Текст книги "Уинстон Черчилль: Власть воображения"

Начиная с 1909 г. Черчилль между делом присматривается к авиации, чей боевой потенциал он, в отличие от коллег, сумел разглядеть сразу. Утвердившись в Адмиралтействе, он создал в нем авиационный отдел, который к 1912 г. вырастет в Военно-воздушные силы Королевского военно-морского флота. Чтобы проверить теорию на практике, он даже научился летать, чем, учитывая примитивность конструкции аэропланов той поры, доставил немало тревог как своей семье, так и инструкторам… Но он оставался все таким же везунчиком: двигатель его гидроплана вышел из строя над Северным морем, но Уинстон сумел благополучно приводниться и вместе с неисправным самолетом был отбуксирован в порт, где тут же взял себе другой. Позже, в ходе инспекционной поездки, его гидроплан разбился, похоронив под обломками всех пассажиров; но Черчилля среди них не оказалось: он не смог полететь, так как за полчаса до катастрофы его срочно вызвали в Лондон, куда Уинстон был вынужден отправиться на буксире… Этот ас выживания был настоящим провидцем, хотя современникам он скорее казался фантазером: как-то вечером за ужином в компании своих инструкторов он заговорил, как о чем-то совершенно очевидном, о вооружении самолетов, которым предстоит сражаться в грядущих войнах. Все, сидящие за столом, были удивлены, ведь еще никто тогда и не думал использовать аэропланы для иных целей, кроме разведки… Но большинство присутствовавших инструкторов так и не увидели, как свершилось это пророчество, ибо продолжительность жизни в авиации той поры была самой короткой, а везение типа черчиллевского – явлением крайне редким.

Гигантский рост военно-морского и воздушного флотов обходился казне очень и очень недешево, что не вызывало восторга в парламенте. Но первый лорд Адмиралтейства был одновременно и в котельной, и на мостике: каждый год он терпеливо втолковывал депутатам необходимость предоставления кредитов, которые только росли: в июле 1912 г. он запросил дополнительные средства на укрепление средиземноморского флота; в октябре последовала новая просьба о финансировании из государственного бюджета строительства дополнительных крейсеров и линкоров; в декабре 1913 г. он представил проект бюджета флота следующего года, перевалившего за 50 миллионов фунтов, что даже Ллойд Джордж посчитал чрезмерным. Но Черчилль был талантливым защитником и умел доходчиво объяснять самые сложные материи на конкретных примерах, поражавших воображение: «Если вы хотите получить правильное представление о морском сражении между двумя мощными современными броненосцами, то не стоит рисовать себе картину поединка двух рыцарей, закованных в латы, которые лупят друг друга тяжелыми мечами. В действительности это будет походить скорее на дуэль двух яичных скорлупок, наносящих удары тяжелыми молотками. Отсюда и вся важность вопроса, кто сумеет ударить первым, ударить сильнее и ударить снова». С такими убедительными аргументами в сочетании с поддержкой со стороны консерваторов, премьер-министра и даже самого короля Черчилль в конце концов одержал верх, и в марте 1914 г. депутаты проголосовали за самый большой военно-морской бюджет во всей британской истории…

При этом было бы ошибкой считать Черчилля разжигателем войны. Ему, конечно, нравились тактика, стратегия, опасность и слава, но война сама по себе может нравиться только тем, кто на ней не бывал, а Черчилль за четыре кампании повидал достаточно, чтобы не желать пятой. Он считал, что любого конфликта надо избегать, только не ценой бесчестья или капитуляции. А ведь вооружаясь до зубов, страна становится менее уязвимой и получает шанс отпугнуть агрессора: «Si vis pacem, para bellum»[77]77
  Хочешь мира, готовься к войне (лат.).


