Текст книги "Уйди скорей и не спеши обратно"

Он убрал листок в портфель, потом несколько минут подождал ежедневного рассказа про кораблекрушение, а без пяти девять спустился в метро.

X

В четверг Адамберг прибыл в уголовный розыск позже Данглара, что случалось довольно редко, и заместитель проводил его долгим взглядом. У комиссара был помятый вид человека, который проспал всего несколько часов между пятью и восемью утра. И вскоре он снова вышел на улицу выпить кофе в баре.

«Камилла», – сделал вывод Данглар. Она вернулась вчера вечером. Данглар вяло включил компьютер. Он-то, как всегда, спал один. Собой он был безобразен – отекшее лицо и тело, которое расползалось книзу, как тающая свечка, и для него было 'большой удачей, если он прикасался к женщине хотя бы раз в два года. Данглар по привычке стряхнул с себя эти мрачные мысли, которые вели его прямиком к ящику пива и журналу, когда перед его внутренним взором, как луч солнца, возникли лица его пятерых детей. Впрочем, пятый, маленький мальчик с бледно-голубыми глазами, был не его ребенком, но жена любезно оставила ему и этого, когда уходила. Это было давно, восемь лет и тридцать семь дней назад, и воспоминание о том, как Мари в зеленом костюме не спеша прошествовала по коридору, открыла дверь и захлопнула ее за собой, стоило ему двух долгих лет терзаний и шести с половиной тысяч кружек пива. И тогда дети, двое мальчиков-близнецов, две девочки-близняшки и голубоглазый малыш, стали его навязчивой идеей, его пристанищем и спасением. Много часов провел он, пытаясь приготовить морковное пюре помягче, выстирать белье как можно чище, педантично собирая школьные портфели, гладя маленьким утюгом и надраивая умывальник до идеальной чистоты. Потом его рвение понемногу стало спадать, и теперь все выглядело не столь безупречно, зато вполне прилично. Количество выпитого пива снизилось до тысячи четырехсот кружек в год, правда, в особо тяжелые дни к нему добавлялось белое вино. Но тот свет, которым озаряли его жизнь дети, оставался неизменным, а этого, говаривал он сам себе в особенно хмурые дни, у него никто не может отнять. Впрочем, никто и не посягал.

Он ждал, что какая-нибудь женщина останется у него и поступит так же, как и Мари, только наоборот: откроет дверь, повернется к нему лицом и не спеша пройдет по коридору в желтом костюме ему навстречу. Да только надежды были напрасны. Женщины появлялись и быстро исчезали. Он не смел мечтать о женщине, подобной Камилле, нет. Ее вытянутый профиль был таким четким и нежным, что непонятно было, то ли броситься писать ее портрет, то ли расцеловать. Нет, он не хватал звезд с неба. Ему нужна была обычная женщина, пусть даже ее тело тоже расползается книзу, какая разница.

Данглар видел, как Адамберг вернулся, прошел мимо и, мягко толкнув дверь, заперся у себя в кабинете. Он тоже не был красив, зато он владел звездой. Вернее, красив он был, но если рассмотреть каждую его черту в отдельности, красоты не получалось. В его лице не было стройности, гармонии и представительности. Все было в каком-то беспорядке, но именно беспорядок и очаровывал в этом лице, а иногда, когда Адамберг оживлялся, он становился просто неотразим. Данглару такой расклад всегда казался несправедливым. Его собственное лицо было таким же случайным собранием черт, но совсем не привлекало внимания. Тогда как Адамберг при плохой карте всегда умудрялся сорвать большой куш.

С малых лет Данглар любил читать книги и размышлять, а потому не был завистлив. А еще потому, что у него были дети. И потому, что комиссар ему нравился, хотя и вечно раздражал его: ему нравились его лицо, большой нос и странная улыбка. Когда Адамберг предложил ему перейти вместе с ним в уголовный розыск, Данглар не раздумывал ни минуты. Небрежная медлительность Адамберга стала ему почти так же необходима, как расслабляющая бутылка пива, наверное, потому, что комиссар уравновешивал его беспокойный характер, которому иной раз не хватало гибкости.

