Текст книги "Тайная книга Данте"

III

«Имена отражают суть вещей, – любил повторять Данте. – Вот ты: твое имя Джемма, что значит „драгоценный камень“, и потому ты тверда и сурова, как горная яшма, это и есть твой камень». Иногда он даже называл ее Пьетра, а не Джемма, поскольку это слово означало «камень». В ответ на это она замыкалась в молчании, словно подтверждая, что холодна и непреклонна, как камень. В их супружеской жизни было мало счастья. Сначала Данте никак не мог примириться с браком, навязанным ему отцом: едва мать сошла в могилу, как новоявленный вдовец пожелал жениться снова и, чтобы избавиться от сына, решил поскорее его тоже женить. Когда брачный договор был подписан, Данте было двенадцать, а Джемме еще меньше. Мысль о том, что выбора у них не было, не давала покоя будущему поэту. Он понимал, что его жена ни в чем не виновата, и по-своему уважал ее, но Джемма, несмотря на обстоятельства их брака, надеялась получить от него гораздо больше, нежели простое уважение. С другой стороны, за ней он получил приданое: двести флоринов. Не слишком много, но у Данте и того не было, только бесполезные земли, доставшиеся по наследству, и куча долгов. Данте не заботился о том, чтобы разобраться с должниками отца и раздобыть немного денег, и часто приобретал дорогие рукописи, не задумываясь о последствиях. Жена не понимала его: на нее легли все проблемы, связанные с воспитанием троих маленьких детей, и денежные заботы. Данте не тревожило финансовое положение семьи. Он вспоминал о деньгах лишь тогда, когда они были нужны ему на очередной манускрипт, а в остальное время он о них даже не думал. Меж тем его жена боялась за будущее детей, прокормить которых было не так-то просто. А муж продолжал влезать все в новые долги, чтобы расплатиться со старыми.

Вскоре он увлекся политикой, но оказался единственным человеком, кому не досталось ни гроша на этом хлебном поприще, в то время как его сводный брат Франческо отлично заработал. Однако, когда дело касалось того, чтобы помочь Данте, его хватало лишь на то, чтобы уговорить брата взять новую ссуду, гарантом которой он сам и являлся. Так Франческо понемногу зарабатывал, не подвергая себя никаким рискам. Это он посоветовал брату отказаться от должности приора, когда атмосфера в городе накалилась и никто не хотел занять этот пост. Белые гвельфы из знатных семей осторожничали и держались в тени. «Тебя посылают вперед как жертву, – сказала Джемма, – сами они слишком боятся Корсо Донати и папы Бонифация. Эти двое что-то замышляют. Даже наши самые близкие друзья, семья Кавальканти, готовы в любую минуту упасть к их ногам». На этот раз муж удивил ее – подошел, обнял и тихо сказал: «Мой ангел, я прекрасно все понимаю (он так и сказал!), я сильно рискую, потому что я совсем один в этой битве, и мне не победить. Однако и Цицерон был один, когда принял должность консула, и это его погубило. Но отступать не в моих правилах, иначе потом я всю жизнь буду корить себя за то, что испугался, смирился и не решился восстать против посредственности и ничтожества».

Бывало, что Данте возвращался домой в хорошем настроении и пытался обнять жену, но она сердито отталкивала его. Тогда он обычно смеялся и говорил: «Джемма, Джемма, каменное сердце, я выпустил в тебя столько любовных стрел, а ты? Проще достучаться до рыцаря в железных доспехах! До твоего сердца не долетает ни одна стрела! Что же ты будешь делать, когда окончательно истерзаешь мою бедную душу? Знаешь, я вот придумал: напишу-ка я тебе стихотворение, в котором будут самые необычные рифмы, на какие я только способен, и эта канцона будет так тяжела для чтения, что если кто-нибудь возьмется читать ее вслух, то тут же сдастся, ибо не сможет произнести и трех строк.

Пусть так моя сурова будет речь, Как той поступки, что в броню одета»[7]7
  Перевод И. Голенищева-Кутузова.


[Закрыть].

