Текст книги "Кафе на вулкане. Культурная жизнь Берлина между двумя войнами"

Все эти истории и забавные ситуации рассказывали и в «Романском кафе». Однако самым популярным был случай, который произошел непосредственно там: один из клиентов жаловался, что, несмотря на то что курс доллара не поднимался, стоимость кофе со вчерашнего дня взлетела в пять раз. «А вы не знаете, какой сегодня девиз дня? – невозмутимо ответил на это официант. – Будь философом. Но не размышляй. Просто будь философом».

Последний представитель богемы
1924

Скорее всего, швейцар Нитц сомневался, прежде чем впустить посетителя. Он производил впечатление бомжа, к тому же агрессивного; в своем сером пальто, свисающем клочьями, и дырявых ботинках; со скудной и неопрятной бороденкой с проседью и торчащими во все стороны взлохмаченными волосами, месяцами не знавшими расчески. Но самым пугающим был его взгляд, спрятанный за очками: нечто среднее между фанатичным и дьявольским, с определенной долей ребяческого, словно он вот-вот собирался выкинуть какую-нибудь шалость или совершить нечто безумное. Поколебавшись несколько секунд, Нитц сделал ему жест рукой, чтобы указать – в этом нет сомнений – проходить направо, в «бассейн для не умеющих плавать».

Новому клиенту, который вошел в «Романское кафе» в последние дни 1924 года, было сорок шесть лет, и фамилия его была Мюзам, что в переводе с немецкого означает «страдающий», «трудный». Такой и была его жизнь, в особенности в последние пять лет, которые он провел в баварской тюрьме. В те дни, недавно освобожденный, он собирался обосноваться в Берлине и отрыть анархистский журнал под названием Fanal («Маяк»).

Еще до своих баварских перипетий Эрих прожил несколько лет в Берлине со своим женихом, писателем Йоханнесом Нолем, в пансионе на Аугсбургерштрассе, в нескольких метрах от бульвара Ку’дамм. Поэтому он частенько бывал в «Западном кафе», но не в кругу Эльзы Ласкер-Шюлер, а за столиком, известным как «стол Revoluzzer’ов», за которым собирались молодые революционеры, в том числе Роза Люксембург и Карл Либкнехт. Cреди них были также близкие друзья Мюзама: Эрнст Толлер и Густав Ландауэр. Эта троица называла себя анархопацифистами и отвергала идею насилия. Их объединяла страсть к литературе: Густав Ландауэр был переводчиком и специалистом по Шекспиру, Эрнст Толлер делал первые шаги как поэт-экспрессионист, а сам Мюзам писал произведения для театра и кабаре и сотрудничал с сатирическим журналом Simplicissimus.

Война разделила друзей. Мюзам отказался идти в армию и был осужден на шесть месяцев тюрьмы. Ландауэра не призвали, потому что ему уже исполнилось сорок лет, но он организовывал акции протеста; его преследовали, и в конце концов он укрылся в швабской деревеньке. Толлер, который был гораздо моложе своих друзей, «заразился» ура-патриотическим вирусом и отправился на войну добровольцем. Участвовал в битве при Вердене, был награжден и возведен в унтер-офицеры; в 1916 году он пережил психическое и физическое истощение и был помещен в лечебницу.

После войны друзья воссоединились в Мюнхене, где участвовали в создании и провозглашении 7 апреля 1919 года Баварской советской республики. После провала Берлинской революции, следуя модели Советской России, Баварская советская республика собиралась установить в Баварии коммунистический строй. Однако этот эксперимент продлился всего лишь месяц: взволнованное правительство отправило на подавление восстания девять тысяч солдат регулярной армии, к которой быстро присоединились двадцать тысяч бойцов фрайкоров. Организаторы были арестованы.