[Закрыть]. Именно так и рассуждал Уинстон Черчилль (который часто ворчал, что римляне украли у него его лучшие афоризмы). Выступая с речью в апреле 1912 г., он предложил устроить в следующем году «морские каникулы» – своего рода перемирие, во время которого Великобритания и Германия должны были воздерживаться от закладки новых боевых кораблей. С согласия британского правительства и при посредничестве своего друга Эрнеста Касселя и директора Американо-Гамбургской пароходной компании (Hamburg-American Steamship Line) Альберта Баллина он направил кайзеру множество увещевательных писем, составленных в этом ключе. Но если Вильгельм II и мог испытывать симпатию к молодому Черчиллю, чьих родителей он когда-то знавал, от этого его амбиции не становились меньше, не оставляя места для сантиментов. Демарши не дали никакого результата, но с тем большей энергией Уинстон претворял в жизнь свое грандиозное предприятие перевооружения флота.

Так наш герой не знал неудач? Увы, нет: из-за своего нетерпения, излишнего рвения и диктаторских замашек он совершал множество ошибок, часть из которых не обошлась без последствий. Так, вынудив уйти в отставку первого морского лорда Артура Уилсона, Черчилль довольно скоро обнаружил, что не может сработаться с его преемником, сэром Фрэнсисом Бриджманом, которого сам же и назначил. Сэра Фрэнсиса также попросили уйти «по состоянию здоровья», что он сделал не по-доброму, и дело вызвало большой резонанс во флоте и в парламенте. По тем же мотивам Черчилль убрал с поста главнокомандующего флота сэра Джона Кэллагана в самом начале военных действий, заменив его адмиралом Джеллико, причем все делалось крайне нетактично. Еще более тяжелым просчетом стала ссора с Турцией прямо накануне войны из-за двух броненосцев, которые турки заказали на британских верфях и должны были получить в конце июля 1914 г., но ситуация в Европе к этому месяцу была уже такова, что первый лорд Адмиралтейства по своему почину приказал реквизировать корабли. Возмущение, вызванное в Турции мерой, которую Черчилль даже не потрудился объяснить турецким властям, несомненно, имело прямое отношение к секретному договору, который они заключат через два дня с кайзеровской Германией. Вот так нейтральное государство стало враждебной державой, что имело роковые последствия для Великобритании в целом и для Уинстона Черчилля в частности[78]78
  Действия Черчилля были разумными и своевременными. Младотурецкое правительство не скрывало прогерманской ориентации. По словам российского посланника, каждый из двух заказанных Турцией дредноутов мог в одиночку расправиться со всем Черноморским флотом России. Германо-турецкий союзный договор действительно был подписан 2 августа, но о намерениях заключить его военный министр Энвер-паша заявил германскому послу еще 22 июля, что стало известно разведкам Антанты. Этот договор стал логическим продолжением военного сотрудничества, начатого в ноябре 1913 г., когда был заключен германо-турецкий договор о военной помощи и командующим турецкой армии на Босфоре стал генерал Отто Лиман фон Сандерс. – Прим. переводчика.


[Закрыть].

Подобно большинству других министров, канцлер Министерства иностранных дел Ллойд Джордж жаловался, что, перейдя в Адмиралтейство, Уинстон отвернулся от программ социальных преобразований, чтобы «все больше и больше пропадать в своих котельных» и «витийствовать на протяжении всего заседания о своих чертовых кораблях». И действительно, если Черчилль был увлечен какой-то идеей, она поглощала его в ущерб другим, особенно когда речь шла о выживании нации, а если еще можно было сыграть в этой пьесе историческую роль, то… Впрочем, был один вопрос, которому первый лорд Адмиралтейства, как бы занят он ни был, всегда уделял значительную часть своего времени и своей неисчерпаемой энергии, – автономия Ирландии.

