Текст книги "Наша внутренняя обезьяна. Двойственная природа человека"

Самцы на пьедестале

Политические убийства не столь редки и у нашего собственного вида: Джон Кеннеди, Мартин Лютер Кинг, Сальвадор Альенде, Ицхак Рабин, Ганди. И это далеко не полный список. Даже такая страна, как Нидерланды, – обычно политически умеренная (или «цивилизованная», как сказали бы сами нидерландцы) – несколько лет назад пережила шок из-за убийства политика и кандидата в парламент Пима Фортейна. Еще раньше, в XVII в., моя страна стала свидетельницей одного из самых жутких политических убийств. Толпа, доведенная до неистовства противниками государственного деятеля Яна де Витта, схватила его самого и его брата Корнелиса. Обоих прикончили шпагами и мушкетами, тела повесили вверх ногами, выпотрошив, словно свиней на скотобойне. Сердца и внутренности торжествующая толпа поджарила на костре и съела! Это чудовищное событие, произошедшее в 1672 г., стало следствием глубочайшего отчаяния народа в те времена, когда страна проиграла ряд войн. Убийство увековечили в стихах и картинах, а в Историческом музее Гааги до сих пор выставляется палец ноги и вырванный язык одной из жертв.

Для человека и животного смерть – самая высокая цена за попытки достичь вершины власти. Возьмем шимпанзе по имени Гоблин из Национального парка Гомбе в Танзании. Он много лет терроризировал собственную группу, и в итоге на него напала толпа разъяренных сородичей. Сначала он проиграл бой против бросившего ему вызов соперника, которого поддержали четверо молодых самцов. И как это часто случается в полевых условиях, саму битву люди практически не видели, потому что она происходила в густом подлеске. Но Гоблин вырвался оттуда, вопя, и побежал, весь истерзанный: у него были раны на запястье, ногах, руках и, что хуже всего, на мошонке. Нанесенные ему повреждения поразительно походили на раны Лёйта. Гоблин чуть не умер, потому что мошонка воспалилась и стала распухать, у него начался жар. Несколько дней он передвигался медленно, часто отдыхал и мало ел. Но ветеринар усыпил его дротиком с транквилизатором и накачал антибиотиками. После периода восстановления, на протяжении которого Гоблин держался в стороне от собственной группы, он предпринял попытку вернуться на трон, устраивая демонстрации угрозы новому альфа-самцу. Это было грубейшим просчетом и вызвало преследования со стороны других самцов группы. Его, вновь сильно израненного, еще раз спас полевой ветеринар. Впоследствии Гоблина снова приняли в группу, но уже на положении низкорангового самца.

Печальная судьба, которая может постичь забравшихся на вершину, – неизбежная составляющая борьбы за власть. Помимо риска получить увечья или погибнуть пребывание у власти вызывает огромный стресс. В этом можно убедиться, измеряя уровень кортизола – гормона стресса – в крови. С дикими животными это проделать нелегко, но Роберт Сапольски на протяжении многих лет с этой целью метал дротики в павианов в африканских саваннах. У этих высококонкурентных приматов уровень кортизола зависит от того, насколько хорошо та или иная особь справляется с социальными напряжениями. Выясняется, что, как и у людей, это зависит от индивидуальных особенностей. У некоторых доминантных самцов уровень стресса высок просто потому, что они не могут различить серьезную угрозу, исходящую от другого самца, и его же нейтральное поведение, из-за которого не стоит тревожиться. Такие самцы нервозны и склонны к паранойе. В конце концов, соперник может проходить мимо просто потому, что ему надо попасть из точки А в точку Б, а не потому, что он хочет кого-то подразнить. Когда иерархия перестраивается, такие недопонимания накапливаются, действуя на нервы самцам, стоящим близко к верхушке. Поскольку стресс ослабляет иммунную систему, для высокоранговых приматов вполне обычное дело – заработать себе язву или сердечный приступ, что также не редкость и среди руководителей человеческих корпораций.