Печальнее всех была судьба Ландауэра, который попал в руки бригады Freikorps Epp, под командованием генерала Франца Риттера фон Эппа, известной своей жестокостью по отношению к узникам. Ведущий допрос барон Генрих фон Гагерн неоднократно бил Ландауэра цепом по голове. Когда вопросы кончились, неизвестный солдат выстрелил узнику в спину. Сердце его еще билось, и тогда неизвестные избивали тело Ландауэра ногами в военных ботинках, пока тот не испустил дух. Мюзам был захвачен регулярными войсками и предан суду. Его признали нарушителем порядка и приговорили к пятнадцати годам тюрьмы. Толлера ждала та же судьба, но, благодаря показаниям его старого профессора – выдающегося социолога Макса Вебера, который свидетельствовал в его защиту, приведя доказательства «целостности его моральных и этических убеждений», Толлера приговорили всего к пяти годам.

Мюзам и Толлер отбывали срок в одной и той же тюрьме «Нидершёненфельд». Они могли видеться не больше часа в день в тюремном дворе, но у них оставалось много времени для писем и размышлений. Мюзам составил поэтический сборник Brennende Erde («Земля в огне») и написал пролетарскую драму Judas («Иуда»). Разглядывая решетки своей камеры, он поставил перед собой цель продолжать борьбу до конца жизни: «Не только равенство в распределении материальных благ, но и равенство в том, что касается товарищества, взаимного уважения и любви к ближнему».

Толлер написал в тюрьме свои первые пьесы: антивоенную трагедию Hinkemann («Хинкеманн») и социальную драму «Человек-масса», в которой он рассматривает конфликты совести, происходящие из его пацифистских и одновременно революционных воззрений. Обе пьесы были поставлены в Берлине и получили очень хороший отклик у зрителей. Когда его следующая пьеса, «Преображение», повторила успех предыдущих, друзья стали уговаривать Толлера обратиться с прошением о помиловании. Но Толлер отказался. Из гордости, чтобы не оставлять своих товарищей за решеткой, а также из-за страха. Однажды, возвращаясь с привычной прогулки в тюремном дворике, он обнаружил на своей койке записку, в которой значилось: «Здешнюю жизнь выносить тяжело, но на свободе опасайся Эрхардта». Толлер прекрасно понял сообщение: Герман Эрхардт, который вскоре после этих событий основал организацию «Консул», в то время тайно жил в Мюнхене и преследовал революционеров, досрочно выходивших из тюрем. Учитывая этот факт, Толлер предпочел отбыть срок полностью.

Приговор предусматривал также запрет на жизнь в Баварии после окончания заключения, однако Толлер уже решил, что переедет в Берлин. К тому времени, когда в июле 1924 года он вышел из тюрьмы, «Западное кафе» уже закрылось, так что ему не оставалось ничего другого, как отправиться в «Романское кафе». Там также был «столик для Revoluzzer’ов»: он был расположен в «бассейне для не умеющих плавать», а название ему дал Калле в память об оригинальном столике. Неудивительно, что после убийства Розы Люксембург и Карла Либкнехта, а также разгона многих их соратников за «столом для Revoluzzer’ов» появилось много новых лиц. Большинство принадлежали художникам и литераторам Novembergruppe («Ноябрьской группы») – ассоциации авангардистов, которая продолжала быть верной радикальным и революционным принципам ноябрьского восстания 1918 года. Постоянными участниками организации были Джон Хартфилд, пионер фотомонтажа, и его брат, издатель Виланд Херцфельде, – тот самый, кто отвесил пощечину Курту Хиллеру, – а также художники Георг Гросс и Рудольф Шлихтер.

Мюзам, выпущенный по амнистии, вышел из тюрьмы на пять месяцев позже Толлера. Мы можем предположить, что в тот самый декабрьский день 1924 года, когда он впервые появился в «Романском кафе», он сидел за «столиком для Revoluzzer’ов». Вероятно, про это кафе ему рассказал старый друг Эрнст Толлер. Скорее всего, в свои первые минуты в нем Мюзам рассматривал происходящее вокруг, прислушиваясь, а позже, пожалуй, обошел заведение, протискиваясь между столиками двух залов, изумляясь неоромантическому декору. В любом случае он остался не слишком доволен. Об этом написано в его книге воспоминаний Unpolitische Erinnerungen («Неполитические воспоминания»):