Данглар посмотрел на закрытую дверь. Так или иначе, Адамберг займется этими четверками, но при этом постарается не раздражать своего заместителя. Данглар отодвинул клавиатуру и задумчиво откинулся на спинку стула. Интересно, не ошибся ли он? Где-то он уже видел эту перевернутую четверку. Вчера вечером, засыпая в своей одинокой постели, он вспомнил об этом. Это было давно, наверное, когда он был еще юным и не служил в полиции, и было это не в Париже. А поскольку Данглар очень мало путешествовал в своей жизни, то можно попытаться вспомнить, где искать след этой четверки, даже если он почти стерт.

Адамберг закрыл дверь, потому что хотел обзвонить сорок парижских комиссариатов, не вызывая справедливого раздражения своего заместителя. Данглар считал, что тут поработал непризнанный художник, но Адамберг был иного мнения, поэтому решил навести справки во всех округах Парижа, а поскольку такое поведение было бесполезно и нелогично, он предпочитал делать это в одиночку. Еще утром он ни в чем не был уверен. За завтраком он, извинившись перед Камиллой, снова листал блокнот и разглядывал четверку, словно делал рискованную ставку. Он даже спросил Камиллу, что она думает о рисунке. «Красиво», – ответила она. Но по утрам она видела плохо и не отличила бы календаря от иконы. Потому что на самом деле она должна была сказать не «красиво», а «ужасно». «Нет, Камилла, не очень-то это красиво», – мягко возразил Адамберг. И в эту секунду, произнося слово «нет», он принял решение.

Он был немного вялым после бессонной ночи и чувствовал блаженную истому в теле, когда набрал первый номер из списка.

К пяти часам он закончил обзвон и за это время выходил пройтись всего один раз, во время обеда. Камилла позвонила ему на мобильный, когда он Жевал бутерброд, сидя на лавочке.

Она звонила не за тем, чтобы вспомнить подробности прошедшей ночи, это было не в ее характере. Камилла была очень сдержанна в словах, за нее говорило ее тело, кто захочет, тот поймет, а что именно оно выражало, не всегда было ясно.

Адамберг написал в блокноте – Женщина, Ум, Желание, Камилла. Потом остановился и взглянул на запись. Огромные и в то же время какие-то пустые слова. Но, сказанные о Камилле, они наполнялись смыслом. Он почти видел, как вздувались буквы на бумаге. Хорошее – Камилла. Ему было трудно написать слово «любовь». Ручка выводила букву «л», потом останавливалась на «ю», боясь продолжения. Эта недомолвка долго будоражила его воображение, пока после частых размышлений он, как ему казалось, не постиг ее смысла. Он любил любовь. Но ему не нравилось, что она влекла за собой много другого. Любовь всегда сопровождали разные сложности. Жить, не вылезая из постели, – несбыточная утопия, такое возможно ну разве что пару дней. За любовью следовал целый круговорот разных сложностей, порожденных беспочвенными иллюзиями, упроченных толстыми надежными стенами, из которых уже никогда не вырваться. Страсть угасала, как свеча на ветру, и все кончалось тихим пристанищем у камина. А для такого человека, как Адамберг, сложности любви были тяжкой неволей. Он спасался бегством при одном лишь намеке на них, заранее предугадывая их появление, как опытный зверь, изучивший поведение охотника. И ему иногда казалось, что в этом бегстве от сложностей любви Камилла опережает его. Она постоянно исчезала, ее чувства всегда были настороже, а ботинки ждали у порога. Но у Камиллы это было не так заметно, она была добрее и мягче. В ней трудно было разглядеть ту главную силу, которая толкала ее к свободе, не давая времени одуматься. И Адамберг вынужден был признать, что он не задумывался о том, что движет Камиллой. Иногда он начинал думать об этом, но отвлекался, увлеченный новыми мыслями, которые превращались в его голове в пеструю мозаику и в конце концов исчезали.