Преимущества высокого ранга должны быть поистине гигантскими, иначе эволюция ни в коем случае не способствовала бы столь рискованным амбициям, которые повсеместно распространены в животном мире, от лягушек и крыс до кур и слонов. В общем и целом высокий ранг обеспечивает самкам пищу, а самцам – партнерш. Я говорю «в общем и целом» потому, что самцы тоже конкурируют за пищу, а самки – за партнеров, хотя последнее по большей части ограничивается такими видами, как наш, где самцы помогают выращивать детенышей. Все в эволюции сводится к репродуктивной успешности, и это означает, что различия в установках самцов и самок абсолютно оправданны. Самец может умножить свое потомство, спариваясь со многими самками и не подпуская к ним соперников. Для самки в такой стратегии нет смысла: спаривание со многими самцами обычно не приносит ей никакой пользы.

Самка стремится к качеству, а не к количеству. Большинство самок животных не живут вместе со своими половыми партнерами, следовательно, все, что им нужно сделать, – это выбрать наиболее здорового и жизнеспособного партнера. Но самки тех видов, у которых самцы держатся рядом с ними, находятся в другой ситуации, побуждающей их отдавать предпочтение самцам добрым, склонным их защищать и хорошо обеспечивать пищей. Далее успешное размножение обеспечивается за счет того, что самки лучше питаются, особенно когда они беременны или кормят детенышей молоком, – тогда потребление калорий увеличивается в пять раз. Поскольку доминантные самки могут получать лучшую пищу, они выращивают самое здоровое потомство. У некоторых видов, таких как макаки-резусы, иерархия настолько строгая, что доминантная самка просто останавливает низкоранговую, если та проходит мимо с набитыми защечными мешками. Эти мешки помогают макакам переносить пищу в безопасное место. Доминирующая самка просто берет подчиненную за голову, открывает ей рот и, по сути, обчищает карманы. Ее посягательства не встречают никакого сопротивления, поскольку для низкоранговой самки возможно только согласиться или быть искусанной.

Объясняют ли выгоды пребывания на вершине власти это стремление к доминированию? Если посмотреть на здоровенные клыки самца павиана или размеры и мускулы самца гориллы, то можно увидеть боевую машину, эволюционировавшую, чтобы побеждать соперников в гонке за единственной валютой, которую признает естественный отбор, и такой валютой является произведенное потомство. Для самцов это игра по принципу «все или ничего» – ранг определяет, кто будет сеять свое семя налево и направо, а кто не будет сеять вообще. Вследствие этого самцы созданы для драк и склонны выискивать у соперников слабые места, они также отличаются и определенным пренебрежением к опасности. Самцам свойственно как рисковать, так и скрывать свою уязвимость. В мире самцов приматов вы не захотите выглядеть слабым. Потому неудивительно, что в современном обществе мужчины ходят к врачу реже, чем женщины, и испытывают трудности с проявлением эмоций, даже когда их побуждает к этому целая поддерживающая группа. В обществе широко распространено представление, что мужчины должны скрывать эмоции, но, скорее всего, такая привычка обусловлена тем, что они окружены другими самцами, готовыми ухватиться за любую возможность, чтобы низвергнуть соперника. Наши предки наверняка замечали у других малейшее прихрамывание или потерю жизненных сил. Высокоранговому самцу следует скрывать слабость и болезни – эта тенденция вполне могла укорениться очень глубоко. У шимпанзе раненый лидер нередко удваивает энергичность своих угрожающих демонстраций, создавая таким образом иллюзию пребывания в превосходной форме.

Генетические признаки, помогающие самцам заполучить фертильных, то есть способных к размножению, самок, передаются следующим поколениям. Животные не мыслят в категориях продолжения рода, но в реальности действуют таким образом, чтобы распространять свои гены. Человеческие самцы унаследовали эту тенденцию. Существует множество свидетельств, напоминающих нам о связи между властью и сексом. Иногда, как во время скандала с Моникой Левински, эта связь изобличается и выставляется на всеобщее обозрение с пафосом и лицемерием, но большинство людей, будучи реалистами, осознают сексуальную притягательность лидеров и игнорируют их похождения. Однако это относится только к лидерам мужского пола. Поскольку мужчины не особенно стремятся иметь могущественных партнерш, высокий статус не приносит женщинам выгоды в области секса. Известный политик, француженка, однажды сравнила власть с плюшками: она ее обожает, но знает, что для нее это неполезно.