Поддержка со стороны ирландских депутатов во время борьбы с палатой лордов, равно как и их вес в правительственной коалиции на выборах 1910 г., делала неизбежным новое чтение в парламенте проекта гомруля. Там, где Гладстон потерпел неудачу, Асквит преуспел; правда, на этот раз палата лордов уже не имела достаточной власти, чтобы ему помешать. Но консерваторы от нее отнюдь не отказались, и их подстегивали юнионисты-протестанты Ольстера, которыми верховодил сэр Эдуард Карсон. Он снарядил армию из восьмидесяти тысяч добровольцев, твердо настроенных не допустить гомруль силой оружия. Как мы помним, Черчилль освободился от взглядов своего отца на Ирландию, такова была его плата за переход в лагерь либералов. Но со временем и с опытом его позиция по данному вопросу становилась только тверже: почему это ирландцам отказывают в праве управлять своими внутренними делами? Так уж созданы народы, что хорошему чужеземному правителю они скорее предпочтут плохого собственного. С тех пор Черчилль неизменно будет в первых рядах защитников гомруля, достоинства которого он – с великой храбростью и большим легкомыслием – отправится разъяснять в Белфаст!

И еще тридцать месяцев прошло в ожесточенных дебатах, где и с той, и с другой стороны звучали пламенные речи, попытки запугивания и угрозы применения силы. Проект гомруля, дважды вынесенный на голосование, был дважды отвергнут лордами. К этому моменту к точке кипения приближается раздражение юнионистов; опираясь на своих союзников в высших армейских кругах, они взяли курс на гражданскую войну: в начале марта 1914 г. кабинету министров представили донесения, свидетельствовавшие, что протестантские добровольцы готовятся захватить казармы и полицейские участки в Ольстере, получив оружие из Германии, чему британская армия оказалась не способной помешать. Черчилль, и без того преследуемый навязчивой идеей о германской угрозе, считает, что ситуация требует принятия самых решительных мер: 19 марта, без предварительных консультаций с кабинетом министров, он отправляет к ирландским берегам эскадру из восьми боевых кораблей. Три дня спустя премьер-министр отменит приказ, но эта демонстрация силы уже успеет немного остудить горячие головы: зная о прошлых подвигах Черчилля, реальных или мнимых, от Сидней-стрит до Тонипэнди, никто не допускал мысли, что он отступит в тот самый момент, когда открывается перспектива перейти к действию…

Но не в характере Черчилля было бряцать саблей, не предложив оливковую ветвь мира. Именно так, 28 апреля 1914 г. в жесткой речи, грозившей примерно наказать за бунт против законных властей, он неожиданно указывает путь к примирению: даже самые фанатичные противники гомруля, как в парламенте, так и в Ольстере, вполне способны отложить на время свое оружие и попытаться найти компромисс. Если некоторые графства Ольстера столь категорически против ирландской автономии, то почему она обязательно должна быть на них распространена? Разве их нельзя исключить? Для этого юнионистам достаточно вынести соответствующую поправку на голосование в парламенте. Это предложение по очевидным причинам было крайне негативно воспринято сторонниками гомруля; оно вызвало не менее ожесточенные дебаты в рядах юнионистов (впрочем, как и закулисные переговоры между партиями). И когда 26 мая проект гомруля был представлен в палате общин в третий раз, все споры разгорелись вокруг текста поправки, по которой из автономии исключался ряд графств Ольстера… Вопрос был лишь в том, что это будут за графства: после двух с половиной месяцев говорильни националисты и юнионисты смогли договориться по всем пунктам, кроме двух графств – Фермана и Тирон, где католиков и протестантов было поровну. Никто не желал идти на уступки, переговоры зашли в тупик, из которого их не смогло вывести даже вмешательство короля в середине июля.