Богема, та, какой я ее знал, более не существует; да, есть личности, которые размахивают руками и говорят как богема, но не более того. «Романское кафе» – это биржа ценных бумаг, на которой продаются и покупаются мнения. Никто не может думать всерьез, что это есть место собраний свободных душ, бродяг, которые поднимают свой голос, изгоев по собственному выбору, как это было в «Западном кафе». Я ходил в «Западное кафе» и между литературным трудом с воодушевлением идеалиста поддерживал живость духа с помощью игривых затейливых шуток, легкости, абстракции, критики, злобных острот и делился с остальными своими мыслями, мы вместе обсуждали их. Сегодня же фойе театра превратилось в сцену, а кафе – в рассадник прописного радикализма, в котором минимум радикализма творческого.

Этот абзац похож на эскападу ностальгирующего человека, не сумевшего приспособиться к новому. Тем не менее в главном он прав: золотой век берлинской богемы остался позади; по правде сказать, с тех самых пор, как на смену «Западному кафе» пришло «Романское кафе». Самостоятельно изгнавшие себя из «Западного» пока еще были растворены среди остальных клиентов нового заведения, и, пожалуй, только за «столом Revoluzzer’ов» – и за столиком Хёкстера – чувствовался старый дух, та дурная и маргинальная атмосфера, которая шокировала добропорядочный люд. Что же произошло? Ничего из ряда вон выходящего; просто времена изменились. Берлин теперь был не тот, что до войны. Тем более в конце 1924 года, когда уже чувствовалось улучшение экономической ситуации. Инфляция исчезла, словно по росчерку пера. Мы можем снова вернуться к этой теме, потому что так оно и было: она исчезла благодаря простой подписи.

Это произошло в конце предыдущего года. Сначала понадобилось поменять руководство Рейхсбанка. Эта мера была вынужденной, поскольку президент банка, Рудольф Хавенштейн, скоропостижно скончался в ноябре 1923 года, не выдержав давления и критики. Его преемник, Ялмар Шахт, приказал немедленно ввести Rentenmark – рентную марку. Если до тех пор, чтобы купить один доллар, требовались четыре миллиарда двести тысяч бумажных марок, теперь было достаточно четырех рентных марок и двадцати пфеннингов. Операция была рискованной, потому что с новой монетой в заклад шли все богатства страны: земли, недвижимость, промышленность, товары. Кроме того, несмотря на то что государственные органы, естественно, приняли рентную марку в обращение, она не имела еще законной платежной силы, поскольку не существовало юридических оснований для ее признания. Однако эта мера имела успех прежде всего потому, что новая монета – которая изначально планировалась как временное решение, – впоследствии была признана населением. Таким образом, стало возможным остановить эмиссию «односторонних» купюр, цены прекратили расти, и один из чиновников казначейства с этого момента стал следить за устойчивостью курса. Одним словом, исчезла инфляция и появились основания для роста экономики. То, что назвали чудом рентной марки.

Инфляция была не единственным призраком, пугавшим Веймарскую республику осенью 1923 года. В субботу, восьмого числа все того же ноября, группа лиц, связанных с Национал-социалистической немецкой рабочей партией (НСНРП), ворвалась в мюнхенский пивной зал Bürgerbräukeller, где собрались члены местного мюнхенского правительства. Лидер ворвавшихся – в коричневой рубашке, с геометричными усами и револьвером в руке – встал на один из стульев, выстрелил в воздух и заявил, что он выступает против «еврейско-марксистского выводка», и призвал к «национальной революции». Он планировал заручиться поддержкой баварского правительства и, подражая Римскому маршу «чернорубашечников» Муссолини, начать со своими «коричневорубашечниками» марш на Берлин.

Проведя бессонную ночь внутри пивного зала, Адольф Гитлер и его сообщник, генерал Эрих Людендорф, – еще один из авторов «легенды об ударе кинжалом в спину», – встали во главе колонны из более чем тысячи последователей, многие из которых были серьезно вооружены. Они отправились от все того же пивного зала Bürgerbräukeller, затянув Die Wacht am Rhein и Deutschland hoch in Ehren[6]6
  «Дозор на Рейне» и «Великая Германия» (нем.). – Прим. пер.