Джемма отвечала, что пора заняться домашними делами: стол совсем развалился, дрова кончаются, Пьетро бегает весь перепачканный. Тогда он брал ее длинную косу и бил себя по щекам, говоря при этом: «Пусть красота твоих роскошных волос послужит хлыстом, бичующим мое тщеславие, рубищем, которое покроет мою невоздержанность». Наконец он просил у нее прощения, продолжая беззлобно подтрунивать: для него это была просто игра, он и не думал ее обижать. Но Джемме такие шутки совсем не нравились, она говорила, что медвежий юмор ей не по душе. Но где-то в глубине души она все же смеялась и даже жалела о том, что предмет его любви не она, а другая.

А теперь было уже слишком поздно. Когда Джемма приехала в Равенну, Данте бредил и не узнавал даже собственную дочь, которая всегда была при нем. Джемма не хотела уезжать из Флоренции, несмотря на то что муж посылал ей письмо за письмом и просил приехать. И вот, после двадцати лет разлуки, она едва успела добраться до Равенны, чтобы увидеть его при смерти. Возможно, она была к нему слишком сурова. Но все делалось ради детей: если бы она уехала из города, то семья лишилась бы дома. Люди стали слишком жадны: вряд ли бы они поделились доходом с реквизированных земель семьи Алигьери. Но даже теперь, когда Джемма прибыла в Равенну, она все еще не могла простить мужа или себя за то, что он ей не доверял и не посвящал в свои планы. Она вспоминала, как он восхищался, читая Вергилия, и бродил по дому, громко скандируя его стихи, которые были столь же непонятны, как и церковная проповедь. Если бы она знала, что очень скоро Данте и сам станет таким Вергилием для всех, кто говорит на простом языке, как выразился его друг из Болоньи! Если бы он сказал ей, что когда-нибудь будет купаться в лучах славы! Возможно, тогда она безоглядно вверилась бы ему и следовала за ним повсюду. Но он молчал, заставляя ее страдать, причиняя бессмысленную боль, принося лишь горести и разочарования, а ведь ему было прекрасно известно, что мучения без всякой надежды на то, что они прекратятся, – это настоящий ад! Он сам написал об этом!

Когда она приехала в Равенну, то увидела прекрасный дом, который правитель города пожаловал ее мужу, увидела, что Данте купается в славе и почестях, узнала, что властители Вероны и Романьи состязаются между собою за право принимать его у себя, осыпая сыновей Данте деньгами и знаками внимания, и все неожиданно встало на свои места. Двадцать лет беспросветного унижения, которое она претерпевала, живя во Флоренции, мгновенно утратили значение, и вся жизнь ее мужа стала для нее открытой книгой. Теперь она поняла, почему он был так суров, так упрям и несговорчив. Ведь чтобы выносить приговоры мертвым (а он взял на себя этот труд), нужно быть суровым судьей, последовательным и безжалостным, как сам Господь Бог.

Но если бы он рассказал ей обо всем, она бы поняла! И ей не пришлось бы всю жизнь искать объяснений его поразительному упрямству, живя вдали от детей, которых изгнали из города вслед за отцом, едва им исполнилось четырнадцать. Не пришлось бы просить защиты у Донати, чтобы ее оставили в городе, надеясь на то, что когда-нибудь семья сможет вернуться во Флоренцию. Она не могла простить, что Данте не счел ее достойной, чтобы посвятить в свои планы. Джемма поделилась с дочерью своим горем и получила совет не терзаться понапрасну, поскольку отец хотел лишь защитить ее от напрасных волнений, сопровождавших его работу над поэмой: от бессонных ночей, от горьких сомнений, от взлетов и падений. Ведь он совсем не изменился, и теперь, когда у него появились деньги, он не замечал их точно так же, как когда их не было.

Дом в Равенне во многом напоминал самого Данте: относительно новый, он был построен на развалинах римской виллы, сохранив ее планировку: все комнаты располагались на первом этаже и выходили или во внутренний дворик, или в сад. Во дворе не осталось колонн, характерных для римской постройки, сохранились лишь две, встроенные в стену, которая разделяла две узкие длинные комнаты. Во дворе кое-где были видны остатки мозаики, там, где глухая стена отделяла жилище от улицы. Комната справа от внутреннего двора служила поэту спальней, там еще сохранился старый пол с выложенной мелкими камешками сценой похищения Европы. Джемме нравилась эта комната, окна которой выходили в сад. Иногда взор ее падал на кровать, ту самую, на которой скончался поэт. Теперь, когда Данте не стало, она часто мысленно беседовала с ним, чего с ней раньше не случалось. Она поняла, что очень многое хотела бы ему рассказать; как ей было обидно, когда он, в отличие от других, отказался вернуться во Флоренцию после амнистии! Конечно, для этого нужно было признаться и повиниться, но зато они снова смогли бы быть вместе, и она бы обняла своих мальчиков! Будь прокляты его глупая гордость, дурацкое высокомерие и несгибаемое упрямство, думала она.

