Текст книги "Сакура любви. Мой японский квест"

Го (5)
五

Выйдя из самолета, я подумал, что оказался в параллельной вселенной. Словно самолет в какой-то момент пронзил границу реальности, и я очутился в другом мире, похожем на знакомый, но по сути в корне отличающемся от него.

В аэропорту царила подозрительная тишина. Я встал на траволатор и начал всматриваться в светящуюся рекламу, пестрящую японскими красавицами и множеством непонятных кандзи[9]9
  Кандзи – японские знаки (иероглифы), заимствованные из китайской письменности, которые в основном используются для выражения понятий. – Примеч. автора.


[Закрыть], которые были для меня в буквальном смысле китайской грамотой.

Доехав до зала пограничного контроля международных рейсов, я встал в строго организованную очередь, которая продвигалась по лабиринту из столбиков и вытяжных лент.

Было позднее утро, но я чувствовал себя так, будто всю ночь зажигал на какой-то бурной тусовке. На всякий случай проверил, на месте ли паспорт и гостиничная бронь. Все еще не верилось, что мое тело переместилось по воздуху на десять тысяч четыреста километров и теперь обретается в токийском аэропорту Нарита.

Подошла моя очередь; я зашел в кабинку, где полицейский с бесстрастным выражением лица велел приложить указательные пальцы к двум сканерам. Затем меня сфотографировали, после чего полицейский вернул мой паспорт и вежливым жестом разрешил мне пройти.

Следующим препятствием оказался павильон, где сенсоры измеряли температуру тела у прибывших. Было ясно, что человека с лихорадкой непременно вычислят и, в зависимости от диагноза, не впустят в страну.

И наконец, досмотр багажа, где я подписал декларацию, что не везу с собой ничего опасного или противозаконного.

Оказавшись в зале прибытия, я запаниковал. Тысячи пассажиров сновали мимо меня во всех направлениях, волоча свои чемоданы. В инструкции к железнодорожному ваучеру я читал, что следует заменить этот временный документ на постоянный в офисе «Японских железных дорог». Теоретически такой должен иметься в аэропорту, но я понятия не имел, где его искать.

На стойке информации служащая подсказала мне дорогу; пришлось спускаться по эскалаторам, пока наконец я не нашел офис с вожделенной аббревиатурой «JR», логотипом «Японских железных дорог». Стоя в очереди, я обратил внимание на постер с изображением сакуры, где вместо цветов на ветках красовались мужские и женские лица – как я понял, фотографии сотрудников этого офиса.

Обретя наконец настоящий проездной[10]10
  По правилам «Японских железных дорог» по приезде в страну туристы должны обменять ваучер, купленный за пределами страны, на проездной документ – «JR Pass».


[Закрыть] и купив билет на «Нарита-экспресс», вскоре я, напоминая улитку, уже плелся к остановке со своим навьюченным на спину рюкзаком.

Ждать пришлось всего минут десять, и вот появился поезд, который скоро помчит меня в столицу. Меньше чем за час я окажусь в городе с населением четырнадцать миллионов, а если считать вместе с пригородами – так и вовсе тридцать пять.

Устроившись на безупречно чистом сиденье с обтянутым алой тканью подголовником, в ожидании отправления я достал из рюкзака конверт с письмом Амайи и документами.

Собственно, я собирался продолжить чтение «Гика в Японии», но перед этим решил бросить взгляд на загадочную книжку еще более загадочного автора, поскольку его имя нигде не значилось.

«Последние дни Кузнеца».

Из краткого предисловия я понял, что Кузнец – и есть автор; он начал записывать свои размышления, когда узнал, что ему остался лишь год жизни.

Единственная важная вещь теперь – это моя решимость жить. Жить и писать об этом.

Ибо один год – слишком малый срок для жизни. Но вместе с тем, вне всяких сомнений, год – это слишком большой срок для прощания.

Едва я успел дочитать эти строки, как поезд тронулся.

Року (6)
六

Как только поезд выскочил из туннеля, за окном потянулась бесконечная вереница блочных домов, складов, жилых кварталов и отелей… Хотя, по идее, мы должны были находиться далеко от Токио, столичные предместья казались продолжением городской застройки.

Пока мы ехали по окраинам, я не отрывал взгляда от тысяч освещенных окон.

Каким бы нелепым это ни казалось, я представлял себе, что Кузнец может выглядывать из одного из этих окон. Амайя никогда не рассказывала мне ни об этом писателе, ни о его самиздатовской книге, но ее последней просьбой стало «найти Кузнеца» – причем найти его в стране с населением сто двадцать семь миллионов!