[Закрыть]. Однако им не удалось далеко уйти. Баварское правительство после жарких дебатов приняло решение не поддерживать переворот, в котором участвовал «пруссак Людендорф». На площади Одеонсплац, по которой должен был пройти марш, полиция установила артиллерийское орудие и несколько крупнокалиберных пулеметов. В 12:45 раздались первые выстрелы. Неизвестно, кто начал огонь, но вскоре со всех сторон полился дождь снарядов.

Погибли четверо полицейских, шестнадцать участников путча и официант одного из кафе, который, встревожившись, вышел на улицу поинтересоваться происходящим. Первым упал на землю дипломат Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер, один из верных друзей Гитлера, которым тот несколькими месяцами позже посвятит свою книгу «Моя борьба». Остальными жертвами среди путчистов стали четыре лавочника, три работника банка, шляпник, официант, слесарь, студент, служащий, офицер кавалерии, провинциальный судья и инженер, – иными словами, представители всех слоев общества.

Еще одним путчистом был мельник. Звали его Ульрих Граф, он участвовал в основании НСНРП и был неразлучен с Гитлером. Во время стрельбы Граф бросился вперед, чтобы защитить своего лидера. В него попала пулеметная очередь, но ему удалось выжить и спасти жизнь своего предводителя, который при падении на землю сломал плечо. Призыв к «национальной революции», прозвучавший со стула в пивной, стал для Гитлера вторым. За неделю до этого он совершил первую попытку переворота, также в Мюнхене, перед несколькими сотнями последователей, которые бурно аплодировали ему под куполом цирка Кроне. Однако это событие почти не получило освещения в прессе.

Эта неспокойная осень способствовала укреплению молодой и все еще шаткой Веймарской республики, которая избавилась от инфляции и смогла подавить попытку государственного переворота. Следующий 1924 год также принес хорошие новости: комиссия по переоценке размеров репараций по итогам Первой мировой войны под руководством американца Чарлза Г. Дауэса пересмотрела суммы, которые должна была заплатить Германия, приведя их в соответствие с экономическими возможностями страны. Кроме того, было оговорено предоставление займов со стороны США и принят декрет об отводе французских и бельгийских войск из Рурской области, оккупированной за год до этого с целью потребовать от Германии более значительных компенсаций. План Дауэса стал самым настоящим благословением: он облегчил груз, который давил на страну, способствовал притоку инвестиций и освободил дорогу для экономического подъема.

В особенности благотворно план Дауэса подействовал на Берлин. Город, который в XVIII веке был не более чем «казармой, окруженной забором», начал усиленно развиваться и в конце концов превратился в один из самых современных мегаполисов в мире, легендарную «столицу скорости и технологий». В том же 1924 году были закончены работы по возведению аэропорта Темпельхоф, в метро стали ходить электропоезда, была проведена первая выставка радиоэлектроники, открылась обсерватория Эйнштейна для проведения экспериментов, доказывающих теорию относительности. Кроме того, появились новые станции метро, увеличилось количество трамвайных и автобусных маршрутов, были расширены многие улицы и установлены первые светофоры для регулировки дорожного движения, которое с каждым днем становилось все интенсивнее.

Писатель Альфред Дёблин ввел в употребление рифмованный термин «Берлин-бензин», чтобы описать, какой стимул для своего творчества он получал от города: «Эти оживленные улицы, магазины, дорожное движение становятся тем жаром, который я чувствую, когда работаю, это бензин, который заставляет мой мотор крутиться». Эта фраза показывает, как подъем, который переживал Берлин, среда, в которой происходили изменения, прогресс, эйфория, также стали проникать в мир культуры, искусства и театра. Уже после окончания войны, в том числе в результате падения Австро-Венгерской империи, Берлин перехватил у Вены звание культурной столицы Центральной Европы. Теперь не проходило и недели, чтобы в процветающем городе не открылись новый театр, кинотеатр, выставка живописи или фотографии. Кроме того, город предлагал огромное количество зрелищ; всевозможные виды оркестров и музыкальных коллективов, в особенности джазовых, по последней моде, наводняли его залы. Предложение было бесконечным, берлинцы массово ходили развлекаться; была установлена восьмичасовая продолжительность рабочего дня, и у людей было много свободного времени. И настоящих денег.