Теперь оказалось, что он был прав, а она ошибалась. Он не мог признаться в том, чего не совершал, в мелких и недостойных преступлениях, которые ему приписывали, и одновременно брать на себя право судить грешных и праведных. Ей оставалось только простить его – простить за то, что она осталась совсем одна.

– Мама! Ты где? – послышался голос Антонии.

Джемма вышла в сад и увидела Антонию с молодым человеком, которого заметила еще на церемонии прощания.

– Это Джованни из Лукки, – сказала Антония. – Он большой поклонник Данте. Скоро вы снова увидитесь, поскольку он хочет переписать последние песни Рая. Я тоже пока побуду с вами: настоятельница разрешила мне остаться с тобой и братьями, пока вы будете в Равенне.

– Не знаю, известно ли тебе, что отец не успел закончить поэму, – ответила Джемма. – Недавно приходили двое посланников от рода Скалиджеро, которые попросили у Якопо последние песни поэмы, но твоим братьям не удалось обнаружить рукописи. Они искали повсюду, но безрезультатно. В спальне осталось немало тетрадей отца, с которых он делал копию для господина Кангранде, а потом передавал их другим желающим, чтобы они могли переписать себе поэму. Таковых было предостаточно. Но Рай написан лишь до двадцатой песни, и это последняя песнь, которую получил от него правитель Вероны. Якопо говорит, что поэма обрывается там, где речь идет о небе Юпитера, и что потом по идее следует небо Сатурна и сфера неподвижных звезд; сама я плохо в этом разбираюсь, но Пьетро утверждает, что в последней части должно быть ровно тридцать три песни и тогда полное сочинение будет состоять из ста песен.

– Ты уверена, что они хорошо посмотрели? Я не сомневаюсь в том, что отец успел закончить поэму еще до отъезда. Перед тем как уехать, он зашел ко мне попрощаться. Я никогда не видела его таким внимательным, он слушал меня так, как если бы наконец освободился от груза собственных мыслей и наконец-то мог впустить в себя что-то еще.

– Джованни, вы должны понимать, о чем я говорю. Не знаю, при каких обстоятельствах вы познакомились, но в последнее время мой отец постоянно пребывал в мыслях о Комедии и не замечал ничего вокруг себя. Ты мог говорить с ним часами и думать, что он тебя слушает, но потом он вдруг смотрел на тебя и просил повторить все сначала, а вместо ответа говорил стихами. Но в тот день он был другим, веселым, оживленным, и я подумала: это признак того, что Комедия закончена. Это был последний раз, когда мы виделись. Казалось, он даже помолодел. Я никогда не видела его таким спокойным, в таком приподнятом настроении.

В этот момент раздался голос Якопо, который звал их. Нужно было выйти во двор, где уже собралась толпа по случаю прибытия Гвидо Новелло, который желал познакомиться с госпожой Джеммой. Ее сердце учащенно забилось. Суровая Джемма не привыкла к светской жизни. Сын взял ее под руку и повел к гостям. Высокопоставленный посетитель был уже там, во дворе, он стоял неподалеку от старой оливы, которая росла в том месте, где у римлян когда-то было углубление для сбора дождевой воды. Вместе с ним прибыла его жена, а за ними толпилась охрана, а также знатные господа и почитатели Данте, один из которых при появлении Джеммы заиграл на цитре. Тут же стоял врач Фидуччо деи Милотти, очень уважаемый знатью, он был одним из самых горячих поклонников поэта и потому принялся читать его стихи:

 
Лежит страна, где я жила на горе,
У взморья, там, где мира колыбель
Находит По со спутниками в море.
 