Выходные данные на титульном листе отсутствовали; соответственно, я не мог даже узнать, когда ее опубликовал человек, которому оставался год жизни. Может, закончив свой опус, он перебрался в Японию? Приехал сюда умирать, никому не известный, чтобы близкие никогда не смогли найти его тело? Наверное, в какой-то момент он уничтожил свои документы. Это был лишь один из вариантов развития событий.

Я мог понять, чем эта история поразила Амайю, вынужденную остаться и вести борьбу с болезнью то в больнице, то дома. Борьбу, которую она проиграла.

Вновь накатила тоска, но тут мое внимание привлек пассажир с европейскими чертами лица; мы ехали с ним в одном вагоне, заполненном в основном японцами. Он был худым и долговязым, из высокого воротника свитера торчала голова с ежиком темно-русых волос. Угловатое лицо показалось мне знакомым, но я никак не мог вспомнить, где его видел.

В течение нескольких минут мое внимание перескакивало с безграничного городского пейзажа на этого типа, который, мельком бросая взгляды в окно, царапал что-то в блокноте – похоже, делал заметки для репортажа.

В какой-то миг в голове у меня щелкнуло. Дабы проверить свою догадку, я убрал книжку о Кузнеце в сумку и достал «Гика в Японии». Одного взгляда на обложку хватило, чтобы убедиться: европейского вида попутчик был ее автором.

Эктор Гарсиа отвел глаза от окна, будто красный цвет переплета, расчерченного на квадраты с фотографиями, привлек его внимание. Заметив, что я смотрю на него, он поднял большой палец, словно говоря: «Да, это я».

Никогда в жизни я не был ничьим фанатом, но тут вдруг почувствовал непреодолимое желание попросить у него автограф. Раз уж судьбе было угодно свести нас в одном вагоне, несмотря на бесчисленное количество других вариантов, нельзя было упустить свой шанс.

Усевшись перед ним, я протянул книгу. Казалось, он вовсе не был раздосадован, что его уединение нарушили. Пока он ставил подпись, мне пришла в голову мысль, что его несколько скованная поза и сдержанная мимика типичны более для японца, нежели для уроженца Средиземноморья.

Мне представилось, будто он возвращался на этом поезде из поездки к своим близким.

Эктор Гарсиа не поинтересовался, откуда и куда я еду, так что правила вежливости требовали от меня встать и вернуться на место, но я не удержался от вопроса:

– Ты пишешь в блокноте следующую книгу?

С подобием улыбки он серьезно ответил:

– Не знаю, получится ли из этого книга… пока я только записываю разные штуки.

«Штуки… – повторил я про себя. – Это как ничего не сказать. И Кузнец записывает штуки. Вопрос в том, какого рода штуки».

Словно прочитав мои мысли, он вдруг добавил:

– Всякие вещи, которые я узнал после тридцати… Когда мне исполнилось тридцать, я записал тридцать уроков, усвоенных мной за эти годы. Это было давно, а теперь я фиксирую то, чему научился за последнее время. И намереваюсь делать так каждый год, – заключил он.

Задумавшись, я осознал, что вряд ли смогу назвать восемнадцать вещей, которые усвоил с момента появления на свет божий. А разве человек приходит в этот мир не для того, чтобы учиться?

– Мне бы очень хотелось узнать хоть одну из этих тридцати вещей, которые ты понял, – отважился я.

Нана (7)
七

Эктор глубоко вздохнул, словно стараясь извлечь эти жизненные правила из глубин своей памяти, и начал:

– Одна из самых важных вещей, которым я научился, – никого не критиковать. Совершенно бесполезное занятие. Хочешь быть счастлив – сосредоточься на том хорошем, что есть в людях. А следующее мое открытие – перемены будут сопровождать тебя на протяжении всей жизни… Если ты собираешься улучить спокойный момент, чтобы что-то сделать, то будь готов к тому, что тебе придется осуществлять задуманное, свою безумную идею, в эпицентре бури перемен.

Мне вспомнился Кузнец, возможно уже погребенный в безымянной могиле на каком-нибудь японском кладбище с непроизносимым названием.

– Опыт имеет большое значение, – продолжал Эктор, – потому что память о пройденных дорогах придает уверенности. Но порой следует забыть про опыт и довериться интуиции. Еще одно из записанных мной правил гласит, что ты можешь позволить себе не спешить, если будешь каждый день делать шаг к своей цели, пусть даже самый маленький шажочек. Японцы называют это кайдзен[11]11
  Кайдзен – японская философия или практика, которая нацелена на постепенное и непрерывное улучшение всех бизнес-процессов, начиная от производства и заканчивая управлением персоналом, а также на улучшение всех аспектов жизни.