Естественно, изменения не могли не затронуть самих творцов культуры. Среди нового поколения художников и писателей не много было добровольных бродяг и маргиналов. Почти не осталось причин для того, чтобы громко заявлять о своей позиции: больше не было ни кайзера, ни войны, экономическая и политическая ситуации начинала стабилизироваться, и большинство творческих людей ассоциировали себя с демократическими постулатами Веймарской республики. Кроме того, инфляция, жестоко ударившая по представителям свободных профессий, заставила их осознать, что главное – обеспечить себе modus vivendi[7]7
  Образ жизни (лат.). – Прим. пер.


[Закрыть]^�, создав стабильный доход. Они больше не желали влачить жалкое существование или вынужденно заниматься делами, неподобающими их таланту – как драматург Карл Цукмайер, которому пришлось прибегнуть к контрабанде наркотиков, или Курт Тухольский, вынужденный согласиться на работу в банке, что еще более унизительно для писателя.

Тогда, в том динамичном и оптимистически настроенном Берлине, выходящем из кризиса, в котором можно было увидеть, как культура становилась явлением для широких масс, как сотни тысяч людей искали развлечений, чтобы занять себя в свободное время, можно было подумать о том, чтобы жить благодаря художественному таланту или литературному призванию. Писатель мог рассчитывать на встречу с щедрым издателем или на публикацию статей и заметок в многотиражных газетах; драматург – на постановку своих пьес в одном из многочисленных театров или на подработку в новом жанре радиотеатра. Художник мог зарабатывать на жизнь заказами богатых клиентов или выставляя свои работы в престижных галереях с большим количеством посетителей; фотограф – стремиться к тому, чтобы его снимки сопровождали репортажи в новых иллюстрированных журналах, производивших фурор. Актеры могли совмещать театр с процветающим миром кино, который обеспечивал миллионы зрителей; у музыкантов и вокалистов была возможность записывать пластинки, зарабатывая себе этим деньги и славу в вечности; также для них были открыты двери сотен танцевальных залов – их называли дансингами – кабаре, ревю и спектакли-варьете.

Конечно, ради этого нужно было разговаривать и торговаться с издателями и руководителями редакций, выставок и галерей, с театральными импресарио, владельцами кабаре, посредниками в сфере искусства, продюсерами и режиссерами кинолент. Для подобных переговоров идеально подходило «Романское кафе», постепенно превратившееся в излюбленное место встреч людей из мира искусства, культуры и концертно-зрелищных мероприятий Берлина. Кафе было отличным местом для того, чтобы не просто приятно провести время в разговорах о литературе, но также, и прежде всего, чтобы обзавестись контактами: не зря люди начали называть его «кафе бесконечных возможностей».

Первым к этим изменениям привлек внимание Вальтер Беньямин. Весь 1924 год он проводил между Берлином и Франкфуртом. Инфляция свела на нет его семейное состояние, уничтожив финансовую подушку, и он намеревался проложить себе путь в качестве критика, эссеиста и переводчика. Кроме того, Беньямин собирал документы, которые позволили бы ему занять место на кафедре во Франкфуртском университете. Между работой за письменным столом и продолжительными поездками у него оставалось не так много времени, чтобы ходить по кафе. В довоенный период, который он провел в швейцарском изгнании, это стало его любимым увлечением. Тогда Беньямин часто посещал «Западное кафе» – по крайней мере, до столкновения с Ласкер-Шюлер, – но предпочитал бродить по разным заведениям, болтая и там и сям в поисках озарений для своих теорий и обрывков разговоров, которые затем превращал в анекдоты с двойным смыслом.