 
Любовь, сердец прекрасных связь и цель…
 

Так он прочел всю пятую песнь Ада, где говорилось о Равенне и о Франческе да Полента, родной тете Гвидо Новелло. Разумеется, это были его любимые строки, которые он знал наизусть, и всякий раз, едва заслышав их, не мог сдержать слез. Потому что он прекрасно помнил свою любимую тетушку, которая его обожала. Франческа была красива и образованна, поэтому бедный ребенок очень огорчился, когда в двадцать лет ее выдали замуж за жестокого Малатесту, по прозвищу Джованни Хромой, и она должна была отправиться в Римини. Гвидо было тогда десять лет, и отъезд любимой тети он переживал так, как если бы лишился собственной матери. Он помнил, что дядя Ламберто и бровью не повел, когда получил известие о смерти сестры, сохраняя с ее мужем хорошие отношения, как если бы тот был вовсе не причастен к ее смерти, ибо союз с Малатестой был важен для блага города, которому угрожали с разных сторон. Но он, Гвидо, мечтал о мести и, если бы только мог, не преминул бы лично расправиться с проклятым убийцей. Но тот умер и без его помощи.

Когда чтение отрывка было закончено, Гвидо обнял вдову поэта и произнес торжественную речь. Он рассказал, что песнь о Франческе является для него самой волнующей из всей поэмы не только по той причине, что напоминает ему о несчастной тете, но и потому, что никто никогда еще не писал таких прекрасных стихов о любви. Эти стихи рассказывают о том, как человек разрывается между долгом и любовью лучше, чем строки Вергилиевой «Энеиды». Его прекрасная тетя была выдана за нелюбимого человека для того, чтобы сохранить мир между городами, она стала жертвой во имя мира во всей Романье. Но в благородном сердце любовь вспыхивает столь же быстро, сколь пламя на сухой соломе. Поэтому, когда он внимает этим строкам, ему кажется, что сама несчастная Франческа говорит с ним голосом Данте.

Джемма внимательно слушала речь и думала о том, что ей не особенно нравились те песни, в которых говорилось о любви Франчески. Ей казалось, что несчастная оказалась в аду вовсе не из-за своей порочной страсти, но из-за неудавшейся супружеской жизни, на которую ее обрекла семья и выносить которую она была не в силах. Джемма была уверена, что Данте, который познал истинную любовь, вложил в эти строки и собственный опыт. Он понимал, что́ чувствовала эта женщина, поскольку и сам жил в подобной ситуации. Жизнь Франчески отражалась в его собственной, словно в зеркале. Поэтому Джемме были совсем не по душе эти строки, и слезы, катившиеся по ее щекам, были вовсе не по той трогательной истории, которую увековечил ее муж в своей поэме. Она впервые призналась себе в том, что вся ее суровость, ее безумное упрямство, все эти двадцать лет, проведенные вдали от человека, который призывал ее к себе, несмотря ни на что, – все это было своеобразным проявлением любви к нему.

Пока правитель Равенны говорил о том, что хочет отблагодарить Данте за великую честь, которую тот оказал городу, проведя здесь остаток дней своих, и соорудить ему надгробный памятник, достойный столь великого поэта, – Джемма стояла и плакала, закрыв лицо руками, чтобы никто не увидел ее слез.

К счастью, все внимание публики было обращено к говорящему.

Никто не думал, что несчастный брак поэта, о котором в народе ходило столько слухов, окажется настолько прочен.

IV

Наконец гости разошлись, и Джованни остался один. Сестра Беатриче позволила ему переписать Рай, оставалось всего восемь песен. Сама она собиралась отправиться в монастырь Святого Стефана и пробыть там вплоть до вечерни, а вернуться к закату. Прежде чем покинуть дом, она показала ему спальню и кабинет поэта. Это были две смежные комнаты, в которых ее отец проводил почти все свободное время за чтением и сочинительством.

Сначала Антония провела его в узкую и длинную спальню, что находилась по правую сторону старинного внутреннего дворика. Комната была довольно скромной. У самой двери стоял стол, над ним единственное окно. Напротив стола разместился большой деревянный сундук для хранения одежды, который, по всей видимости, служил и скамьей. В дальнем углу комнаты, куда уже почти не проникали солнечные лучи, стояла кровать – простой матрас на крепкой деревянной раме. В глаза Джованни сразу бросился кожаный свиток над кроватью: на нем в виде большого квадрата были расположены девять листов пергамента в массивной раме, при этом каждый лист был оправлен в отдельную тонкую рамку. Антония указала на него, а затем подвела Джованни ближе к кровати, чтобы он мог все рассмотреть. На каждом листе, встроенном в замысловатый квадрат, были обозначены строки Комедии, однако следовало приложить немалые усилия, чтобы разгадать смысл этой загадочной композиции.