Эти различия между полами возникают довольно рано. В канадском исследовании девяти-десятилетним мальчикам и девочкам предлагали игры, позволяющие измерить склонность к конкуренции. Девочки не хотели отбирать друг у друга игрушки – если только это не был единственный способ выиграть, а вот мальчики отбирали игрушки вне зависимости от того, как это влияло на результат игры. Девочки конкурировали только при необходимости, тогда как мальчики, по-видимому, делали это ради самого процесса.

Аналогичным образом мужчины при первом знакомстве проверяют друг друга, выбирая какую-либо тему – совершенно неважно какую, – по поводу которой можно поспорить, часто заводясь из-за того, до чего обычно им вовсе нет дела. Они принимают угрожающие позы – расставляют ноги и выпячивают грудь, бурно жестикулируют, говорят более громко и напористо, чем обычно, пускают в ход скрытые оскорбления, рискованные шутки и тому подобное. Они отчаянно хотят выяснить, какое положение занимают относительно друг друга, и надеются произвести на других достаточно сильное впечатление, чтобы в итоге выиграть.

Весьма предсказуемая ситуация для первого дня какой-нибудь научной конференции, когда множество эго из разных уголков земного шара встречаются в конференц-зале или даже в баре. В отличие от женщин, склонных держаться в стороне и наблюдать, мужчины так вовлекаются в неизменно возникающую интеллектуальную борьбу, что даже иногда краснеют или бледнеют. То, чего самцы шимпанзе добиваются угрожающими демонстрациями, вздыбив шерсть, колотя по всему, что усиливает звук, на ходу вырывая с корнем мелкие деревца, самцы человека проделывают в более цивилизованной манере: разнося в клочья чужие аргументы или попросту не давая другим даже рта раскрыть. Прояснение места в иерархии – дело первостепенной важности. Как правило, следующая встреча тех же мужчин проходит гораздо спокойнее: это означает, что все уже урегулировано, хотя трудно понять, что именно.

Для самцов власть – сильнейший афродизиак, причем вызывающий привыкание. Бурная реакция Никки и Йеруна на утрату власти точь-в-точь соответствует гипотезе «фрустрации-агрессии»: чем глубже обида, тем сильнее злость. Самцы ревностно охраняют свою власть и теряют всякие тормоза, когда кто-то пытается ее оспаривать. А для Йеруна это было не в первый раз. Жестокость нападения на Лёйта могла быть связана с тем, что ему пришлось повторно подниматься на вершину власти.

Когда Лёйт впервые вырвался в лидеры, что ознаменовало конец прежнего, йеруновского порядка, меня очень озадачило то, как теперь на все реагировал бывший признанный вожак. Йерун, который обычно держался с достоинством, стал неузнаваем. Во время конфликта он плюхался с дерева, словно гнилое яблоко, извивался на земле, жалобно вопя, и ждал, чтобы его принялась успокаивать вся группа. Он вел себя скорее как детеныш, которого мать отталкивает от груди. И словно ребенок, который во время истерической вспышки гнева все время поглядывает на мать, ища признаки ее смягчения, Йерун всегда замечал, кто к нему подходит. Если толпа вокруг него собиралась большая и достаточно влиятельная и особенно если там присутствовала альфа-самка, он тут же вновь набирался отваги. Вместе со свитой он возобновлял конфликт с соперником. Истерики Йеруна явно были еще одним примером искусной манипуляции. Однако больше всего меня завораживали параллели с инфантильной привязанностью, что удачно выражено фразами «цепляться за власть» и «отлучать от власти». Сбрасывание самца с пьедестала вызывает ту же реакцию, что и отбирание у младенца привычного предмета.

