Текст книги "Луна доктора Фауста"

Когда он вышел на улицу, вслед ему полетел хохот.

– Прощай, чужеземец! – кричала Каталина, тряся подолом юбки. – Ты и не знаешь, чего лишился!

Филипп, сокрушаясь и раскаиваясь в содеянном, вошел в церковь и обратился к Пречистой с молитвой:

– Клянусь тебе, что никогда больше чувства не возобладают над разумом. Никогда больше чары злой волшебницы Кундри не будут иметь силы над постоянством и целомудрием Парсифаля. Именем сына твоего молю тебя: не дай, чтобы Каталина избрала стезю порока.

На одно мгновенье ему показалось, что изображение мадонны ожило и глаза ее взглянули на него с состраданием.

Отплытие было назначено на десятое октября 1534 года. Флотилия состояла из пяти каравелл водоизмещением по сто пятьдесят тонн каждая.

На флагманском корабле «Святой Франциск» держал свой штандарт сам капитан-генерал. «Швабией» командовал Гуттен, третьей каравеллой – Гольденфинген, а двумя другими – капитан Келлер и голландец, имя которого никто не мог выговорить. За неделю до отправления, четвертого октября, в день св. Франциска, городские власти собирались устроить рыцарский турнир с участием германских и кастильских дворян.

– У тебя есть доспехи? – спросил Федерман.

– Разумеется. Как воин может пуститься в путь без вооружения?

– Советую тебе продать его сразу после турнира. В Новом Свете панцирь и шлем тебе не понадобятся. Там такая жара, что всякий тысячу раз предпочтет подставить грудь стрелам и копьям индейцев, чем задохнуться в боевой броне. Кожаный щит и суконный нагрудник вполне достаточная защита. Ты, – сказал он совсем другим тоном, – будешь защищать цвета Баварии. Герцогиня Бланка выбрала своим рыцарем тебя.

– А кто такая эта Бланка?

– Не прикидывайся, что не знаешь! Это самая прекрасная женщина на белом свете и к тому же – дочь герцога Медина-Сидонии, испанского гранда в седьмом колене. Королева Изабелла вела войну с его дедом, который чуть было не сел на престол Андалусии.

Филипп вспомнил веера, черные распущенные кудри, звон гитар, и Севилья стала ему мила как никогда. Он почувствовал благодарность судьбе и своему капитану. «Не пойду в монахи, – думал он в ту ночь, – стану грандом и возьму в жены чернокудрую дочку герцога».

Лопе де Монтальво и все остальные переполошились, узнав, что Филипп будет участвовать в турнире, да еще против испанцев.

– Речь идет о чести всего отряда, – заявил коротышка доктор Перес де ла Муэла. – Я буду неусыпно печься о вашем здоровье и о резвости вашего коня.

– Вам бы, сударь, следовало поупражняться, – перебил его Монтальво. – Чем плох Франсиско Инфанте или я, например?..

– Не слушайте его, дон Филипп, – вмешался Веласко. – Куда им против меня? Никому не одолеть меня, когда я в седле и с копьем в руке. Когда в Аревало я ездил верхом, люди сбегались посмотреть на меня и кричали: «Сид Кампеадор [8]8
  Сид, Родриго Диас, прозванный Воителем (1043–1099) – полулегендарный освободитель Испании от мавров; воплощение рыцарской доблести.


[Закрыть] воскрес из мертвых!»

В тот же день Гуттен показал им свое искусство, не меньше десяти раз выбив их из седел.

– Да, ваша милость, вы непобедимы, – скрепя сердце вынужден был признать вспыльчивый Веласко. – Может быть, какой-нибудь талисман приносит вам удачу?

– Разумеется, – вмешался Себальос, который не мог не отпустить остроту, – у нашего дона Филиппа есть замечательный талисман, который он получил при рождении от отца с матерью и прячет в штанах, чтобы не украли.

– Ежедневно ешьте оленину, – предписал доктор Перес де ла Муэла, – и побольше спите. О женщинах пока что позабудьте. Вознаградите себя после турнира. Бдение над оружием требует воздержания; исключение можно сделать только для непорочной девицы из древнего христианского рода.

– Да не слушайте вы этого шарлатана! – воскликнул Веласко. – Развлекайтесь в свое удовольствие, вреда от этого не будет.

