Текст книги "Протекционизм и коммунизм"

Однако предубеждения и заблуждения земельных собственников и пролетариев не меняют природы вещей. Результатом будет нищее население, изголодавшееся, невежественное, развращенное, гибнущее косяками от недоедания, болезней, пороков. Результатом будет также горестное крушение умов, интеллектов, понятий права, собственности, свободы и истинного предназначения государства.

Особо я хотел бы подчеркнуть неминуемость наказания за все это самих земельных собственников, которые, разоряя массу потребителей, готовят собственное разорение, ибо на этом острове все более и более нищающее население станет употреблять простейшие и дешевейшие продукты. Люди будут питаться каштанами, кукурузой, просом, гречихой, овсом, картофелем. Они забуду вкус пшеничного хлеба и мяса. Земельные собственники удивятся: отчего это стало хиреть сельское хозяйство? Тщетно они будут суетиться, устраивать совещания и извечно твердить одно и то же: «Наберем побольше фуража, с фуражом будет скот, со скотом будут удобрения, с удобрениями будет хлеб». Тщетно будут они вводить новые налоги, чтобы раздавать премии производителям клевера и люцерны. Они всегда будут натыкаться на преграду – на несчастное население, которое не может купить себе мяса, а значит задать начальный импульс этому вроде бы столь обычному круговращению. В конце концов они, понеся большие расходы, уяснят, что лучше уж терпеть конкуренцию, но зато иметь богатого клиента, чем быть монополистами при нищенствующей клиентуре.

Вот почему я и говорю: запретительная система есть не просто коммунизм, а коммунизм в чистом виде. Он начинается с передачи способностей и труда бедняка, то есть единственной его собственности, в распоряжение богача, он влечет за собой прямую потерю для масс и заканчивает тем, что и сам богач оказывается жертвой общего разорения. Ведь он предоставил государству странное право брать имущество у малоимущих и отдавать его многоимущим. И когда обездоленные всей страны (или всего мира) потребуют вмешательства государства, чтобы произвести уравнение в обратном направлении, я, по правде говоря, не знаю что им ответить. Во всяком случае первым и наилучшим ответом был бы отказ от всякого и всяческого угнетения.

Однако я спешу покончить с этими расчетами и подсчетами. Что мы имеем в итоге нашего с вами разговора? Что говорим мы, и что говорите вы? Есть пункт, капитальный пункт, по которому мы и вы согласны друг с другом: вмешательство законодателя с целью уравнять достояния, отнимая у одних и одаривая других, это есть коммунизм, то есть смерть всякого труда, всякого сбережения, всякого благополучия, всякой справедливости, всякого общества.

Вы сами с горечью замечаете, что эта зловещая доктрина заполонила все газеты и книги – одним словом, то поле, на котором разгуливают разного рода спекуляции и домыслы, против которых вы восстаете, тоже в книге.

Я же полагаю, что еще раньше она, с вашего согласия и вашей помощью, проникла в законодательство и в область практики, и именно на этой почве стараюсь атаковать ее я.

Далее, я обращаю ваше внимание на непоследовательность, в которую вы впадете, если, воюя против коммунизма, маячащего в перспективе, вы будете опекать и поощрять коммунизм, действующий сегодня.

Если вы отвечаете мне: «Я поступаю так потому, что коммунизм, реализуемый посредством тарифов, хотя он и противостоит свободе, собственности, справедливости, все-таки согласуется со всеобщей полезностью, и это соображение перевешивает у меня все остальные», – если вы отвечаете мне так, то разве вы не чувствуете, что вы заранее обрекаете на неуспех вашу книгу, что вы умаляете до ничтожества ее значение, что вы лишаете ее всякой убедительности, а наоборот, даете козырь – по меньшей мере, в том, что касается философской и нравственной стороны вопроса – в руки коммунистов всех мастей?