Утратив главенствующее положение, Йерун часто сидел после драки, глядя куда-то вдаль, с опустошенным выражением лица. Он не обращал внимания на деятельность группы вокруг и неделями отказывался от пищи. Мы думали, что он болен, но ветеринар не нашел никаких недомоганий. Старый самец выглядел как призрак того впечатляющего босса, каким недавно был. Я никогда не забуду этот образ побежденного и впавшего в уныние Йеруна. Когда ушла власть, весь огонь в нем иссяк.

Я видел еще только одно столь же разительное преображение – на этот раз у представителя собственного вида. Старший преподаватель, мой коллега по университетскому факультету, обладавший колоссальным престижем и самолюбием, не разглядел зарождающегося заговора. Некоторые молодые сотрудники факультета разошлись с ним во мнениях по щекотливому политическому вопросу и успешно сплотились против него на голосовании. Кажется, до тех пор ни у кого не хватало смелости вступить с ним в борьбу. Поддержку другому кандидату организовали у него за спиной некоторые из его собственных протеже. После рокового голосования, которое, судя по выражению крайнего недоумения и неверия, похоже, стало для профессора громом среди ясного неба, с лица проигравшего сбежала вся краска. Он словно постарел на десять лет и приобрел столь же опустошенный, отсутствующий вид, что и Йерун после утраты трона. Для профессора это был более чем насущный вопрос: речь шла о том, кто будет руководить факультетом. В течение нескольких недель и месяцев после того собрания вся его манера переменилась. Он бродил по коридорам, и теперь вместо «Я здесь главный» язык его тела говорил: «Оставьте меня в покое».

В своей книге «Последние дни» (The Final Days) Боб Вудворд и Карл Бернстайн описывают нервный срыв президента Ричарда Никсона в 1974 г., после того как стало очевидно, что ему придется уйти в отставку: «Между рыданиями Никсон горько жаловался. Как мог простой взлом… привести ко всему этому?.. Никсон встал на колени… [Он] согнулся пополам и ударил кулаком по ковру, крича: „Что я сделал? Что произошло?“». Рассказывают, что его госсекретарь Генри Киссинджер утешал низложенного лидера, как ребенка. Он успокаивал Никсона, буквально держа в объятиях, снова и снова перечисляя все его великие свершения, пока президент, наконец, не утих.

Архаическая тенденция

Учитывая очевидную «волю к власти» (как это называл Фридрих Ницше) рода человеческого, огромную энергию, вкладываемую в ее выражение, раннее возникновение иерархий среди детей и совершенно детскую опустошенность взрослых людей, падающих с вершины власти, я испытываю недоумение в отношении табу, которым наше общество окружает этот вопрос. Большинство учебников по психологии даже не упоминают о власти и доминировании, разве что в связи с невротическими проявлениями жестокости и насилия. Все как будто отказываются это видеть. В одном исследовании мотиваций руководителей корпораций спрашивали об их отношении к власти. Они признавали существование жажды власти, но никогда не относили это к себе, утверждая, что скорее получали удовольствие от ответственности, престижа и авторитета. За властью всегда охотились только другие люди.

Кандидаты на политические посты столь же неохотно говорят о власти. Они представляют себя как слуг народа, идущих в политику, только чтобы поправить экономику или улучшить образование. Слышали ли вы когда-нибудь, чтобы кандидат признавался, что желает власти? Слово «слуга» явно искажает факты: кто-нибудь верит, что только ради нас эти кандидаты присоединяются к «боям в грязи» при современной демократии? Интересно, а сами они в это верят? Право, это было бы весьма необычное самопожертвование. Работа с шимпанзе очень отрезвляет: они – те честные политики, которых мы все жаждем. Когда один из основателей политической философии Томас Гоббс постулировал неодолимую тягу к власти, он попал точно в цель в отношении как людей, так и обезьян. Наблюдая, насколько открыто и беззастенчиво шимпанзе всеми силами борются за положение в группе, исследователь едва ли обнаружит в их поведении некие скрытые мотивы или обещания каких-либо благ.