Филипп выслушал все это и произнес холодно и властно:

– Нельзя ли придержать языки, господа? Ни слова мои, ни поступки не дают вам повода вести себя так развязно.

После чего повернулся к ним спиной и, стуча каблуками, ушел.

Все скамьи были уже заполнены народом, когда на ристалище выехал всадник в черных доспехах с гербами Баварии и дома фон Гуттенов. В ложе сидел кардинал-архиепископ Севильи. По правую руку от него – великий герцог Медина-Сидония с дочерью и Николаус Федерман, который весело помахал Филиппу. Конь, точно танцуя, донес Филиппа до ложи и застыл как вкопанный, а рыцарь снял шлем и поклонился. Юная герцогиня поднялась со своего места, восторженно глядя на Гуттена, и бросила на арену ярко расшитый платок, который Филипп под рукоплескания и восторженные крики зрителей вздел на острие копья и прикрепил на гребень своего шлема. По звуку трубы он тронул коня шпорами и отъехал в тот угол, где стояли его товарищи. Гольденфинген, что-то восторженно лепеча, заключил его в объятия. Снова запели трубы. Филипп взял копье наперевес и галопом помчался навстречу противнику. Кони сшиблись, и соперник Филиппа вылетел из седла. Цирк загремел рукоплесканьями. Особенно усердствовала, не жалея ладоней, юная герцогиня. За первой схваткой последовали вторая и третья. Филипп победил всех, кто решился выступить против него.

– Вот это рыцарь! – в восторге повторяли зрители. Филипп снова остановил коня напротив ложи, и высокие особы встали со своих мест, приветствуя его.

– Великолепно! – воскликнул кардинал.

– Отменно держится в седле, – негромко сказал герцог Медина-Сидония.

– Несравненно! – со всем пылом молодости вскричала Бланка, держа в руках лавровый венок. – Приблизьтесь, доблестный рыцарь, – чуть растягивая слова на андалусийский манер, произнесла она. – Я увенчаю вас в присутствии примаса Испании. Вы – истинный герой сегодняшнего турнира.

Снова раздались рукоплескания. Филипп, с лавровым венком на шее, смущенно улыбался, отыскивая глазами Федермана, но тот куда-то исчез.

– Снимите латы и поднимитесь к нам. Мы хотим выпить за вашу победу, – сказал герцог.

Его дочь смотрела на Филиппа сияющими глазами. Карлики хлопали в ладоши. Филипп, перекрывая восторженные вопли зрителей, крикнул своим сподвижникам: «Куда к черту запропастился Клаус?»

– Пока вы расправлялись с последним соперником, – отвечал Себальос, – он куда-то вышел.

– Куда?

– Не иначе как по нужде, – хихикнул тот, но осекся под суровым взглядом Гуттена.

Лопе де Монтальво и Перес де ла Муэла помогли ему снять доспехи.

– Поздравляю, сударь, – сказал капитан. – Человеку, наделенному такой отвагой, следовало бы родиться испанцем.

– Умойтесь как следует, перед тем как идти в ложу, – говорил доктор, протягивая Филиппу мокрое полотенце. – Вы насквозь пропитались конским потом.

– Это как раз то, что надо, когда тебя ждет такая норовистая кобылка, – не удержался Веласко.

Гуттен гневно обернулся к нему, но в эту минуту подошел Инфанте:

– Паж Николауса Федермана сказал мне, что он ушел вместе с каким-то важным господином.

«Кто бы это мог быть?» – ломал голову Филипп, направляясь в ложу.

– Его высокопреосвященство уведомил меня, – сказал герцог, что вы принадлежите к одному из самых древних родов Германии, а ваш предок, граф Гуттен, в десятом веке водил войска короля Генриха против варваров. Это так?

– Так, ваша светлость.

– А кем доводится вам Ульрих фон Гуттен, этот скверный виршеплет, впавший в Лютерову ересь и смущающий умы своими подстрекательскими пасквилями? – спросил кардинал.

– Двоюродным братом, – сокрушенно отвечал Филипп. – Однако я все равно очень люблю его, – добавил он, поборов смущение.

Кардинал благодушно улыбнулся.

– Ну что же: ваша семья нашла кого противопоставить ему. Ваш брат, епископ Мориц, – истинный столп веры. А ваш батюшка, бургомистр Кёнигсхофена? А граф Нассау, ваш крестный отец?