[Закрыть]. Вот, например, чего от жизни хочешь ты сам?

– Не знаю… Как бы странно это ни прозвучало, я приехал в Японию ради исполнения мечты другого человека. Я даже живу на чужие деньги. Разве это не странно?

– Как посмотреть… Ты любил этого человека?

– Очень. Она была моей лучшей подругой. Но ее уже нет, и мне безумно…

– Не стоит жалеть, – прервал он. – Лучше любить и потерять, чем не любить вовсе. Это еще один закон.

Все эти мысли вихрились и сталкивались у меня в голове, как резиновые шарики, отскакивающие от стенки. Вряд ли мне удастся много запомнить, но меня это не волновало. Редкая удача – вести беседу с самим автором «Гика»! Кроме того, я надеялся, что озвученные им жизненные правила сохранятся в безднах моей памяти и в нужный момент придут на помощь.

– Я тебя не утомил? – поинтересовался Эктор.

– Вовсе нет! Я бы с радостью еще послушал о том, что тебе удалось узнать.

– Некоторые вещи кажутся самоочевидными… – пробормотал он. – Но это не значит, что нужно ими пользоваться каждый день. Например, важно понять, что иметь время намного важнее, чем иметь деньги. Если вдруг обанкротишься, всегда остается шанс, что в один прекрасный день ты вновь разбогатеешь, но потерянный день уже не вернешь никогда.

– С этим я согласен. Но что означает для тебя потерянный день?

Эктор, поколебавшись, ответил не сразу:

– День потерян, если ты ничему не научился, даже если в результате ошибся.

– Это как?

– Совершать ошибки – это лучший способ учиться, при условии, что ты не станешь повторять их из раза в раз.

Ясно, что сейчас прозвучало еще одно жизненное правило. Собственно, я уже сбился со счета, сколько их прозвучало.

– Еще до того, как мне исполнилось тридцать, я пришел к любопытному выводу насчет проблем, которые больше всего на нас давят. Видишь ли, самые сложные и тяжелые проблемы в твоей жизни ты все равно не решишь, как бы ни старался. Лучшее, что ты можешь сделать, – успокоиться и не переживать по их поводу. А кроме того…

Эктор сделал паузу, отвлекшись на картинку за окном: мы проезжали мост, и по нему бежал сломя голову какой-то клерк с портфелем.

– Вещи, которые сейчас представляются тебе самыми важными, те, которые держат тебя в чудовищном напряжении, с течением времени покажутся сущей ерундой. Таким образом, если с серьезными проблемами ты ничего поделать не можешь, а мелкие – это абсолютная чушь, полная чепуха… тогда к чему беспокоиться? Намного лучше посвятить свое время созиданию. Созиданию хороших воспоминаний.

– Воспоминаний?

– Да, в итоге все, что ты делаешь и переживаешь, обратится в воспоминания, но их качество напрямую зависит от того, как ты выстраиваешь свою жизнь сейчас.

Устав от этого каскада откровений, Эктор Гарсиа замолчал.

Наш «Нарита-экспресс» уже подъезжал к токийскому вокзалу, и я поспешил спросить:

– Конечно же, счастье зависит от того, как ты живешь в настоящий момент… Но что, если ты не знаешь, что делать с собственной жизнью?

– Да не парься, я вот тоже не знаю, – признался мой собеседник. – Don't worry, be happy[12]12
  «Don't Worry, Be Happy» (англ. «Не беспокойся, будь счастлив») – песня 1988 года американского музыканта Бобби Макферрина.


[Закрыть], и не забывай мазаться солнцезащитным кремом.

Хати (8)
八

На гигантском столичном вокзале, хаотично устроенном, с запутанной планировкой, я успел несколько раз заблудиться, пока наконец не нашел линию Яманотэ, чтобы сесть на поезд до Уэно. Именно там моя ушедшая из жизни подруга забронировала мне комнату.

Следующим вызовом моей сообразительности стала задача разобраться, какой из десятков выходов из этого лабиринта мне нужен. На мою мольбу о спасении отозвался какой-то старик: покрутив в руках распечатанный листок с билетом, он вывел меня к некоему подобию перекрестка дорог, а над головой высилась скоростная магистраль.