В «Романском кафе» Беньямин стал свидетелем сцены между клиентом-нытиком и официантом-философом – «не мыслителем, просто философом»; она дошла до нас именно в его изложении. «Романское кафе» стало для Беньямина «особенно наглядным примером сочетания кафе для работы и кафе для развлечений». Оно и послужило моделью, на основе которой он разработал свою «физиологию кафе». Согласно его Berliner Chronik («Берлинской хронике»), с улучшением экономики берлинская богема стала терять свой грозный дух, который все еще был свойственен ей в эпоху революционных манифестов дадаистов и экспрессионистов. В результате бюргеры пересмотрели свое отношение к клиентам заведений такого типа; именно тогда кафе приобрели свою новую функцию, а художникам пришлось привыкать сосуществовать с буржуазией, – не только с кино– и театральными продюсерами, но и со служащими, биржевыми маклерами и коммивояжерами, внезапно заинтересовавшимися искусством и литературой, а также с теми, кому нравилось вращаться в творческих кругах.

Эрнст Толлер незамедлительно определил новые законы, которые стали править в мире культуры. Вскоре после выхода из заключения он превратился в одного из самых известных драматургов Берлина. Не отказываясь от левых взглядов, он не лишал себя посещения элегантных буржуазных салонов Курфюрстендамма и Груневальда; нередко он приезжал туда на такси после выступлений на митингах перед рабочими и членами профсоюзов.

Толлер был миловидным, светским, красноречивым – и всегда хорошо одетым. В «Романском кафе» он чувствовал себя как рыба в воде. Сначала он здоровался с псевдореволюционерами, затем ненадолго присаживался к Эрвину Пискатору, режиссеру спектаклей по его пьесам, а после перемещался от столика к столику, чтобы пообщаться и с теми и с другими. Его любили и уважали клиенты кафе, несмотря на то что некоторые считали самодовольным и тщеславным.

Несомненно, Толлер любил быть в центре внимания, однако ему нельзя было отказать в нравственной цельности и приверженности гуманистическим идеалам. В своих пьесах и статьях – которые выходили в престижном немецком журнале Die Weltbühne («Мировая сцена»), – он в основном говорил о проблемах, создаваемых пацифизмом, о том, что жестокость безнравственна – и в то же время неизбежна. Кроме того, он размышлял о противоречиях социализма – доктрины, которой сам сочувствовал, но не без критики. Толлер оспаривал ее догматизм, но признавал в ней то, о чем сам мечтал: он предлагал бескровную революцию, и его утопия, в этом сходная с мюзамовской, представляла собой анархизм без хаоса. Он не был ни оппортунистом, ни предшественником gauche divine[8]8
  Божественных левых (франц.). – Прим. пер.


[Закрыть], что подтвердили его дальнейший путь и трагический финал.

Мюзам, со своей стороны, не мог и не хотел адаптироваться к новым обстоятельствам. Он тосковал по довоенной богеме, той, которая презирала буржуазию и которую, в свою очередь, обвиняли в том, что она праздно проводила послеобеденное время в различных кафе, пытаясь навести в мире порядок с помощью подрывных действий. Даже газета Vorwärts, рупор социал-демократической партии, обвиняла его и его друзей анархо-пацифистов в том, что они вели «паразитический образ жизни» и были «литературным отребьем» и «безнадежными теоретиками, обреченными на провал».

Не приходится удивляться, что представитель богемы первого поколения, книжный анархист, который провел молодость в пролетарских кабаках, кафе и кабаре, строча в подпольные журналы статейки почти мистической направленности об утопических обществах, не ощущал себя на своем месте в кафе с вращающимися дверьми, убранством в стиле кайзера Вильгельма и запахом дыма, исходившего не от трубок; кафе, в котором половина клиентов были в галстуках; и со швейцаром с проницательным взглядом. Однако Мюзам был слишком суров. Вне зависимости от того, называть их богемой или нет, в стенах «Романского кафе» не было недостатка в таланте, чувстве юмора, уме и силе духа. За его мраморными столиками собиралась значительная часть передовых представителей культуры, творчеством которых в большой степени будет отмечена культурная жизнь Европы в дальнейшие годы. Доказательства этому мы найдем в следующих главах.