– Благодарю вас, ваше высокопреосвященство, – низко поклонился Филипп.

– Давно ли вы видели императора? – с каменным лицом осведомился герцог.

– Не более трех месяцев назад. По прибытии в Испанию я имел счастье лицезреть его в Толедо.

– Вы, кажется, его старый знакомый? – все так же безразлично спросил герцог.

– С восьми лет, ваша светлость, я состоял при его особе, а потом он отправил меня на службу к его величеству королю Фердинанду.

Герцог, словно вызнав у Филиппа все, что ему было нужно, подозвал дочь. Беседа была коротка, молодые люди едва успели обменяться несколькими словами, как, повинуясь немому приказу отца, Бланка отошла, шепнув Филиппу:

– Завтра вечером я с моей дуэньей буду гулять в саду Алькасара.

Было еще светло, когда Филипп вернулся в гостиницу маэсе Родриго, где остановился и Федерман.

– Господин капитан-генерал в своих покоях. Он только полчаса назад пришел и, конечно, еще не спит.

Дверь была приотворена. Гуттен без стука вошел в комнату и при свете ночника увидел Федермана, сидящего в изножье кровати. Ему почудилось, что он плачет.

– Что с тобою, Клаус? Отчего ты в таком унынии?

– Да так, пустое, – отвечал тот, тщетно пытаясь принять бодрый вид. – Наши хозяева братья Вельзеры отменили мое назначение.

– Что ты такое говоришь?

– То, что ты слышишь. Воспользовавшись тем, что я, как помощник Альфингера, несу ответственность за все его огрехи и промашки, они заменили меня неким Хорхе Спирой. Этот малый превосходно знает, откуда ветер дует, и шагу не ступит, не посоветовавшись сперва с Вельзерами. Ну ничего, Филипп: я все-таки остался вторым человеком в Венесуэле, а ты, стало быть, передвинулся на третье место.

Рано утром трактирщик Родриго разбудил Гуттена:

– К вашей милости прибыл монах из Германии и привез известия от епископа Морица.

– От Морица? Скажи, что я немедля спущусь к нему.

– Никуда не надо спускаться, господин Гуттен, – звучно проговорил кто-то по-немецки, и Филипп, обернувшись, увидел монаха, голову которого окутывал глухой капюшон.

Это бесцеремонное вторжение взбесило Гуттена, но незнакомец, нимало не смутясь и не спрашивая разрешения, уселся на единственный табурет.

– Весьма рад видеть вас, – произнес он, уставясь в пол. – Его преосвященство епископ Эйхштадтский посылает вам свое благословение.

– В добром ли он здравии?

– Его мучила подагра, но лекари утверждают, что божьим соизволением этот недуг скоро пройдет. Епископ Мориц, – сказал он, немного помолчав, – советует вам безраздельно довериться новому начальнику экспедиции Хорхе Спире, к которому он питает приязнь и уважение.

– Я сызмальства приучен повиноваться, – сухо отвечал Филипп, – и не привык обсуждать тех, кому должен подчиняться.

– Епископ Мориц особо ценит ваше благоразумие, – сказал монах, откидывая капюшон.

Филипп с изумлением увидел перед собой Георга фон Шпайера, человека со шрамом.

– Почему вы оказались в обличье францисканца? Почему вас называют Хорхе Спирой?

– Выслушайте меня, господин Гуттен, – с обычной своей властностью сказал Шпайер. – Прежде всего не спрашивайте, почему я оберегал вас по пути в Геную, ибо есть тайны, которые надлежит хранить как зеницу ока. Скажу вам только, что у банкиров Вельзеров длинные руки и они ревностно пекутся об интересах короны, независимо от того, известно об их деяниях императору или нет.

От этого сухого, неприязненного тона Филиппа бросило в дрожь.

– Перемена же моего имени объясняется очень просто: испанцы, среди которых я прожил немало лет, на редкость не способны к изучению чужих наречий. Не в силах правильно выговорить мою фамилию, они окрестили меня Хорхе Спира. Теперь о моем одеянии: это не маскарад. Я – член братства францисканцев и в зависимости от обстоятельств меняю мирское платье на сутану. Да, я не только воин и купец, но и служитель бога, – процедил он сквозь зубы, – надеюсь, вы не истолкуете мои слова превратно.