– Это и есть доказательство того, что поэма была закончена, – сказала монахиня, указывая на последний лист.

Джованни внимательно вгляделся в листы пергамента в рамках и увидел, что на последнем, в правом нижнем углу, указывается на 145-ю строку тридцать третьей песни Рая:

– Что все это значит? – спросил он.

– Не знаю, – ответила Антония.

– Вы просмотрели эти строки? Возможно, они таят в себе какой-то особый смысл?

Сестра Беатриче отвела его в кабинет и показала те страницы поэмы, к которым относились эти заметки. Сначала она обратила его внимание на схему нумерации строк на каждом из пергаментов, которая отсылала к тридцати трем одиннадцатисложным стихам, взятым по одному или по пять, при этом они были расположены таким образом, чтобы сумма каждой строки и каждого столбца равнялась одиннадцати:

– Если смотреть на эту схему по диагонали, слева направо, – сказала Антония, – то мы обнаружим единицы, то есть отдельные строки, а в двух других малых квадратах найдем число пять, что означает пять строк поэмы. Взглянем сначала на строки, обозначенные единицей: первый пергамент указывает на первую строку второй песни поэмы: День уходил, и неба воздух темный, – тогда как последний отсылает к сто сорок пятой строке тридцать третьей песни Рая. Она нам неизвестна, но, по моим предположениям, речь здесь идет о заключительной строке всей поэмы. Таким образом, у нас есть начало и конец путешествия в загробный мир. Тогда строка из восемнадцатой песни Чистилища – Так жизнь растенья выдает листва – должна быть строго в центре квадрата. Если это так, то, создавая эту композицию незадолго до своего отъезда, мой отец совершенно точно знал количество строк в поэме, что говорит о том, что она была завершена… Первая строка – …и неба воздух темный – говорит о ночи и о смерти, вторая, та, что в центре, говорит нам о свете дня и земной жизни; последней мы не знаем, но если это и есть заключительная строка Рая, то она должна относиться к тому измерению, которое вне времени, вне дня и ночи, вне жизни и смерти: это та вечность, где хронология исчезает, то есть область абсолютного времени Божественной сущности. Темнота и ночь – это олицетворение первородного греха, тогда как день и лучи солнца вводят тему спасения, которое есть путь к свету…

Путь к свету… Джованни вспомнил о том вечере в саду, когда разговор с поэтом перевернул всю его жизнь.

– Мне кажется, – продолжала сестра Беатриче, – что в этой композиции отец подводит итоги своего путешествия в три загробных царства. Везде фигурирует число тридцать три: в каждой части поэмы тридцать три песни, ровно тридцать три строки содержит и эта композиция, а кроме того, это символ Христа. Если мы посмотрим на композицию горизонтально, то обнаружим, что первая линия – это строки Ада, вторая – Чистилища, в то время как третья содержит отсылки к строкам из Рая. Вертикальные же линии, если отбросить отдельные строки и рассматривать лишь пятистишия, объединены личной темой и содержат указания на события из жизни моего отца. Прослеживается четкая схема, по которой можно отследить как важнейшие моменты его личной жизни, так и намеки на его духовные искания. Таким образом, содержание Комедии оказывается очень личным, но эти намеки могут понять лишь самые близкие люди. Он описал свое реальное путешествие, то есть всю свою жизнь, что наводит на мысль о том, что это послание для всех нас, а может быть, и лично для меня. Правда, я не совсем понимаю смысл третьего столбца.

– Но зачем, – удивился Джованни, – вашему отцу было нужно создавать эту странную композицию, обозначая цифрами отдельные строки, да еще накануне отъезда? Если он действительно закончил поэму, то, может быть, он оставил здесь какие-то знаки, расшифровав которые мы могли бы узнать, где нужно искать последние песни поэмы? Возможно, он знал, что…

– У меня нет никаких предположений на этот счет, – ответила Антония, – однако я ясно вижу, что если прочесть указанные строки в вертикальном порядке, не принимая в расчет те, что обозначены единицами и составляют диагональ, то десять строк первого столбца поэмы в иносказательной форме намекают на женщин нашей семьи. Я говорю о себе и своей маме. Строки же второго столбца повторяют пророчества об изгнании, которые герой поэмы услышал в Аду от предводителя гибеллинов Фаринаты дельи Уберти и Брунетто Латини, мудрого наставника моего отца. Потом их повторяет в Раю Каччагвидо – наш древний предок, погибший в Крестовом походе. В третьем столбце описаны чувства, которые отец питал к своим детям, но здесь же есть много намеков на какие-то неизвестные мне события: упоминается загадочная женщина из Лукки по имени Джентукка, которая вам должна быть прекрасно известна, чего не могу сказать о себе.