Я не был готов к этому, когда совсем еще юным студентом начал следить за драмами, разыгрывавшимися между шимпанзе в арнемской колонии, со своего наблюдательного поста над их островом. В те дни само собой подразумевалось, что студенты настроены против властей и правящего класса, и мои волосы до плеч это подтверждали. Мы считали власть злом, а честолюбие – чем-то нелепым и смехотворным. Однако наблюдения за человекообразными обезьянами заставили меня открыть глаза и увидеть отношения, завязанные на власти, не как что-то дурное, но как нечто свойственное нам от природы. Возможно, от неравенства нельзя просто отмахнуться и воспринимать его только как порождение капитализма. Все выглядело так, будто оно коренится гораздо глубже. В наши дни это может показаться банальным, но в 1970-е гг. человеческое поведение представлялось абсолютно гибким: не природным, врожденным, а культурным, приобретенным. Люди полагали, что, если по-настоящему захотеть, можно избавиться от архаических тенденций вроде сексуальной ревности, гендерных ролей, материальной собственности и – да – желания доминировать.

Не подозревая об этом революционном призыве, мои шимпанзе демонстрировали те же архаические тенденции, только без всяких признаков когнитивного диссонанса. Они были ревнивцами, сексистами и собственниками – откровенно и недвусмысленно. Тогда я не знал, что продолжу работать с ними всю оставшуюся жизнь и что никогда больше у меня не будет такой роскоши: сидеть на деревянном табурете и наблюдать за ними тысячи часов. То время, как никакое другое в моей жизни, было полно открытий. Я с головой погрузился в эти наблюдения и даже пытался представлять, что побуждало моих обезьян совершать то или иное действие. Они стали мне сниться, и, что еще более важно, я начал видеть в ином свете окружающих меня людей.

Я прирожденный наблюдатель. Моя жена, которая не всегда рассказывает мне о своих покупках, давно смирилась с тем фактом, что я могу зайти в комнату и за считаные секунды обнаружить что-либо новое или изменившееся, каким бы незначительным это изменение ни было. Это может быть просто новая книга, поставленная между другими, или еще одна банка в холодильнике. Я замечаю все это совершенно непреднамеренно. Точно так же мне нравится наблюдать за поведением людей. Выбирая место в ресторане, я всегда сажусь так, чтобы видеть как можно больше столиков. Мне доставляет удовольствие следить за социальной динамикой вокруг меня – проявлениями любви, напряжения, скуки, антипатии, – разгадывая язык тела, который я считаю более информативным, чем произносимые слова. Поскольку отслеживание других – это то, что я делаю автоматически и незаметно, роль мухи на стене вольера шимпанзе далась мне легко и естественно.

Все эти наблюдения помогли мне увидеть человеческое поведение в эволюционном свете. Под этим я подразумеваю не только идеи Дарвина, о которых мы столько слышим, но также и нашу привычку, подобно обезьянам, чесать голову, когда нас раздирают противоречивые чувства, или приобретать удрученный вид, если наш друг уделяет слишком много внимания кому-то другому. В то же время я начал сомневаться в том, чему меня учили относительно поведения животных, например что они всего лишь следуют инстинкту, что у них нет ни малейшего представления о будущем и все, что они делают, эгоистично. Я не мог состыковать это с тем, что видел. Я потерял способность говорить о «шимпанзе вообще» точно так же, как никто не говорит о «человеке вообще». Чем дольше я наблюдал, тем более мои суждения начинали походить на те, что мы выносим о людях: например, этот добрый и дружелюбный, а этот зациклен на себе. Нет двух одинаковых шимпанзе.