– Ни в коем случае, – не задумываясь, отвечал Гуттен. – Готов повиноваться вам. Приказывайте – я подчинюсь.

– Что ж, преосвященный Мориц не ошибся, так лестно отозвавшись о вас. Теперь я и сам вижу: вы добросердечны и старательны. Если бы это зависело от меня, я тотчас бы сделал своим помощником именно вас. Но делать нечего, придется вам пока побыть на третьем месте, – снова раскатился он своим каркающим смехом.—, Могу я рассчитывать на вашу преданность?

– В полной мере, сударь.

– Прекрасно. Если все в порядке, как уверил меня Альберт Кон, мы отплываем через четыре дня, из Пуэрто-де-ла-Саль, севильской гавани. Спустимся по реке до Санлукара-де-Баррамеды, где соединимся с остальной флотилией. Ступайте с богом. Избегайте сомнительных знакомств.

Несмотря на то что до отплытия оставалось очень мало времени и великое множество дел, Филипп не позабыл юной герцогини и ее слов, сказанных ему в Алькасаре. Образ красавицы неотступно преследовал его.

Спира, сидя за широким кедровым столом, давал своим подчиненным последние наставления.

– Никакой сутолоки и беспорядка, – говорил он, обращаясь к Лопе де Монтальво, – лошади – в трюме. Ты, Гольденфинген, отвечаешь за то, чтобы суда шли на равном расстоянии одно от другого: десять вар. [9]9
  Мера длины, равная 83,5 см.


[Закрыть] Да, вот еще что: передайте своим людям, чтобы, прощаясь с женами и детьми, не устраивали душераздирающих сцен на пирсе. Воину хныкать не пристало. До захода солнца, перед возвращением на суда, пусть лижутся, сколько их душе угодно.

Федерман, держась с вызывающей надменностью, и не думал скрывать своего раздражения, то и дело вставляя едкие замечания.

Совет окончился в девятом часу вечера, и Гуттен опрометью бросился в Алькасар. Ждать ему пришлось изрядно, но вот наконец в сопровождении дуэньи и четы карликов из-за деревьев появилась Бланка.

– Приветствую тебя, о неустрашимый боец! – нараспев произнесла она.

Гуттен, вздрогнув от неожиданности, устремился к ней, а Бланка, глядя прямо ему в глаза и сохраняя полное самообладание, приказала дуэнье:

– Донья Ремедиос! Ступайте-ка в часовню да помолитесь, не особенно торопясь. И вы тоже, – обратилась она к карликам.

– Даже не подумаю, – твердо и не без злорадства ответила старуха.

– Донья Ремедиос! Или вы поступите, как я велю, или я скажу отцу, а карлики подтвердят, что вы у меня на глазах отдались здешнему капеллану.

– Матерь божья! – воскликнула та, осенив себя крестным знамением. – Как у вас язык поворачивается говорить такое, да еще при мужчине! Ну да ничего, я привыкла. Вы всегда грозите оклеветать меня, если я препятствую вашим шашням.

– На этот раз я свою угрозу исполню, если вы не оставите меня наедине с доном Филиппом. А они подтвердят мою правоту, так?

– Так, так! – закричали карлики, корча рожи и подпрыгивая на месте.

– Ну ладно, ладно, – заворчала дуэнья и, повернувшись, двинулась по обсаженной гвоздиками дорожке сада.

– Надеюсь, вы не поверили моим словам, – смеясь и обмахиваясь веером, заговорила Бланка, – донья Ремедиос – образец целомудрия и так трясется над ним, что одна лишь моя угроза ввергает ее в трепет. Филипп! Я люблю тебя! – без всякого перехода воскликнула она. – Я люблю тебя с того самого дня, как впервые увидела в Риме, и не переставала любить ни на час, а теперь, когда ты стал победителем турнира, и совсем потеряла голову.

Онемевшему от неожиданности Филиппу казалось, что все это происходит во сне.