В конце концов, сударь, может ли столь просвещенный ум, как ваш, принять гипотезу о радикальном антагонизме между полезностью и справедливостью? Хотите, я буду говорить откровенно? Я бы не решался высказать столь подрывное и столь кощунственное утверждение, я бы сформулировал проблему совсем иначе: «Вот перед вами особый вопрос. На первый и поверхностный взгляд мне представляется, что полезность и справедливость как-то мешают друг другу. Но я рад, что люди, глубоко изучившие этот вопрос, думают совсем по-другому; видимо, я изучил его недостаточно». Я изучил его недостаточно! Неужто это такое трудное признание, что вы на него не решились, а предпочли погрязнуть в непоследовательности и даже, по сути дела, отрицаете мудрость провиденциальных законов, управляющих человеческими сообществами. Разве утверждать несовместимость справедливости и полезности не значит отрицать мудрость самого Бога? Мне всегда казалось, что так небрежно и, я бы сказал, развязно приближаться к самой границе божественного невозможно без жуткого страха, если человек все-таки разумен и совестлив. Так что же делать, чью сторону взять, оказавшись перед подобной альтернативой? Склониться в сторону полезности? Да, именно так поступают люди, называющие себя практичными. Но, если, конечно, способны связать между собой две идеи, они, по всей вероятности, ужаснутся краже и несправедливости, возведенным в ранг системы. Или решительно встать на сторону справедливости, чего бы это ни стоило, и сказать себе и другим: поступай по совести, а там будь что будет? Так склонны вести себя порядочные люди, но кто отважится взять на себя ответственность, если и когда впадет в нищету, будет отчаиваться и погибать его страна, да и все человечество. Я призываю всех, кто убежден в существовании вышеназванного антагонизма, решиться сделать свой выбор.

Впрочем, я ошибаюсь. Выбор будет сделан, притом совершенно определенный. Человеческое сердце устроено так, что оно ставит интерес выше совести. Об этом свидетельствуют факты, потому что везде, где сочли, что защитительный режим благоприятствует благополучию народа, его ввели, отбросив прочь все соображения справедливости. Но наступили последствия, и вера в собственность стерлась и исчезла. Люди стали говорить то же, что сказал г-н Бийо: поскольку собственность обкрадена протекцией, почему на нее же не может посягнуть право на труд? Другие, находящиеся за спиной г-на Бийо, сделают третий шаг, а еще другие, находящиеся за их спиной, сделают четвертый шаг, и в конце концов возобладает и будет господствовать коммунизм¹³.

Здравомыслящие и солидные умы, как, например, ваш, страшатся столь быстрого скатывания по наклонной плоскости. Они стараются как-то повернуть движение и направить его вверх и немного преуспевают в этом, как и вы в вашей книге, приподняв общество до ограничительного режима. Таков первый и единственный практический возможный порыв общества, фатально катящегося вниз, его попытка зацепиться хоть за что-нибудь. Однако в обстановке откровенного отрицания права собственности вы заменяете высказывание в вашей книге: «Права существуют или не существуют; если они существуют, они влекут за собой совершенно определенные последствия», – заменяете на другое ваше же высказывание: «Вот вам особый случай, когда интересы национального блага требуют принести в жертву право». И тотчас все, что вы полагали сильным и разумным в вашей книге, становится слабым и непоследовательным.

Вот почему, сударь, если вы хотите завершить ваш труд и сделать его действительно законченным, нужно, чтобы вы ясно высказались об ограничительном режиме, а для этого необходимо начать с решения экономической проблемы. Нужно разобраться в пресловутой полезности этого режима. Даже если я добьюсь от вас его осуждения с точки зрения справедливости, этого еще недостаточно. Повторяю, люди устроены так, что когда им приходится выбирать между реальным благом и абстрактной справедливостью, последняя сильно рискует быть невыбранной.

Когда я приехал в Париж, я повстречался со школами, называющими себя демократическими и социалистическими, где, как вы сами знаете, в ходу такие слова как «принцип», «преданность», «жертва», «братство», «право», «союз». На богатство там смотрят сверху вниз, как на вещь, заслуживающую презрения, во всяком случае второстепенную. И поскольку мы, экономисты, уделяем богатству немало внимания, нас считают в этих школах холодными эгоистами, индивидуалистами, буржуа, бессердечными людьми, чей бог – низменный интерес¹⁴. Хорошо, сказал я себе, вот благородные люди, с которыми мне нет нужды обсуждать экономические проблемы, ибо проблемы эти тонки и сложны и требуют больше прилежания и усердия, чем имеется этих качеств у парижских публицистов, которые поэтому неспособны посвятить себя их изучению. Однако они охотно рассуждают об интересе и либо полагают, ссылаясь на божью мудрость, что интерес гармонирует со справедливостью, либо от всего сердца приносят интерес в жертву тому, что они называют «преданностью». Так что хотя они и считают, что свободный обмен есть право абстрактное, но все же готовы стоять под его знаменем. Однажды я направил им мое обращение. И знаете, что они мне ответили? А вот что:

Ваш свободный обмен – красивая утопия. Он основан на праве и справедливости, он освящает собственность, он имеет следствием союз народов, царство братства среди людей. Вы тысячу раз правы в принципе, но мы всеми средствами будем вести против вас беспощадную борьбу, потому что иностранная конкуренция смертельно губительна для национального труда.