Невозможно следить за тем, что происходит в группе шимпанзе, не различая действующих лиц и не пытаясь понять их цели. Политика шимпанзе, как и человеческая политика, – это дело индивидуальных стратегий, сталкивающихся, чтобы выяснить, кто пройдет в дамки. Существующая биологическая литература оказалась бесполезна для постижения социального маневрирования, поскольку игнорировала язык мотивов. Биологи не говорят о намерениях и эмоциях, так что мне пришлось обратиться к Никколо Макиавелли. В спокойные моменты наблюдений я читал книгу, изданную четыре века назад. «Государь» задал мне верные рамки для интерпретации того, что происходило на острове, хотя сам философ, несомненно, никогда не предполагал столь специфического приложения его труда.

В мире шимпанзе все пронизано иерархией. Когда мы приводим двух самок в здание – как мы часто делаем во время исследований – и предлагаем поработать над одним и тем же заданием, одна будет готова приступить сразу же, а другая станет колебаться и робеть. Вторая самка едва отваживается брать награду и даже не прикоснется к коробке с головоломками, компьютеру и всему тому, что мы используем в экспериментах. Ей может этого хотеться так же, как и первой, но она уступает «вышестоящей». Никакого напряжения или враждебности нет, и в группе они могут быть лучшими подружками. Просто одна самка – доминант по отношению к другой.

В арнемской колонии шимпанзе альфа-самка Мама иногда подчеркивала свое положение яростными атаками на других самок, но ее уважали и так, без подобных эксцессов. Лучшая подруга Мамы, Кёйф, разделяла с ней власть, однако это было совершенно не похоже на коалицию самцов. Самки поднимаются на вершину иерархии, потому что все признают их как лидеров, а это означает, что драться здесь не из-за чего. Поскольку статус – это в основном вопрос личностных качеств и возраста, Мама по сути не нуждалась в Кёйф. А та разделяла власть с Мамой, ничего к ней не добавляя.

Среди самцов, напротив, власть всегда принадлежит тому, кто смог ее захватить. Она не даруется на основании возраста или любого другого качества, но за нее нужно сражаться и ревниво охранять от посягательств соперников. Если самцы вступают в коалицию, то только потому, что нуждаются друг в друге. Статус определяется способностью одолеть других, причем не один на один, а в группе в целом. Самцу не будет никакой пользы от того, что он может физически побороть своего соперника, если всякий раз, когда он пытается это сделать, на него набрасывается вся группа. Чтобы властвовать, самцу необходимы и физическая сила, и друзья, которые помогут ему, если схватка станет уж слишком жаркой. Когда Никки завоевывал место альфа-самца, помощь Йеруна была решающей. Никки нуждался в поддержке старого самца не только чтобы контролировать Лёйта, а также потому, что был непопулярен среди самок, которые нередко объединялись против него. Йерун, пользующийся большим уважением у противоположного пола, мог остановить подобное массовое выступление, встав между Никки и вопящими самками. Такая зависимость делает еще более удивительным тот факт, что Никки в конце концов укусил руку, кормившую его.

Но при сложных стратегиях всегда случаются просчеты. Вот почему мы говорим об искусстве политики: важно не столько, кто ты, сколько то, что ты делаешь. Мы чрезвычайно чутко воспринимаем все, что связано с властью, быстро откликаясь на любую новую расстановку сил. Если бизнесмен стремится заключить контракт с большой корпорацией, он будет участвовать в одном собрании за другим, встречаясь со множеством разных людей, и из этого у него складывается сложная картина соперничества, лояльности, ревности и зависти внутри этой корпорации: кто метит на чье место, кто чувствует, что его выдавливает другой, кто катится вниз по карьерной лестнице, а кому грозит увольнение. Эта картина по меньшей мере так же ценна, как и организационная структура компании. Мы просто не могли бы выжить, не будучи столь чувствительны к динамике власти.

Власть пронизывает всю нашу жизнь, ее постоянно утверждают и оспаривают, воспринимая при этом чрезвычайно тонко. Однако социологи, политики и даже обычные люди считают тему власти весьма щекотливой. Мы предпочитаем скрывать свои глубинные мотивы. Каждый, кто, подобно Макиавелли, разрушает чары, называя все своими именами, рискует собственной репутацией. Никто не хочет называться «макиавеллианцем», хотя в большинстве своем мы именно таковыми и являемся.