Имя прозвучало так неожиданно, что Джованни почувствовал, как ноги его подкосились. Антония тем временем протянула ему листок, на который переписала десять строк, указанных в первом столбце. Не хватало лишь одиннадцатой, обозначенной единицей. Две из пяти строк были из пятой, оставшиеся три – из двадцать третьей песни Чистилища, когда герой разговаривает с Форезе Донати:

 
Как знает тот, из чьей руки впервые,
С ним обручась, я перстень приняла.
 
 
И тем щедрей Господь в благоволеньи
К моей вдовице, радости моей,
Чем реже зрим мы жен в благотвореньи.
 

Пять строк Рая были из третьей песни, где говорилось о Пиккарде, сестре Корсо Донати:

 
Сестрой-монахиней была я там;
Клялась блюсти и крест, на мне надетый;
 
 
Мы все, горя желанием одним —
Святому Духу подчинить всю волю,
Счастливы тем, что созданы мы Им.
 

– Давайте посмотрим на первый столбец, – предложила Антония, – возьмем первые две строки из пятой песни Чистилища: «Как знает тот, из чьей руки впервые, С ним обручась, я перстень приняла». Пятая песнь Ада говорит о женщине и о любви. То же самое можно сказать и о пятой песни Чистилища, и о Рае. Франческа да Римини – образ незаконной страсти, за которую она претерпевает наказание в Аду, Пия деи Толомеи в Чистилище олицетворяет супружескую любовь; и наконец, Беатриче в Раю – чистое платоническое чувство. Последняя строка пятой песни Чистилища содержит слова «обручась» и «перстень», на староитальянском «джемма» означает драгоценный камень, который вставили в перстень. Однако в то же время Джемма – это имя моей матери, а речь в этой песне идет о несчастной супруге. Выходит так, будто моя мать корит мужа за свою жестокую судьбу устами Пии деи Толомеи. Это звучит как обвинение, которое мой отец адресует самому себе.

– Следующие строки мне хорошо знакомы, – сказал Джованни. – Они из тех песен Чистилища и Рая, которые посвящены Форезе и Пиккардо, брату и сестре Корсо Донати, того самого, что был предводителем черных гвельфов. Именно они приговорили вашего отца к изгнанию.

– При этом они дальние родственники моей матери, – заметила монахиня. – Не забывайте, что и она из рода Донати. С этой семьей мы связаны тесными узами, а стало быть, с Форезе… Однако вернемся к тексту. Это место особенно важно, ибо мой отец всегда следовал простому правилу – не говорить слишком откровенно о близких людях или о своих чувствах. В таких случаях он всегда прибегал к риторическим фигурам. Здесь же он словами Донати выражает собственные мысли и чувства, касающиеся его жены и дочери: Форезе в Чистилище восхваляет стойкость и добродетель своей супруги. Его Нелла, как и моя мать, осталась во Флоренции совсем одна. Сам Форезе умер незадолго до того, как его лучшего друга, то есть моего отца, изгнали из города. Мать и Нелла были очень близки, они вдвоем переносили все тяготы, поэтому восхваление Неллы напрямую относится и к бедной Джемме… Моя мать очень любит именно эти строки: «И тем щедрей Господь в благоволеньи / К моей вдовице, радости моей». «Вдовицы» – ведь именно так мы с Якопо прозвали маму и Неллу за то, что они были неразлучны и слишком часто вспоминали те счастливые дни, когда отец и Форезе пребывали с нами. Тогда мы еще жили во Флоренции, мне исполнилось двенадцать.

Она вздохнула и замолчала, потупив глаза, но вскоре продолжила свой рассказ:

– В одной из строк Рая говорится о Пиккарде Донати: Сестрой-монахиней была я там, то есть на земле. Она и вправду приняла постриг, однако предводитель черных гвельфов Корсо, ее коварный брат, силком увез ее из обители, чтобы выдать замуж за Росселино Тозинги, одного из своих друзей, богатого и знатного человека. С ним ее жизнь превратилась в ад.