На заседании кабинета министров во второй половине дня 24 июля констатировали провал переговоров и снова рассмотрели вопрос со всех сторон, не продвинувшись вперед ни на шаг, затем, когда совещание подходило к концу, лорд Эдуард Грей зачитал документ, который ему прислали из Министерства иностранных дел, – ноту, направленную Австро-Венгрией королю Сербии месяц спустя после убийства эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараеве. Черчилль, все еще находясь под впечатлением бесконечных словопрений по ирландскому вопросу, не сразу понял смысл фраз, который только постепенно стал доходить до его сознания: «Эта нота была откровенным ультиматумом, подобных которому в наше время еще не составляли. Казалось совершенно невозможным, чтобы какое-либо государство могло его принять или чтобы подчинение, каким бы униженным оно ни было, могло удовлетворить агрессора. Графства Фермана и Тирон затянуло дымкой ирландских туманов, тогда как по карте Европы распространялось странное свечение»[79]79
  В действительности текст ноты был довольно точно изложен на страницах «Таймс» еще 22 июля, за два дня до этого заседания. Создатель британских спецслужб У. Черчилль явно был осведомлен не хуже редакции лондонской газеты. Черчилля обвиняли (и не без оснований) в провоцировании войны, поэтому в своих мемуарах он пытается изобразить, что конфликт, к которому он готовился три года, застал его врасплох. – Прим. переводчика.


[Закрыть].

На следующий день поступили успокаивающие новости: Сербия подчиняется, принимая практически все пункты австрийского ультиматума. Но 26 июля стало известно, что Австрия не приняла ответ сербов. Для Черчилля все стало ясно; заботясь об экономии, он решил превратить традиционные морские учения в мобилизацию флота в Портленде, в проливе Ла-Манш. Маневры завершились еще 1 июля смотром боевых кораблей в присутствии короля. Теперь же первый лорд Адмиралтейства, посоветовавшись с сэром Эдуардом Греем, решает приостановить демобилизацию 1-го и 2-го флотов в Портленде и соседних портах, недвусмысленно предложив таким образом Центральной Европе умерить воинственный пыл. Министр иностранных дел Грей преследовал двойную цель[80]80
  В действительности демарши Э. Грея только подогревали воинственный пыл центральных держав, для которых нейтралитет Великобритании в войне был синонимом победы. Так, 9 июля во время встречи с германским послом князем Карлом Максом Лихновским английский министр заявил, что Англия, не связанная с Россией и Францией союзными обязательствами, располагает полной свободой действий. А 23 июля, в день передачи Сербии ультиматума, в беседе с австрийским послом графом Менсдорфом он говорил об ущербе, который нанесет торговле война между четырьмя великими державами: Россией, Австрией, Францией и Германией, что было воспринято в Берлине и Вене как обещание нейтралитета Великобритании. – Прим. переводчика.


[Закрыть]: воспрепятствовать войне и сохранить союз с Францией на случай войны. Чтобы помочь с решением первой задачи, Черчилль, по своему обыкновению, умножил уговоры. 28 июля, после объявления Австро-Венгрией войны Сербии, он единолично принял решение перевести 1-й флот из Портленда в Скапа-Флоу, его военный порт. Нарушая дисциплину, Уинстон все же не хотел переходить границы приличий, поэтому все рассказал премьер-министру Асквиту, который отреагировал в своей привычной манере: «Он вперил в меня тяжелый взгляд и издал подобие рычания. С меня было довольно». Следующей ночью флот снялся с якоря и с потушенными огнями пересек Па-де-Кале; 30 июля он был уже в Скапа-Флоу, установив контроль над Северным морем.

В Европе события развиваются с пугающей быстротой: 31 июля Австрия и Россия объявляют мобилизацию; Берлин ставит русскому правительству ультиматум, требуя отозвать приказ о мобилизации. В тот день Грей телеграфировал в Париж и Берлин, требуя гарантировать нейтралитет Бельгии. Франция принимает это обязательство, Германия хранит молчание. Для Черчилля это уже декларация намерения; на следующий день он просит кабинет отдать приказ о немедленной мобилизации флота. Но многие министры были «нейтралистами»: лорд Морли, Джон Бёрнс, сэр Джон Саймон и даже Ллойд Джордж полагали, что Великобритания должна любой ценой избежать втягивания в войну на континенте, будь то во имя помощи России, Франции или даже Бельгии. «Интервенционисты», такие как сэр Эдуард Грей, лорд Холдейн, лорд Крю и, разумеется, сам Черчилль, напротив, считали, что поддержка Франции и Бельгии не только является делом чести, но и отвечает интересам империи. Но хотя их тайком поддерживал сам премьер-министр, они оказались в меньшинстве: мобилизация флота не была объявлена, так как ее могли «расценить как разжигание войны»…