Держа блокнот на коленях, он закончил запись, поставив точку после буквы «Л». Где-то рядом грохотала дрель, сверлящая оконный проем. Итак, Камилла звонила не за тем, чтобы насладиться воспоминаниями, а просто для того, чтобы поговорить о четверке, которую он показал ей утром. Адамберг встал и, переступая через строительный мусор, пошел в кабинет Данглара.

– Вы нашли этот файл? – вежливо поинтересовался Адамберг.

Данглар кивнул и ткнул пальцем в экран, на котором, как космические звезды, с огромной скоростью проносились увеличенные отпечатки больших пальцев.

Адамберг обошел стол и сел напротив Данглара.

– Если бы нужно было назвать точную цифру, сколько, по-вашему, в Париже существует домов с четверкой на дверях?

– Три, – ответил Данглар.

Адамберг поднял пальцы:

– Три плюс девять – двенадцать. Учитывая, что мало кому из жильцов пришло в голову сообщить об этом, не считая трусов, бездельников и невротиков, а их среди нас немало, получается около тридцати домов, разукрашенных непризнанным художником.

– Такие же четверки? Той же формы и цвета?

– Точь-в-точь.

– И снова одна из дверей не тронута?

– Придется проверить.

– Вы собираетесь этим заняться?

– Пожалуй, да.

Данглар положил руки на ляжки.

– Я уже видел эту четверку, – сказал он.

– Камилла тоже.

Данглар приподнял бровь.

– На странице книги, лежащей на столе, – пояснил Адамберг. – У друга одной подруги.

– А что за книга?

– Она не знает. Думает, что по истории, потому что парень днем занимается уборкой квартир, а вечерами историей Средневековья.

– Разве обычно бывает не наоборот?

– Что значит «обычно»?

Данглар взял со стола бутылку пива и сделал глоток.

– А вы где ее видели? – спросил Адамберг.

– Уже не помню. Где-то далеко, и это было давно.

– Если эта четверка существовала и раньше, то живопись тут ни при чем.

– Согласен, – ответил Данглар.

– Ведь новое течение в живописи подразумевает творчество, не так ли?

– В основном да.

– Так что будем делать с вашим художником?

Данглар поморщился.

– Забудем о нем, – сказал он.

– А кем мы его заменим?

– Человеком, который нас не интересует.

Адамберг прошелся по комнате, не обращая внимания на груды мусора, и его старые ботинки покрылись белой пылью.

– Я думал, теперь у нас другая работа, – заметил Данглар. – Нас перевели в уголовный розыск, отдел по расследованию убийств.

– Я помню, – отозвался Адамберг.

– В этих девяти домах были совершены преступления?

– Нет.

– Может, нападение, угрозы или шантаж?

– Нет, вы же сами прекрасно знаете.

– Так чего же мы об этом толкуем?

– Потому что есть предвестие преступления, Данглар.

– Вы это в четверках разглядели?

– Да. В них какая-то молчаливая угроза. И очень серьезная.

Адамберг взглянул на часы:

– Я успею взять с собой… – Он на секунду глянул в блокнот. – Взять с собой Бартено осмотреть какой-нибудь из этих домов.

Пока Адамберг ходил за курткой, которую небрежно кинул на стул, Данглар оделся, старательно расправляя полы пиджака. Будучи некрасивым, Данглар старался выглядеть элегантно.

XI

Декамбре вернулся довольно поздно, и до ужина у него осталось время, только чтобы забрать очередное «странное» послание, которое Жосс для него отложил.