Морщинистой рукой он указал на тротуар по другую сторону рельсов и, махнув, попрощался.

«Ты в Токио», – не слишком убежденно сказал я себе, ожидая зеленого сигнала светофора. Посреди улицы писклявым голоском кто-то рекламировал свой товар, периодически к шуму присоединялся пронзительный звон – знак для слепых, что можно начинать движение по переходу.

День уже клонился к вечеру, когда я, с рюкзаком на плечах, добрался до улочки, кишащей ресторанчиками и круглосуточными магазинами. Мне уже было известно, что они называются «комбини»[13]13
  Комбини – мини-маркеты крупных торговых сетей, открытые в любое время суток, где можно не только купить еду и алкоголь, но и пополнить счет телефона, отправить посылку, снять деньги в банкомате и т. п.


[Закрыть]. Слово это я узнал из японского романа «Мини-маркет»[14]14
  Книга издана на русском языке под названием «Че-ловек-комбини» (2016). Автор – Саяка Мурата.


[Закрыть], прочитанного перед отъездом. В нем повествуется о безысходной жизни продавщицы одного из таких магазинчиков. Невольно я задумался о своем отце.

Несколько раз я, не заметив, проходил мимо своего хостела и в конце концов обнаружил его в небольшом тупике. Маленький навес, похожий на цирковой шатер, вел к крошечной стойке администратора, где я впервые расплатился иенами в качестве залога за ключ. И еще в сто пятьдесят иен мне обошлась бутылка воды в автомате.

Комнатка поразила меня своей теснотой: там едва помещалась кровать, судя по размеру рассчитанная на ребенка, и миниатюрный телевизор. Туалет представлял собой пластиковую кабинку, напоминающую капсулу космического корабля.

Совершенно разбитый, я скинул одежду и рухнул на эту кроватку, которая помимо своих крошечных размеров оказалась еще и весьма жесткой.

Глаза я открыл только в два часа ночи. За шесть часов я основательно выспался; судя по всему, какое-то время мне предстояло страдать от смены часовых поясов. При свете ночника я еще раз перечитал список желаний Амайи.

1. Погладить опущенное ухо Хатико.

Эту задачу мне удалось решить довольно быстро. Я видел фильм с Ричардом Гиром, а в «Lonely Planet» читал, что основной достопримечательностью Токио является как раз памятник этому верному псу. Находится он на восьмом выходе станции Сибуя, и это станет первым местом, куда я отправлюсь рано утром.

До рассвета оставалось еще несколько часов.

Сна не было ни в одном глазу, и я решил ответить на дюжину сообщений в Ватсапе, три из них прислал отец. Потом я прочитал статью о подлинной истории Хатико. Она изрядно отличалась от голливудской киноверсии.

Университетский профессор, которому пес хранил верность всю жизнь, взял его к себе в 1924 году. Собака каждый день провожала хозяина до станции Сибуя и ждала его возвращения после занятий с будущими инженерами-агротехниками в Токийском университете. Потом они вместе шли домой.

Этот ритуал не остался незамеченным для персонала станции и окрестных торговцев.

В статье фигурировала фотография настоящего Хатико – обычный блохастый пес, ничего особенного. И да: одно ухо у него висело.

Через полтора года профессор внезапно скончался от инсульта прямо во время занятий. И уже никогда ему было не суждено приехать на станцию, где его ждал четвероногий друг породы акита-ину.

Хатико не вернулся домой ни в тот день, ни после. Сидя на станции Сибуя, он десять лет ждал появления своего хозяина.

Автор статьи пытался привнести критический взгляд на эту ситуацию, утверждая, что верность хозяину – не единственный мотив собаки. Хатико так прославился в своем районе, что каждый день получал вдоволь колбасы и прочих вкусностей. Поэтому он сидел там из корыстных соображений.

Удивительно, но, когда устанавливали бронзовый памятник, сам Хатико был еще жив и принял участие в церемонии открытия.

Последний факт меня изрядно позабавил: я представил себе этого плутоватого барбоса, поглощающего деликатесы после открытия собственной статуи.

Глаза начали слипаться, и я потушил свет в надежде еще немного поспать.

Кю (9)
九

В детстве мне приснился кошмар, который врезался в мою память на долгие годы. Босой я шагаю в пустоте. Внезапно на белом, как холст, небе проявляется бескрайний лабиринт с тысячами извилистых дорожек, вновь и вновь раздваивающихся и множащихся.

Каким-то образом в том сне я понимаю, что передо мной картина моей будущей жизни. Стоит мне перестать быть ребенком, все усложнится и будет даваться с огромным трудом.