Однако вечером того же дня, когда Уинстон играл в карты с друзьями из Адмиралтейства, ему доставили записку из Министерства иностранных дел, в которой было всего восемь слов: «Германия объявила войну России». Черчилль немедленно отправился на Даунинг-стрит, 10, мимо развода караула конных гвардейцев, и объявил премьер-министру, что намерен отдать приказ о всеобщей мобилизации военно-морских сил – именно то, что кабинет решил не делать… Первый лорд добавил, что завтра перед кабинетом примет всю ответственность на себя. И снова Асквит дает молчаливое согласие. «Премьер-министр, – напишет Черчилль, – чувствуя себя связанным решением кабинета, не проронил ни слова, но его взгляд ясно говорил о том, что он согласен. Я вернулся в Адмиралтейство и тотчас отдал приказ о мобилизации».

На следующий день, в воскресенье, 2 августа, кабинет министров утвердил приказ, прямо противоположный решению, принятому накануне. Еще прошлой ночью Грей уведомил французского и германского посланников, что Англия не позволит немецкому флоту выйти в Ла-Манш или Северное море для нападения на Францию; и это решение министры также должны были теперь одобрить задним числом. Тем не менее они воспротивились другим инициативам, двое из них – Морли и Бёрнс – даже подали в отставку; и еще до конца заседания Асквит заявил, что налицо кризис правительства, чего нельзя было отрицать. Черчилль, ставивший национальные интересы намного выше лояльности к партии, обратился к своему другу Ф. Э. Смиту с просьбой выяснить у лидеров консерваторов, не расположены ли они войти в коалиционное правительство? Тори отнеслись к этому демаршу «бленхеймской крысы», чье предательство еще не забылось, с превеликим недоверием; Бонар Лоу не без основания заметил, что предложения такого рода должны исходить от премьер-министра…

События продолжали стремительно развиваться: вечером того же дня получено известие о германском ультиматуме Бельгии. На следующий день, 3 августа, на очередном заседании кабинета в отставку подали еще два министра. Пока велись прения, поступило сообщение, что Бельгия отклонила ультиматум и бельгийский король требует вмешательства Великобритании. Несмотря на то что ситуация в этой связи стала совершенно иной, министры смогли договориться только о немедленной мобилизации вооруженных сил, приказ о которой был отдан накануне премьер-министром по предложению лорда Холдейна. В течение всего заседания Черчилль не прекращал попытки привлечь Ллойд Джорджа на сторону «интервенционистов», тайком передавая ему записки. Вечером, когда немецкие войска уже перешли бельгийскую границу, сэр Эдуард Грей доложил палате общин внешнеполитическую ситуацию и напомнил о юридически подтвержденных обязательствах Англии в отношении Бельгии и о моральных обязательствах в отношении Франции. Его речь была встречена овациями, ясно свидетельствовавшими о поддержке подавляющего большинства депутатов; Черчилль вспоминал впоследствии: «Ни он, ни я не могли задержаться в палате надолго. Когда мы вышли, я спросил его: “Что-то теперь будет?”, и он ответил: “Теперь мы направим им ультиматум и потребуем прекратить вторжение в Бельгию в двадцать четыре часа”».