(…) когда появляются ядовитые грибы, когда поля и леса покрываются паутиной, когда скот болеет и умирает прямо на пастбище, как и дикие звери в лесу, когда хлеб быстро плесневеет; когда на снегу можно видеть рано выползших мух, червей или комаров (…)

Пока Лизбета проходила по дому, созывая жильцов к столу, он сложил записку. И когда он быстро положил руку Жоссу на плечо, его лицо было не таким лучезарным, как утром.

– Нам надо поговорить, – сказал он. – Сегодня вечером в «Викинге». Не хочу, чтобы нас услышали.

– Хороший улов? – спросил Жосс.

– Хороший, но смертельно опасный. Для нас это слишком крупная рыба.

Жосс поглядел на него с сомнением.

– Верьте мне, Ле Герн. Слово бретонца.

За ужином благодаря наполовину выдуманному семейному анекдоту Жоссу удалось вызвать улыбку у повесившей нос Евы, и он ощутил некоторую гордость. Потом он помог Лизбете убрать со стола, отчасти по привычке, отчасти чтобы побыть с нею рядом. Он уже собрался идти в «Викинг», когда увидел, как она вышла из своей комнаты в черном сверкающем вечернем платье, облегающем ее дородное тело. Она быстро прошла мимо, улыбнувшись ему мимоходом, и у Жосса что-то сжалось внутри.

В «Викинге» было душно и дымно, Декамбре сидел за последним столиком в глубине и дожидался его, весьма встревоженный. Рядом стояли две рюмки кальвадоса.

– Лизбета куда-то ушла в шикарном туалете, как только домыла посуду, – объявил Жосс, усаживаясь.

– Да, – ответил Декамбре, ничуть не удивившись.

– Ее куда-то пригласили?

– Каждый вечер, кроме вторника и воскресенья, Лизбета уходит в вечернем платье.

– Она с кем-то встречается? – взволнованно спросил Жосс.

Декамбре покачал головой:

– Она поет.

Жосс нахмурился.

– Она поет, – повторил Декамбре, – выступает в одном кабаре. У нее потрясающий голос.

– Господи, с каких это пор?

– С тех пор, как она поселилась здесь и я обучил ее сольфеджио. Каждый вечер она собирает полный зал в «Сент-Амбруаз». Однажды, Ле Герн, вы увидите ее имя на афишах. Лизбета Гластон. И тогда, где бы вы ни были, не забудьте ее.

– Я ее вряд ли забуду, Декамбре. А в это кабаре можно сходить? Ее можно послушать?

– Дамас бывает там каждый вечер.

– Дамас? Дамас Вигье?

– А какой же еще? Он вам не говорил?

– Мы каждое утро пьем вместе кофе, и он ни разу словечком не обмолвился.

– Оно и понятно, он ведь влюблен. О таком не болтают.

– Черт побери, Дамас! Но ведь ему только тридцать.

– Лизбете тоже. Она, правда, несколько полновата для своего возраста.

Жосс на мгновение представил себе супружескую пару Дамас – Лизбета.

– Думаете, из этого что-нибудь выйдет? – спросил он. – Вы ведь разбираетесь в жизни.

Декамбре скептически поморщился:

– Мускулы Лизбету давно не интересуют.

– Дамас хороший парень.

– Этого мало.

– Чего ж Лизбете еще надо от мужчины?

– Не так уж и много.

Декамбре глотнул кальвадоса:

– Мы здесь не за тем, чтобы говорить о любви, Ле Герн.

– А о крупной рыбе, которую вы добыли.

Декамбре помрачнел.

– Неужели все так серьезно? – спросил Жосс.

– Боюсь, что так.

Декамбре окинул беглым взглядом соседние столики и успокоился, потому что в «Викинге» царил такой гвалт, словно на палубе варварского судна.

– Я установил одного из авторов, – сказал он. – Это Авиценна, персидский врач, живший в одиннадцатом веке.

– Понятно, – сказал Жосс, которого гораздо больше интересовала Лизбета, нежели Авиценна.

– В его книге «Liber canonis» я нашел место, откуда взят отрывок.