Я, в свою очередь, тоже им ответил:

Я отрицаю, что иностранная конкуренция губительна для национального труда. Во всяком случае, если бы это было так, вы оказались бы в каком-то промежуточном месте между интересом, который. По-вашему примыкает к ограничительному режиму, и справедливостью, которая, опять-таки по-вашему, примыкает к свободе. И вот я, обожатель золотого тельца, как вы думаете, я покидаю вас с вашим выбором, из которого следует, что вы, люди самоотречения, топчете ваши собственные принципы и цепляетесь за интерес. Так что не занимайтесь декламациями против движущей силы, которая ведет вас, как она ведет всех простых смертных.

Такой опыт общения с ними научил меня тому, что надо прежде всего решить эту устрашающую проблему: что же, в конце концов, существует между справедливостью и полезностью, гармония или антагонизм? А следовательно, надо изучить экономическую сторону ограничительного режима. Ибо, поскольку сами приверженцы людского братства боязливо отступают под натиском пресловутой «потери денег», то становится ясным, что беречь от сомнений дело всеобщей справедливости – этого еще мало, надо также уяснить, что же представляет собой, по их словам, недостойная, гнусная, достойная лишь презрения и действительно презираемая ими, но всемогущая движущая сила, которая именуется интересом.

Эти мои размышления породили два томика, которые я позволю себе послать вам вместе с этой работой, которую заканчиваю¹⁵, будучи убежден, сударь, что если вы, как и мы, экономисты, со всей строгостью и осуждением подходите к запретительному режиму в его нравственном аспекте и если мы с вами расходимся лишь в том, что касается его полезности, то вы не откажетесь досконально изучить вопрос о том, исключают ли друг друга или же взаимно согласуются эти два главнейших элемента окончательного решения проблемы.

Гармония между ними существует. По меньшей мере она столь же очевидна для меня, что и солнечный свет. Так пусть она откроется и вам! Тогда, используя ваш знаменитый пропагандистский талант в борьбе против коммунизма в его самом опасном проявлении, вы нанесете ему смертельный удар.

Посмотрите, что происходит в Англии. Как будто бы, если бы коммунизму потребовалось найти себе самую благодатную землю, где он мог бы укорениться, то такой землей была бы британская. Там феодальные институции, повсюду сея крайнюю нищету и одновременно крайнее роскошество, должны были бы сделать умы беззащитными от проникновения заразы ложных доктрин. А что мы там видим на самом деле? Эти доктрины, потрясающие европейский континент, как-то обошли стороной и не взволновали английское общество. Чартизм не смог там пустить корней. А знаете почему? Потому что та ассоциация, которая в течение десяти лет дискутировала вопрос о протекционистском режиме и боролась против него, одержала победу лишь благодаря тому, что пролила яркий свет на принцип собственности и на подлинные и рациональные функции государства¹⁶.

Конечно же, разоблачить запретительные меры – это одновременно означает и показать в неприглядном виде коммунизм. Ввиду тесной связи и родства того и другого, можно ударить одним махом по обоим этим феноменам, если, так сказать, мыслительно двинуться в обратном направлении, что вы и сами зачастую делаете. Режим ограничений не сможет долго устоять перед верным и точным определением права собственности. Меня удивил и обрадовал тот факт, что ассоциация в защиту монополий выделила средства для распространения вашей книги. Получился очень пикантный спектакль, утешивший меня, когда я горевал по поводу тщетности моих прежних усилий. Кажется, резолюция комитета Мимереля обязывает вас увеличить тираж вашего труда. В таком случае позвольте мне заметить, что в нынешнем виде в нем имеются существенные пробелы. Во имя науки, во имя истины, во имя общественного блага умоляю вас заполнить эти пробелы и прошу вас ответить на следующие два вопроса:

1. Существует ли принципиальная несовместимость между защитительным режимом и правом собственности?