– Беда-то вся в том, что мой отец…– совсем другим тоном прибавила красавица. – Отец прочит меня за короля или владетельного принца. Но этого мало. Он возненавидел тебя, как только ты обмолвился, что был слугой императора. Ты ведь не знаешь, Филипп, какую лютую вражду питает род Медина-Сидония к роду Трастамаров, боковой ветвью которых считаются Габсбурги… Ах, проклятье! – перебила она себя. – Ползет, старая каракатица! Я не могу оставаться здесь дольше! Прошу тебя, Филипп, отыщи за морем Дом Солнца и возвращайся таким же богачом, как этот мужлан Писарро, за которым ехали два десятка всадников на конях с серебряной сбруей… Если ты найдешь Дом Солнца, мой отец до луны подскочит со злости, но должен будет согласиться на наш брак. Иду я, иду! Не кричите, донья Ремедиос. Три года я буду ждать тебя, любовь моя! Три года! Три года…– И, легко ступая, она обогнула водоем мавританских королей. Дуэнья и карлики поспешали следом.

Зрелище было грандиозное: шестьсот участников предстоящей экспедиции, выстроившись в шеренги по пять, промаршировали по улицам Севильи. Впереди шли: новый губернатор Хорхе Спира, Николаус Федерман, дергавший головой сильней, чем обычно; Гольденфинген; Иероним Келлер и – верхом на гнедом жеребце – Филипп фон Гуттен, беспрестанно искавший герцогиню среди дам, заполнивший балконы. Мостовая сотрясалась от чеканной поступи, грохотали барабаны, развевались знамена: красно-сине-белое с бургундским крестом в середине – императорское; красно-белое – Вельзеров; бело-синее – Хорхе Спиры.

В первом ряду шагали шестеро музыкантов с флейтами и дудками; во втором шесть священников несли зажженные свечи; в третьем – еще шестеро трубачей и горнистов, за ними – шестеро монахов. Следом двигались барабанщики и литаврщики, и, наконец, замыкали шествие шестеро босоногих капуцинов, громко твердивших молитву. Перед фронтом вели целую свору собак; среди псарей был и чернокожий Доминго Итальяно, которого Гуттен любил за скромный нрав и чувство собственного достоинства.

За ними в одиннадцать рядов по шесть всадников в каждом шла кавалерия, которую, горделиво выпрямясь в седле, вел Лопе де Монтальво. Здесь были Франсиско Веласко, Хуан де Себальос, Франсиско Инфанте и доктор Перес де ла Муэла. За конницей шли шестьдесят пехотинцев, вооруженных топорами, и еще тридцать копейщиков с круглыми щитами. За ними – стрелки-арбалетчики в стеганых камзолах и в касках из оленьей кожи, сделанных наподобие римских шлемов. Копейщики тоже были в стеганых кафтанах, подбитых ватой, длинных полотняных штанах и в беретах с перьями. На ногах у всех были альпаргаты. Шествие замыкали три знаменщика в сопровождении пятерых алебардщиков и еще пять рядов копейщиков – по шести солдат в каждом ряду.

Последним шел обоз, при котором состояли лекари, цирюльники, сапожники, портные, каменщики и корабельные юнги.

Войско погрузилось, и караван судов вышел в Гвадалквивир.

Когда и Хиральда скрылась из виду, Филипп достал из-за пазухи платок, брошенный ему Бланкой на турнире, вдохнул аромат надушенного батиста и воскликнул, к вящему восторгу Федермана:

– Я вернусь к тебе, моя владычица!

– Что ж, я доволен, и весьма. Войско прошло образцово, – сказал Хорхе Спира. – Если путь наш, боже избави, не пересечет какая-нибудь ведьма, мы обретем славу, богатство и удачу.

– Ведьма? – переспросил Федерман, презрительно скривив губы.

– Да, ведьма, – отвечал тот, как бы не заметив этой гримасы. – Нет ничего опасней ведьм. Они приносят поражение в битвах, насылают бури и шторма, топят целые армады судов. Всякую ведьму следует извести без жалости! – И при этих словах ярче засверкал тот его глаз, под которым тянулся шрам.

– Вот и Лютер так считает, – со скрытым ехидством заметил Федерман.

– Мои слова вовсе не значат, что я хоть в чем-то согласен с этим Антихристом во плоти. Я верный сын святой римской апостольской церкви, – поспешил заявить Спира.

– Кто же в этом сомневается? – прикидываясь дурачком, спросил Федерман.

Гуттен беспокойно заерзал на стуле, благодаря судьбу, что Гольденфинген плывет на другом корабле.

– Да, – продолжал Спира, – я считаю, что всякая ведьма должна быть сожжена. В Швабии, в южногерманских землях, мы послали на костер больше двадцати тысяч этих тварей. Я самолично присутствовал при многих сотнях казней.

