда речь шла о защите мира, он старался изо всех сил. Очень может быть, что его миссия обещала быть успешной и кто-то хотел его остановить.

– Например, отец Фацио?

– В том числе и отец Фацио.

– Я видел его лишь мельком, но он мне сразу не понравился…

– Такой, как он, не станет убивать своими руками, – если он и пойдет на такой крайний шаг, то, скорее всего, наймет для этого нужного человека.

– Монахов-францисканцев?

– Никакие они не францисканцы, – грустно заметил отец Агостино. – Ни один францисканец не позволил бы своему товарищу называть себя Чекко. Скорее всего, они убийцы, но в таком случае их нанял не отец Фацио, а кто-то другой. Может быть, сами правители Феррары или венецианцы. Честно говоря, я понятия не имею, кто нанял этих типов. Я не настолько хорошо знал Данте Алигьери, чтобы составить полный список его врагов…

Расследование принимало все более сложный оборот. Было очевидно, что необходимо разыскать этих двоих, – францисканцы или нет, только они могли пролить какой-то свет на это дело. И если именно они и есть убийцы, то лишь через них можно будет узнать имя заказчика. Нужно срочно отправляться в Болонью.

Джованни поблагодарил аптекаря и спросил его, где можно найти дона Бинато. Монах ответил, что во второй половине дня он обычно посещает могилу отца Энрико, так что, скорее всего, его легко разыскать на кладбище, что у северной стены.

Джованни зашел на конюшню. Удостоверившись, что конь накормлен и отдыхает, он отправился на кладбище. Он медленно шагал вдоль длинного ряда белых мраморных надгробий, под которыми со времен основания аббатства покоились его настоятели. А вот и могила дона Энрико – на каменной крышке саркофага была высечена фигура со сложенными на груди руками. По соседству были похоронены такие знаменитые монахи-отшельники, как святой Гвидо и святой Мартин.

– Что вы ищете среди этих могил? – послышался чей-то голос. Казалось, он раздается прямо из-под земли.

Джованни повернулся и увидел монаха, который возвышался над одной из могил, как будто только что вышел из склепа. Он узнал пожилого монаха, с которым пытался завести разговор после службы, но тот не пожелал ответить на приветствие. Джованни сказал, что хотел бы поговорить о Данте и что, возможно, именно достопочтенный дон Бинато сможет пролить свет на интересующие его события. Тогда дон Бинато спустился, ибо стоял на лестнице, приставленной к одному из саркофагов.

– Тут всегда полно улиток, которые хотят уничтожить своею слизью память о великих людях нашей святой обители и стирают с могил имена. Поэтому каждый день я прихожу сюда и протираю эти саркофаги, а заодно молюсь святому Гвидо, чтобы он не оставил своей милостью наше аббатство.

Дон Бинато рассказал Джованни, что, когда Данте приехал в Помпозу, они разговорились на политические темы.

– Данте воодушевленно высказывал свои мысли о будущем и настоящем Европы и Италии, о папе и о кризисе империи, – сказал он. – Он был удивительным оратором, казалось, что во время разговора с ним я перенесся в совершенно иной мир. Данте был мечтателем. По его мнению выходило, что история всегда движется в нужном направлении, и даже если отдельные люди пытаются ей помешать и замедляют ее ход, все равно рано или поздно она одерживает верх. И тогда происходит то, чему суждено было свершиться. Он говорил, что государства Италии когда-нибудь объединятся, что все люди нашего полуострова будут говорить на одном языке, что Италия станет частью великой христианской империи, которая протянется от Испании до Константинополя, и во всей Европе восторжествуют единые законы, как во времена Карла Великого. Но чтобы это стало возможно, необходимо, чтобы Франция отказалась от германских земель и чтобы Церковь выпустила из рук светскую власть и занялась миром духовным, предоставив политику королям. Претензии на чужие земли порождают лишь войны, и если над королями нет единого закона, их жадность приведет лишь к неизбежным бедствиям.

Все это прекрасные мечты, но совершенно очевидно, что сбыться им не суждено. Германия и Франция никогда не смогут договориться, а король английский вот-вот объявит Франции войну. Поэты вечно придумывают какие-то химеры, но единственный реальный мир – лишь тот, что вокруг нас, и мы должны стараться свыкнуться с тем, как он устроен.

Джованни ничего не оставалось, как признать, что аббат прав: мечты о единой Италии и мирной Европе навсегда останутся мечтами. Ведь даже Равенна сейчас на пороге войны, ее притесняют Венеция и Римини, те же венецианцы при участии веронцев уже нападали на Падую, в каждом итальянском городе проживают десятки беженцев из других городов: черные гвельфы, бежавшие из Пистойи, оказавшись в Болонье, встречаются с белыми гвельфами, которых изгнали из Флоренции. Джованни подумал, что если в Европе и воцарится мир, то их поколению вряд ли суждено застать это чудесное время, что, впрочем, вовсе не означает, что Данте должен был отказаться от подобной мечты. Он не стал делиться с собеседником подобными размышлениями.

– До меня дошли слухи, – заметил он, – что в вашем аббатстве случилось большое горе: один из послушников скончался при загадочных обстоятельствах.

– Возможно, он что-то съел, у него всегда были проблемы с желудком, – поспешил ответить дон Бинато. – Этот парень любил поесть, я не раз попрекал его за грех чревоугодия. Очень надеюсь, что перед смертью он успел покаяться, мир праху его. – Сказав так, он перекрестился.