– Понятно, – повторил Жосс. – Скажите, Декамбре, вы тоже были учителем, как ваш отец?

– Откуда вы знаете?

– Да так, – прищелкнул пальцами Жосс, – я в жизни тоже кое-что понимаю.

– Может, вам неинтересно то, что я вам рассказываю, Ле Герн, но я прошу вас выслушать.

– Ладно, – сказал Жосс, который будто снова оказался в прошлом, когда учился у старого Дюкуэдика.

– Другие авторы всего лишь повторяют Авиценну. Везде говорится об одном и том же. Они ходят вокруг да около, не называя по имени, не касаясь этого, вьются, как грифы над падалью.

– Вокруг чего? – растерянно переспросил Жосс.

– Вокруг одного и того же, Ле Герн, я вам только что сказал. Того, что объединяет все странные записки. Того, о чем они возвещают.

– А о чем они возвещают?

В это время Бертен поставил на стол две рюмки кальвадоса, и Декамбре, прежде чем продолжить, дождался, пока верзила нормандец отойдет.

– О чуме, – сказал Декамбре, понижая голос.

– Какой еще чуме?

– Самой настоящей ЧУМЕ.

– Страшная болезнь прошлого?

– Она самая, собственной персоной.

Жосс замолчал. А вдруг грамотей порет всякую чушь? Вдруг он решил поиздеваться над ним? Жосс не мог проверить, правда ли то, что он там рассказывал про какой-то «canonis», и Декамбре мог запросто посмеяться над ним. Будучи осторожным, как всякий моряк, он всмотрелся в лицо старого эрудита, но не увидел там и тени насмешки.

– А вы, часом, не пытаетесь мне мозги запудрить?

– Зачем?

– Да чтобы выглядеть умником, а меня выставить дураком. Вы хитрец, а я простак, вы образованный, я неуч, вы знаток, а я невежда. Вам нравятся такие игры, да только посмотрел бы я на вас в открытом море без спасжилета.

– Вы чересчур вспыльчивы, Ле Герн.

– Это правда, – согласился Жосс.

– Думаю, многим довелось отведать вашего кулака на этой земле.

– И на море тоже.

– Я и не думал играть в умника и простака, зачем мне это?

– Чтобы возвыситься.

Декамбре улыбнулся и пожал плечами.

– Я могу продолжать? – сказал он.

– Как хотите. Хотя какого черта мне в ваших объяснениях? Я три месяца читал типа, который переписывал Библию. Он платил, я читал. Мне-то что?

– Вы имеете моральное право на эти послания. Если завтра я пойду в полицию, то хочу, чтобы вы знали об этом. А еще я хочу, чтобы вы пошли со мной.

Жосс залпом осушил рюмку.

– В полицию? Да вы совсем рехнулись, Декамбре! При чем здесь полиция? Тут же не боевая тревога.

– Откуда вы знаете?

Жосс сдержал слова, уже готовые сорваться с губ, сдержал из-за комнаты. Комнату надо сохранить.

– Послушайте меня хорошенько, Декамбре, – заговорил он, взяв себя в руки, – по-вашему, мы имеем дело с парнем, который развлекается, переписывая старые книжки про чуму. Он псих и больше никто, маньяк. Если звать полицию всякий раз, как какому-то придурку вздумается открыть рот, у нас и на выпивку времени не останется.

– Во-первых, – сказал Декамбре, отпив полрюмки, – он не просто переписывает, он заставляет вас читать это вслух. Таким образом, он анонимно высказывается на площади. Во-вторых, он не стоит на месте. Он пока только в начале этих текстов. Он еще не дошел до мест, где есть слова «чума», или «болезнь», или «смертность». Он пока в самом начале, но он двигается вперед. Вы понимаете, Ле Герн? Он идет вперед. Вот что страшно. Он двигается. Но куда?

– К концу текста, куда же еще. По-моему, тут все ясно. Никто еще не начинал книгу с конца.