Это было сделано утром 4 августа. Ультиматум был составлен Греем и Асквитом; у Германии оставалось время до полуночи, чтобы остановиться и не нарушать нейтралитета Бельгии. Накануне вечером Черчилль запросил у Асквита и Грея разрешение приступить к выполнению англо-французского плана обороны Ла-Манша, направив им письмо, которое завершалось очень по-черчиллевски: «Я приму для этого все меры, если только вы мне не запретите это прямо и определенно». На следующий день, когда все еще ждали истечения срока ультиматума, первый лорд требует у Асквита и Грея разрешить британским кораблям открыть огонь по немецкому линейному крейсеру «Гебен», обнаруженному у побережья Северной Африки. «Уинстон, – напишет Асквит своей приятельнице Венеции Стэнли, – уже нанес боевую раскраску, и ему не терпится потопить “Гебен”». Черчилль с жаром приводил свои доводы кабинету министров, но те были непоколебимы в решении соблюсти все формальности: никаких боевых действий до истечения срока ультиматума.

Пока тянутся последние часы отпущенного времени, можем задать себе вопрос: действительно ли с такой радостью Уинстон Черчилль ждал начинающейся войны? Многие коллеги ее замечали и возмущались, но они видели лишь часть правды. В действительности провал попыток примирения был для него болезненным ударом, ведь еще 29 июля он поддержал Грея, рекомендовавшего созыв конференции великих держав, которая была бы последней возможностью разрешить споры мирным путем. И такой шаг был сделан, но кайзер не пожелал пойти навстречу[81]81
  29 июля было уже поздно что-либо предпринимать. Зато еще до вручения австрийского ультиматума Сербии 23 июля, когда шансов для мирного урегулирования было на порядок больше, Грей отклонил предложение российского министра иностранных дел С. Д. Сазонова оказать на венское правительство коллективное воздействие со стороны России, Англии и Франции. – Прим. переводчика.


[Закрыть]. На следующий день, когда к Черчиллю пришел попрощаться немецкий судовладелец Альберт Баллин, тот «чуть ли не со слезами на глазах умолял его не воевать». За два дня до этого Уинстон написал жене: «Я сделаю все возможное для сохранения мира, и ничто не заставит меня нанести удар несправедливо». Правда, к этому он добавил: «Приготовления [к войне] совершенно заворожили меня своим отвратительным очарованием».

Весь человек раскрылся в этих словах: смирившись с неотвратимостью войны, Черчилль готов ринуться в бой, используя на полную мощь свою интуицию, изобретательность и фантастическую энергию. И потом мы уже знаем, что война, огромное и ужасающее бедствие, всегда его манила. На этот раз он должен был встретиться с ней на ответственном посту, во главе Военно-морского флота, который сам тщательнейшим образом подготовил к предстоящей задаче. И наконец, Уинстон Черчилль уж родился таким, что ожидание и пассивность перед лицом опасности были ему невыносимы, тогда как активные действия были освобождением, а роль защитника отечества и короля – мечтой детства. «Уинстон Черчилль, – как проницательно напишет сэр Морис Хэнки, – от природы отличался от всех своих коллег. Если война была неотвратима, то он хотя бы мог находить в ней удовольствие».

Часы Биг-Бена отзвонили 23 часа – полночь по континентальному времени. Берлин молчал, и всем боевым кораблям и базам флота по всей Британской империи полетела телеграмма: «Начать военные действия против Германии». Из Адмиралтейства первый лорд направился на Даунинг-стрит, 10, где собрались премьер-министр Асквит и все его коллеги: царило уныние. Вайолет Асквит, приехавшая навестить отца, видела с лестничной площадки, как вошел Уинстон Черчилль и «с радостным лицом, широкими шагами направился к двустворчатой двери зала заседаний»… Через секунду его увидел Ллойд Джордж: «Уинстон ворвался вихрем, сияя, и потоком слов известил нас, что отправил телеграммы на Средиземное море, Северное море и бог знает куда еще. Было ясно, что он совершенно счастлив».