Та же участь ждала бы и меня, если бы моя мать поддалась уговорам дяди и позволила бы забрать меня из монастыря. Он очень давил на нее, лелея планы выдать меня за своего старого друга, пожилого вдовца, который был весьма влиятельным человеком и, несомненно, помог бы нашей семье выпутаться из сложившейся ситуации. Тогда я решила покинуть Флоренцию. Мне кажется, что в этих строках отец словно обращается ко мне и говорит: «Антония, не сдавайся! Представь, что за жизнь ждет тебя с нелюбимым мужем, которому ты тоже безразлична». Он постоянно это повторяет. В пятой песни Рая он вкладывает ту же мысль в уста Беатриче, когда она поднимается с одного неба на другое и является ему в пламени сияющей любви, при этом несказанная красота и исходящий от нее свет ослепляют его. Беатриче говорит ему о том, что земная любовь – лишь слабый отблеск Божественного света, но и она хранит в себе слабый и неосознанный след Божественной искры, отзвук той невидимой космической энергии, что пронизывает все: звезды, Вселенную, человека… Это удивительная духовная сила, которую люди всегда недооценивали. «Нет в мире таких богатств, которых хватило бы, чтобы откупиться от наших несчастий. Всем нам дана одна-единственная жизнь, и она бесценна» – вот о чем кричит он своей поэмой мужчинам и женщинам, убитым любовникам, несчастным женам и обесчещенным монахиням.

Неожиданно колокола на башне пробили девятый час, и сестра Беатриче вынуждена была прервать разговор. Она покинула кабинет. Джованни остался один с автографом Комедии в руках. В доме еще находилась старая служанка, но она была занята работой на кухне.

Едва монахиня вышла, Джованни снова обратился к тетради, куда она переписала те строки, к которым отсылали пергаменты в раме. Он едва бросил взгляд на стихи второго столбца, пророчащие поэту изгнание, но долго не мог оторваться от третьего: одно лишь упоминание о Джентукке заставляло его сердце учащенно биться.

Прочтя строки, выписанные из первой части поэмы, он сразу же понял, что речь в них идет о графе Уголино, свергнутом правителе Пизы. Он, его сыновья и внуки были приговорены к голодной смерти и замурованы в башне. Строки Чистилища были из двадцать четвертой и тридцать второй песен:

 
Мне имя слышалось как бы Джентукки.
 
 
Есть дева, и еще не носит повязки жен!
Полюбишь за нее ты город мой, хоть всяк его поносит.
 
 
Иоанн, Иаков, Петр возведены
И в страхе я спросил: «Где Беатриче?»
 

Поняла ли монахиня эти строки? Ведь в них имена апостолов Петра, Иакова и Иоанна соседствовали с именем Беатриче и перекликались со строками, где упоминался граф Уголино, любящий отец, который, чтобы не огорчать сыновей, скрыл от них то, что ему было известно о печальной участи, постигшей вскоре его семью. Должно быть, Данте, познавший все тяготы бедности после конфискации семейного имущества, пережил нечто подобное на пути из Ватикана, когда его настигла весть о том, что черные гвельфы захватили власть во Флоренции и теперь он жалкий изгнанник. В тот миг поэт, видимо, испугался за участь жены и детей, которые остались в городе. Он боялся, что черные гвельфы станут их преследовать, пока Франческо не принес ему весть о том, что семья ожидает его в Ареццо. Там они провели вместе несколько дней. Это была мучительная встреча. Что он мог сказать родным? «У нас ничего не осталось, все, что было, у нас отобрали, я пустил вас по миру и больше ничем не могу вам помочь…»

«А Антония… – спрашивал Джованни самого себя, – что ей известно о Джентукке?» Наверное, только то, что сказано в этих строках: что была некая женщина, которая, когда Данте совершал свое воображаемое путешествие, еще не носила повязки жен, то есть была очень молода, и из-за которой поэт полюбил Лукку. Только это она и может знать. Что еще мог рассказать ей отец? Или же она давно в курсе дела?