– Вам нравится, должно быть, глядеть на огонь? – с издевательским простодушием спросил Федерман.

– Нет! Это зрелище никому нравиться не может, но оно охраняет душевное здоровье народа. Я учился теологии в Гейдельбергском университете и…

– Кто знает, получи вы докторскую шапку, быть может, стали бы генералом Святейшей Инквизиции, а не плыли бы за тридевять земель во главе отряда проходимцев и бродяг.

– Ваша прозорливость, сударь, повергает меня в изумление, – с не меньшей язвительностью ответил Спира. – Как вы правы! Конечно, истинное мое призвание – вопросы веры и борьба с дьяволом. Я и впрямь мог бы сделаться Великим Инквизитором, если бы тем, кому я служу, не было угодно назначить меня начальником этой экспедиции – вашим, сударь, начальником.

Пять кораблей, отправляющиеся в Новый Свет, покачивались на рейде в бухте Санлукар-де-Баррамеда. Море было неспокойно; небо затянули грозовые тучи, и отплытие пришлось перенести еще на день.

Но вот наконец этот день настал, и флотилия под барабанный бой и гром артиллерийского салюта вышла в открытое море, взяв курс на Америку.

На каждом корабле было размещено по двадцать лошадей – десять с каждой стороны. Хорхе Спира устроился на полуюте флагманского судна, а остальные офицеры предпочли носовые каюты. Франсиско Веласко ворчал не переставая:

– Лошадям куда просторней, чем людям.

В эту минуту, словно отзываясь на слова хозяина, заржал его жеребец.

– А-а! Ты еще насмехаешься надо мной, негодная кляча?! Посмотрим, как ты запоешь, когда мы выберемся на сушу и я влезу к тебе на спину!

Слева и справа от лошадиных стойл для пятидесяти рядовых членов экипажа были в два яруса подвешены койки, причем так низко, что Себальос не удержался от язвительного замечания: «Бедный, бедный Инфанте! Ему даже на спину не лечь – нос пробьет доски палубы».

Провизия хранилась в кормовой части трюма под замком, а запасы вина и пресной воды – на носу. Все остальное пространство заняли подвесные койки – их хватило на двадцать пять человек, а прочим пришлось довольствоваться охапками соломы.

– Что ж, по крайней мере тут теплее, чем в подвалах кадисской каталажки, – мрачно пошутил кто-то.

– А где же хранится оружие? – осведомился Франсиско Инфанте.

– Наверху, в каютах под замком, – отвечал тот, кто сравнивал трюм с тюрьмой в Кадисе. – Часто случается, что матросы захватывали его и поднимали пиратский флаг. Не так ли, Галеото? Ты, видать, знавал толк в таких делах, иначе не прилипла бы к тебе такая кличка, а? [10]10
  Галеото (galeoto, исп. ) – каторжник, галерник.


[Закрыть]

– Замолчи, язва! Что было, то сплыло, и нечего ворошить былое.

– О черт! – воскликнул вдруг доктор Муэла, поспешно поднимаясь с кучи соломы. – Да тут блохи!

– Вовсе это не блохи, – отозвался со своей койки Себальос, – а самые обыкновенные клещи.

Наступила ночь, и с кормы, покрывая все остальные звуки, запел, возвещая отбой, горн.

– Заткнитесь! – закричал Веласко. – Я спать хочу!

– Хочешь спать, так отправляйся в офицерскую каюту, – огрызнулся бывший галерник. – Счастливцы, дрыхнут в настоящих постелях, на полотняных простынях. А еще лучше – попросись к собачкам: у них и места вдосталь, и мясом их кормят дважды в день.

На каждом корабле стояло по четыре клетки со звероподобными псами. Ходивший за ними Доминго Итальяно ночевал там же, на корме, рядом со своими питомцами.