– Не книгу, а книги. А вам известно, что будет в конце?

– Я этих книжонок не читал!

– Десятки миллионов мертвецов. Вот что в конце.

– Вы воображаете, что этот псих убьет половину Франции?

– Я этого не сказал. Я сказал, что он двигается к смертельной развязке, он ползет к ней. И читает он нам вовсе не сказки «Тысячи и одной ночи».

– Идет вперед, это вы так говорите. А по мне, так он просто топчется на месте. Уже месяц, как он талдычит свои истории про разных тварей, то так закрутит, то этак завертит. По-вашему, это называется идти вперед?

– Я в этом уверен. Помните другие записки без начала и конца, в которых рассказывается о жизни какого-то мужчины?

– Конечно помню. Но это совсем другое. История про мужика, который ест, спит, трахает, а больше и сказать-то нечего.

– Его имя Самуэль Пепис.

– Не знаю такого.

– Тогда позвольте представить – он англичанин, мещанин во дворянстве, в семнадцатом веке живший в Лондоне. Кстати сказать, он служил в военно-морском ведомстве.

– Небось толстозадый портовый начальник?

– Не совсем так, но это не важно. А важно то, что Пепис девять лет вел дневник, с 1660-го по 1669 год. Тот год, который выбрал наш псих для своих записок, был годом великой чумы в Лондоне, 1665 год, семьдесят тысяч трупов. Вам ясно? День за днем странные послания приближаются к тому часу, когда разразится беда. Она уже совсем близко. Именно это я имел в виду, когда сказал, что он двигается вперед.

Жосс только теперь заволновался. Уж больно было похоже на правду то, что рассказывал грамотей. А значит, надо предупредить полицию.

– Легавые нас засмеют, когда мы расскажем про психа, который заставляет нас читать дневник трехсотлетней давности. Нас самих арестуют, это как пить дать.

– Мы не расскажем им об этом. Мы просто скажем, что какому-то сумасшедшему нравится кричать о смерти перед толпой народа. А дальше пусть сами допытываются. Моя совесть будет чиста.

– Они все равно будут потешаться.

– Конечно. И именно поэтому мы не пойдем к первому попавшемуся полицейскому. Я знаю одного такого, который смеется совсем не так, как другие, и совсем не над тем, над чем смеются другие. К нему мы и отправимся.

– Это вы к нему отправитесь, если вам охота. А меня там вряд ли примут с распростертыми объятиями. Я, Декамбре, знаете ли, не без греха.

– Я тоже.

Жосс молча уставился на Декамбре. Ну и дела! Браво, аристократ. Браво. Старый грамотей не только как ни в чем не бывало оказался бретонцем с северного побережья, но и побывал за решеткой. Вот откуда его вымышленное имя!

– Сколько месяцев? – сдержанно спросил Жосс, согласно морскому кодексу вежливости не спрашивая о причине.

– Шесть, – ответил Декамбре.

– А я девять, – сказал Жосс.

– Освобождены?

– Да.

– Я тоже.

Итак, счет был равный. После этих слов оба посерьезнели и некоторое время сидели молча.

– Ну что ж, прекрасно, – нарушил молчание Декамбре. – Так вы идете со мной?

Жосс поморщился, он все еще не был до конца убежден.

– Это всего лишь слова. Просто слова. От них еще никто не умер. А то бы всем было известно.

– Но это известно, Ле Герн. И вы не правы, слова всегда убивали.

– Когда это было?

– Это началось, когда кто-то впервые крикнул «Смерть ему!», а толпа подхватила. Так было всегда.

– Хорошо, – сдался Жосс. – А если мне запретят работать?

– Помилуйте, Ле Герн, вы что, боитесь полиции?

Жосс подскочил как ужаленный:

– Нет, и учтите, Декамбре, мы, Ле Герны, может, и неотесанные чурбаны, но полиции мы никогда не боялись!

– Вот и отлично.