Кто знает, что сталось с Джентуккой, где она теперь…

Чтобы вернуться к реальности и немного отвлечься от грустных мыслей, перед тем как снова приняться за работу, Джованни решил осмотреться. Кабинет, как и спальня, был обставлен довольно скромно: пустой стол, книжный шкаф, сундук… На сундуке был вырезан черный орел. Голова его была изображена в профиль, глаз блестел рубиновым зрачком и алмазными ресницами, три из пяти алмазов были фальшивыми и выделялись своим матовым блеском. Между спальней и кабинетом отсутствовала дверь, ее заменяла тяжелая гардина. Рядом с ней, на стене, Джованни увидел меч. Он с интересом принялся рассматривать книги, среди которых находилось и несколько рукописей: одни бумажные, другие на пергаменте, самые редкие были завернуты в кожу, другие, похоже, переплетены заботливой рукой самого Данте. Здесь стояли справочники по истории и географии, великолепная Библия, сборник трудов Фомы Аквинского, «Этика» Аристотеля с комментариями Альберта Великого, антология провансальских трубадуров и «Пояснения к стихотворству» Раймона Видаля, «Сокровище» Брунетто Латини, учителя Данте, «Астрономия» арабского ученого Альфрагана, а вслед за ним древние классики: Цицерон, Вергилий, Овидий, Лукан и Стаций. Но особенно тронула Джованни одна тетрадка: открыв ее, он сразу узнал почерк Данте. То был небольшой блокнот, разлинованный вручную, записи в нем относились, по всей видимости, к первым годам ссылки поэта. То было время, когда он скитался от одного правителя к другому, из монастыря в монастырь и не мог завести собственную библиотеку, поэтому носил с собою эту тетрадь, куда записывал фрагменты из книг, которые читал в придворных и монастырских библиотеках. Джованни раскрыл первую попавшуюся страницу и принялся перелистывать блокнот, читая то здесь, то там отрывки из записей поэта. Почти все они были на латыни. Первая же фраза поразила его до глубины души: «Primus gradus in descriptione numerorum incipit a destera… si in primo gradu fuerit figura unitatis, unum representat;…hoc est si figura unitatis secundum occupat gradum, denotat decem… Figura namque que in tertio fuerit gradu tot centenas denotat, vel in primo unitates, ut si f igura unitatis centum»[8]8
  «Первая позиция в описании чисел – крайняя правая… если единица стоит в первой позиции, то она имеет значение „один“; во второй позиции – ее значение „десять“… в третьей позиции – „сто“».


[Закрыть]. Джованни сразу узнал Книгу абака Леонардо Фибоначчи, в ней говорилось о том, как следует использовать арабские обозначения в зависимости от позиции цифр. В частности, Фибоначчи объяснял, что figura unitatis, символ единицы, может означать один, десять или сто, в зависимости от того, в какой позиции она стоит, если считать справа налево. На деле к такой системе прибегали лишь банкиры да богатые купцы, она помогала им, когда дело касалось сложных торговых операций, а обычные люди продолжали считать по старинке, используя простую систему римских цифр, более привычную и понятную. Джованни решил продолжать чтение, но на этом выписки из Фибоначчи заканчивались, за ними следовали цитаты из «Этики» Аристотеля. В отрывке говорилось об одиннадцати добродетелях; при этом десять из них могли быть развиты путем постоянной практики позитивных страстей, последняя же, справедливость, охватывала все прочие и называлась «совершенной добродетелью»[9]9
  В «Этике» среди негативных страстей Аристотель называет гнев, вражду, ненависть, страх, зависть, негодование, а среди альтернативных им позитивных страстей – милость, любовь, дружбу, сострадание и др.


[Закрыть], ибо предписывала жить честно и творить добро. Вслед за этой записью следовала другая: «Et quid est bonum[10]10
  Это благо (лат.).


[Закрыть], а что есть добро? Любовь, что с солнцем движет хоры звездны (этой строкой я завершу святую книгу)». Вот! Это и есть последняя строка Комедии, которой недоставало на пергаментах: тот самый «неподвижный двигатель»[11]11
  «Неподвижный двигатель» – один из постулатов Фомы Аквинского, обозначенный им в трактате «Сумма теологии» как первое из доказательств существования Бога. Он гласит, что ничто не может начать движение само по себе, для этого необходим первоначальный источник. Так, двигаясь от одного источника к другому, мы доходим до первопричины движения, и ею является Бог.


[Закрыть], неохватная точка отсчета, что приводит в движение солнце, что существует вне времени и вместе с тем порождает его, чье присутствие вечно. Об этом и говорила Антония.