Ночью волнение на море не стихло, а ветер усилился. Крутые валы раскачивали каравеллы. Гуттен, заложив руки за спину, стоял на палубе под мостиком, который ходуном ходил от ударов волн. «Отыщу Дом Солнца, – думал Филипп, – стану богаче самого Писарро, надену серебряные доспехи с золотой насечкой, повешу на шею цепь из самоцветных каменьев, перетяну стан поясом, отделанным брильянтами, и приду к старому герцогу просить у него руки Бланки. Быть при дворе – и счастье, и беда. Как трудно приходится родовитому рыцарю, если он живет только на свое жалованье, а оно чуть больше того, что платят простому латнику. Когда юные фрейлины спрашивают, кто мой отец, я отвечаю: „Амтман Кёнигсхофена“, ибо это непонятное слово звучит лучше, чем „бургомистр“, а значит то же самое. Можно подумать, что амтман – не меньше, чем герцог или ландграф, что он сидит в своем неприступном замке и на сотни миль вокруг нет никого могущественнее. Эти благородные девицы и представить себе не могут, что наш дом, хоть он о двух этажах и под высокой крышей и заметно выделяется среди других домов, – всего лишь древняя развалюха с бесчисленными пустыми комнатами и неотесанными слугами, которые родились в ней и в ней же умрут, подобно своим отцам и дедам. Да, конечно, когда отец идет к мессе или в ратушу, двое оруженосцев несут перед ним знаки его достоинства, а все встречные низко кланяются, но если бы знали эти отпрыски высшей кастильской знати, что мой отец при всей своей родовитости – всего лишь чиновник на службе у императора, старый орел с полинялыми перьями, который принимает у себя и капитана ландскнехтов, и даже тех, кому сдает в аренду свою скудную землю!

Каравелла круто накренилась, едва не опрокинувшись.

– Ваша милость! – крикнул рулевой. – Не стойте там, смоет за борт!

Гуттен, спотыкаясь и падая, хватаясь за леера, с трудом добрался до лесенки, ведущей на капитанский мостик. Рулевой, крепко вцепившись в штурвал, боролся с разбушевавшимся морем. Гуттен хотел было подняться к нему, но тот крикнул:

– Оставайтесь внизу! А лучше – укройтесь в каюте: мы попали в шторм!

В ста милях от Санлукара на флотилию налетел ураганный ветер. Волны перекатывались через палубу. Завыли в своих клетках псы, беспокойно заржали лошади. Обшивка трещала под неистовыми ударами воды, а люди молились или богохульствовали.

– Это все оттого, что кто-то свистал на борту. Я ведь предупреждал: избави бог свистать в открытом море – от свиста морские бесы приходят в ярость, – сипло сказал какой-то андалусиец.

Шторм не стихал двое суток.

– Боюсь, что нас несет в противоположную сторону, – сказал штурман. – Ветер гонит нас обратно к берегам Испании. А где же остальные суда? Пропали бесследно! Эй, сеньор Гуттен! Земля! Быть того не может! Благословен будь господь наш и Пречистая Дева! Мы опять оказались в Санлукаре, там, откуда начинали путь!..

Причалить удалось с большим трудом. Три каравеллы уже были в безопасности в широком устье Гвадалквивира. Не хватало только корабля, которым командовал Федерман. Сойдя на берег, суеверный андалусиец сказал Гуттену:

– Море нас отвергло. Я больше рисковать не стану и вам не советую. Прощайте!

В одной из портовых таверн Гуттен и шестеро его офицеров пили подогретое вино и обсуждали свое незавидное положение. Ветер так и не стихал.

– Никогда не видел такого шторма, – с еще не остывшим возбуждением говорил Гольденфинген.

– А где же Федерман? – спросил Гуттен.

– На дне морском, – ответил моряк. – В этом нет никакого сомнения. Нужно поставить толстую свечку Пречистой за наше чудесное избавление.

В эту минуту дверь распахнулась, и вместе с порывом ветра в таверну ворвался Хуан де Себальос:

– Каравелла Федермана вошла в гавань!

Эскадра, пройдя двести миль, воротилась туда, откуда вышла, и неудачное начало путешествия дало обильную пищу для разговоров.

– А я утверждаю, что это волшба! – горячился Гольденфинген.

– Клянусь кровью Христовой, похоже на то! – поддержал его Спира. – Какой-то злой рок тяготеет над нами. Чем еще можно объяснить все наши злосчастья?

Между тем шторм усиливался день ото дня, и день ото дня острее становились разногласия между Спирой и Федерманом.

Однажды утром, возвращаясь после мессы, губернатор сказал:

– Мне думается, что несчастья преследуют кого-то из тех, кто уже побывал в Индиях и запятнал себя преступлениями или недостойными деяниями. Как по-вашему, Филипп?