Я проснулся в ужасе и заплакал. В то время мама еще жила с нами, но отец услышал меня первым и пришел посидеть со мной. Протянув стакан молока, он погладил меня по голове.

Помнится, я сказал:

– Папа, я хочу быть старым.

– Это почему?

– Хочу быть как дедушка. Он уже прожил свою жизнь и теперь может не волноваться.

Услышав это, отец засмеялся, а когда заметил, что я обиделся, объяснил:

– Жизнь дедушки близится к закату. Разве ты не хочешь прожить свою?

– Я боюсь заблудиться, – с трудом выдавил я, вспомнив лабиринт.

В то первое утро в Токио, рассматривая на станции Инаритё карту метро с бесчисленными ответвлениями, я вдруг вспомнил свой детский сон.

Следуя указаниям служащего, который немного говорил по-английски, я приобрел проездную карточку «Pasmo» с кредитом в три тысячи иен. Я приложил ее к сенсору, створки турникета открылись, пропуская меня к линии Гинза – оранжевой линии, ведущей прямо в Сибую.

Мне хватило предусмотрительности не заходить в метро до девяти утра. Уж очень не хотелось, чтобы специальные служащие в белых перчатках утрамбовывали меня в набитый человеческой плотью вагон, как доводилось видеть в документальных фильмах.

К этому часу большинство жителей Токио уже вкалывают на своих рабочих местах. Когда прибыл желтый состав, я даже ухитрился сесть.

Под экранами с непрерывно мелькающей рекламой сидели женщины среднего возраста, безупречно одетые, причесанные и накрашенные, словно собирались на праздник. Все, как одна, склонились над своими телефонами.

На другом сиденье, неудобно скорчившись, без задних ног дрых мужик в костюме, будто его угораздило накануне поучаствовать в попойке века. Неплохая идея для репортажей в блоге Эктора Гарсия о людях, спящих в метро. Некоторые принимали прямо-таки акробатические позы.

Пребывая в некоем счастливом возбуждении, я повторял странные названия остановок: Канда, Мицукосимаэ… Тораномон… Омотэсандо… Наконец мы прибыли в Сибую.

Станция, где мне предстояло выполнить свою первую миссию, казалась таким же лабиринтом, как мой детский кошмар, но, по счастью, маяком мне послужил указатель, снимавший всякие сомнения:

HACHIKO EXIT

Я прокладывал себе путь сквозь толпы людей по бессчетным лестницам и переходам, пока не добрался до своего рода торговой галереи. Оттуда уже, несколько раз повернув, я сумел наконец-то выбраться на улицу.

Выход номер восемь вел на удивительно оживленную в это время дня площадь. Множество гиков и причудливо одетых девушек болтали или смеялись в этом популярном для встреч месте. На верхушках зданий горели неоновые огни, а гигантские экраны на полную громкость выплескивали свою рекламу.

Найти самый известный в Японии памятник не составило труда. Бронзовая фигура на каменном пьедестале высилась неподалеку.

Пес в натуральную величину, казалось, усох от миллионов прикосновений человеческих рук. Кто-то повесил ему на шею тяжеленную медаль; дюжина туристов, и я в том числе, ждали своей очереди, чтобы сделать фото с Хатико.

Из прочитанной статьи я знал, что в 1944 году военное правительство переплавило статую на снаряды, но через три года ее восстановили в прежнем виде и на прежнем месте.

Когда подошла моя очередь, левой рукой я потрепал опущенное ухо Хатико, а правую вытянул с телефоном вперед, чтобы сделать селфи.

Выполнив первое поручение, я по привычке стал искать номер Амайи, чтобы отправить ей фото в Ватсапе. Когда через мгновение я вспомнил, что это невозможно, меня вновь охватила печаль, окутав словно невидимым покрывалом.

Дзю (10)
十

Конечно же, во многих фильмах мне доводилось видеть японские пешеходные переходы типа зебры, но я и не представлял себе, что по ним может передвигаться одновременно такое количество народа. Когда зажегся зеленый, сотни пешеходов с разных сторон бросились на проезжую часть, спеша как можно скорее пересечь улицу и добраться до противоположного берега.

В путеводителе значилось, что верхний этаж «Старбакса» на площади – прекрасная смотровая площадка, так что я зашел внутрь и, заказав матча латте[15]15
  Матча латте – японский зеленый чай со взбитой молочной пенкой.


[Закрыть], поднялся на лифте.