– Право, не знаю…– раздумчиво отвечал тот.

– Поверьте мне и отриньте сомнения. Иначе как божьей карой за очень серьезные прегрешения я наши неудачи объяснить не могу.

– Видите ли, сударь, – тотчас возразил Федерман, – в мореплавании такое случается сплошь и рядом. Дождемся, когда буря уляжется, и снимемся с якоря. А пока что должно повеселиться на славу и впрок: восемь дней мы даже не увидим женщин. Следующая стоянка у нас только на Канарах.

Спира поглядел на него осуждающе, а Гуттен покраснел.

Тридцатого октября шторм наконец стих, и корабли экспедиции снова подняли паруса, но не успели они выйти в открытое море, как новая буря, еще страшнее первой, принудила их вернуться в гавань. Каравеллы, которыми командовали Спира и Гуттен, причалили к берегу благополучно, а корабль Федермана исчез.

– Затонул, – уверенно сказал Спира.

Но на следующий день они получили известие о том, что Федерман, целый и невредимый, укрылся в бухте Кадиса.

Снова корабли флотилии собрались вместе и, дождавшись погоды, в первых числах ноября предприняли третью попытку. Но Нептун, как сказал Гольденфинген, видимо, задался целью погубить их: тотчас разразился шторм, ярость которого не шла ни в какое сравнение с первыми двумя, и четыре каравеллы без малейшего участия судоводителей оказались в Санлукаре. Снова не досчитались Федермана.

Назавтра все оставалось по-прежнему. На третий день опасения сменились непреложной уверенностью. Через две недели экипаж Николауса Федермана внесли в список погибших.

Спира, облачившись в глубокий траур, присутствовал на заупокойной мессе.

– Это за его душой охотился сатана, – обратился он к Гуттену по окончании литургии, – отныне и впредь нам не встретится больше никаких препятствий.

Гуттен, решив не перечить ему, бодрым шагом направился домой.

– Капитан-генерал не прав, – мрачно произнес чей-то голос за спиной. Гуттен обернулся и увидел негра Доминго Итальяно, которого за непомерно большие уши прозвали Нетопырем. – Нехорошо все валить на Федермана. В нашем невезении никто не виноват.

Гуттен заметил, что паж Спиры, идущий в нескольких шагах от них, прислушивается, и решил переменить предмет разговора.

– Ну как поживают ваши собачки, дружище Итальяно?

– Рыжий пес, которого так любил сеньор капитан-генерал, помните? – ухитрился сломать клетку и прыгнуть за борт. Не знаю, как и доложить об этом. Боюсь, сеньор Спира рассердится.

При этих словах на губах пажа снова появилась злорадная ухмылка. Обеспокоенный Гуттен поспешил взять негра под руку и прибавил шагу.

Все попытки сняться с якоря оканчивались неудачей: шквальный ветер не давал судам выйти из бухты. Кое-кто из экипажей уже сбежал, наскучив бесконечным ожиданием.

– Ходят слухи, что экспедицию нашу сглазили, – пробормотал Перес де ла Муэла. – Келлер, капитан пятой каравеллы, услышавши про это, сбежал в Севилью от греха подальше.

К концу ноября, после еще двух неудачных выходов больше двухсот человек отказалось от участия в экспедиции, приводя один и тот же довод: «Тут дело нечисто».

– Если мы будем бездействовать, – сказал Лопе де Монтальво, сменивший Келлера, – вся наша американская затея лопнет: двести разбежалось, сто двадцать утонуло с Федерманом. Осталось всего-навсего двести восемьдесят человек.

– Это колдовство! Это козни сатаны! – твердил Спира. – Но я найду того, кто навел порчу на экспедицию, я сумею отыскать его! Нет сомнения, он таится среди нас! До сих пор я грешил на Федермана – человек с таким темным прошлым невольно внушает подозрение.

Но нет, это оказался не он, ибо Федерман лежит на дне морском, а мы так и не можем выйти в море. Но кто же тогда? Должно быть, этот человек повинен в тягчайших грехах против господа. Должно быть, он запятнан с головы до ног… И он – среди нас! Есть ли у вас какие-нибудь предположения, сеньор Гуттен? Что вы думаете об этом, Гольденфинген? Непременно уведомьте меня, как только заметите что-нибудь подозрительное.