Действительно, через огромное окно можно было наблюдать пульс четырех переходовзебр, по которым с регулярными интервалами перемещались целые армии хлопотливых муравьишек. Затем настала очередь машин, и меня поразила процессия из восьми картов – за рулем сидели розовая пантера, кролик, Хелло Китти[16]16
  Хелло Китти (Hello Kitty) – персонаж японской поп-культуры, антропоморфная белая кошка породы японский бобтейл с красным бантом на голове. Придумана компанией «Sanrio» в 1974 году.


[Закрыть] и прочие персонажи в необычных нарядах.

На крыльях у этих маленьких гоночных машин читалась надпись: «Unrelated to Nin-tendo»[17]17
  «Не имеет отношения к „Нинтендо“» (англ.). «Нинтендо» – японская компания, которая специализируется на создании видеоигр и игровых приставок.


[Закрыть].

Я пригубил свой матча латте, лишний раз укрепившись во мнении, что попал на другую планету.

Отведя взгляд от панорамы за окном, я обнаружил, что через два стула от меня кто-то оставил книжку карманного формата. Из любопытства я потянулся за ней и увидел английский перевод двух первых романов Харуки Мураками: «Слушай песню ветра» и «Пинбол 1973».

Я много слышал об этом японском писателе, но сам его не читал, так что пробежал глазами спинку обложки. Аннотация гласила, что второй роман содержит лучшие сцены описания пинбола в истории мировой литературы, – я не смог удержаться от улыбки. Неужели на свете существует много романов, повествующих о пинбольных баталиях?

Я представлял себе, что это такое, потому что четыре года назад ездил с отцом в Афины. Осмотрев Акрополь и кварталы Плака и Монастираки, мы случайно зашли в Музей пинбола, должно быть один из немногих в мире. Какой-то безумный фанат этой «машинки на миллион долларов», как назвал ее отец, собрал в подвале сто столов для пинбола разных эпох и отреставрировал их, чтобы посетители музея могли спокойно в них играть. Самые старые датировались пятидесятыми годами двадцатого века, и рядом с каждым экспонатом висела табличка с информацией о том, сколько таких моделей было выпущено.

На какой-то миг меня охватила тоска по детству, захотелось, чтобы папа был рядом и вместе со мной наблюдал из окна кафе за хаотичной суетой этой вселенной. В Токио я провел меньше суток, но из-за одиночества, которое мне не с кем было разделить, время тянулось, как резина.

С надеждой узнать нечто новое помимо истории о блохастом псе я начал читать вступление самого Мураками к двум небольшим повествованиям этой книги. Предисловие носило название «Рождение романов, написанных на кухонном столе» и рассказывало о двух вещах: как он решился на создание своего первого романа и как ему удалось найти собственный стиль – простой, задушевный и увлекательный, – который принес ему мировую славу.

Первая история оказалась весьма необычной. Однажды, когда Мураками с женой еще держал джаз-бар, он вышел прогуляться. Путь его лежал мимо бейсбольного стадиона – кажется, бейсбол очень популярен в Японии.

Он купил билет, уселся на трибуне, и тут, в разгар матча, с ним произошло нечто странное. Наблюдая за чистым броском питчера, Мураками сказал себе: «Напишу-ка я роман».

Так впервые ему в голову пришла эта мысль.

Казалось, словно сухой деревянный треск при ударе битой по мячу сработал как клик мышью, сделав его писателем. После подобного озарения он принялся за дело.

В 1978 году еще не было персональных компьютеров, так что сразу же после матча он отправился в магазин за бумагой и ручкой и начал писать «Слушай песню ветра».

Полгода спустя, закончив роман, Мураками перечитал его и остался крайне недоволен. Текст показался автору претенциозным, содержание свелось к набору округлых фраз и красивых слов. Литературная форма явно доминировала над сюжетом.

Под влиянием второго озарения он решил достать с полки пишущую машинку «Оливетти» с латинской клавиатурой. «Пожалуй, стоит перевести роман на английский и посмотреть, что получится», – подумал он.

Поскольку английским он владел куда хуже, чем японским, Мураками уже не мог жонглировать словами и смыслами. Ему пришлось ужать историю до самых простых слов, когда каждая фраза выражает лишь суть происходящего.

Когда машинописная английская версия была закончена, автор приступил к ее переводу на японский. Так он и обрел свой характерный стиль – простой, незамысловатый и легкий для чтения, который в итоге не только обеспечил ему награду на родине, но и впоследствии сделал Мураками самым знаменитым японским писателем в мире.