2. Является ли функцией правительства гарантировать каждому свободное проявление его способностей и свободное распоряжение плодами его труда, то есть его собственностью, или же оно должно что-то отнять у одних и отдать другим, чтобы уравновесить прибыли, шансы и благополучие?

Ах, сударь, пусть будет так, чтобы вы пришли к тем же выводам, к каким пришел я; пусть будет так, чтобы вы, благодаря вашему таланту, известности, влиянию, внедрили эти выводы в общественное сознание, и тогда оно поймет, какую огромную услугу оказали вы французскому обществу. Тогда государство вернется к своей подлинной миссии – миссии гарантировать каждому выявлять свои способности и свободно распоряжаться своим достоянием. Тем самым оно, государство, и от своих колоссальных и незаконных обязанностей, и от связанной с ними устрашающей ответственности. Оно ограничится наказанием за злоупотребление свободой, что равносильно защите самой свободы. Оно обеспечит справедливость для всех и не будет обещать что-то даровать одному, отняв от другого. Граждане научатся проводить различие между разумным и неразумным и не будут наивно требовать от государства того, чего оно не может и не должно делать. Они не будут перегружать его всякими претензиями, не будут обвинять его в своих собственных бедах и неудачах, не будут ждать от него исполнения своих химерических надежд. В своей страстной погоне за благом и счастьем, в которой государство не будет участвовать в роли некоего распорядителя-распределителя, они не будут при каждом своем неуспехе законодателей и закон, менять людей в правительстве и сами формы правления, нагромождать друг на друга разнообразные институции, класть одни обломки поверх других. Исчезнет всеобщая лихорадка взаимных краж и грабежей, совершающихся ныне из-за дорогостоящего и губительного вмешательства государства. Правительство, упростив свои цели и свою ответственность и потому само дешевле обходящееся народу, правительство, упрощенное также и в своей деятельности, не взваливающее на плечи управляемых им людей груз издержек по оплате цепей, которыми оно само опутало себя, правительство, поддерживаемое здравомыслящей публикой, – такое правительство будет прочным и солидным, свободным от всяких расколов и раздраев, и мы наконец решим величайшую проблему, которая звучит так: навсегда засыпать пропасть революций.

Парламентские несовместимости¹

Граждане представители,

Умоляю вас уделить хоть немного внимания тому, что я пишу.

– Хорошо ли отказывать в праве быть членами Национального собрания некоторым категориям граждан?

– Хорошо ли, когда в глазах представителей вспыхивают огоньки надежды на высокую политическую карьеру?

Вот эти два вопроса я и хочу обсудить. В самой Конституции не поднимаются столь важные вопросы.

И тем не менее – странная вещь! – один из этих вопросов, а именно второй, уже был решен без всякой дискуссии.

Должно ли правительство формироваться из членов Палаты? Англия говорит «да», и получается плохо. Америка говорит «нет», и получается хорошо. В 1789 г. был принят американский вариант, в 1814 г. – английский. Да, между такими двумя авторитетами можно балансировать, притом успешно. Однако Национальное собрание высказалось за систему Реставрации, перенятую от Англии, и сделало это, повторяю, без дебатов, без дискуссии.

Автор текста, который сейчас перед вашими глазами, хотел внести свое предложение и уже поднимался по ступеням к трибуне, когда услышал, что вопрос уже решен. «Я предлагаю…», – начало было я. «Палата уже проголосовала!» – чуть не закричал председательствующий. «Как? Я же еще не…» «Палата проголосовала!» «Так что же? Никто меня не заметил?» «Проконсультируйтесь в секретариате. Палата проголосовала».

Так что на сей раз Собрание никак не обвинишь в медлительности.

Ну, и что же делать? Обратиться к собранию перед окончательным голосованием. Именно так я и поступаю сейчас в надежде, что на моей стороне будут пусть немного голосов, но людей опытных и знающих.

Впрочем, чтобы выступать устно, надо иметь легкие Стентора², да и слушателям желательно быть внимательными. Вот я и подумал, что самое надежное – написать.

Граждане представители, умом и сердцем я чувствую, что само название раздела IV Закона о выборах надо изменить. В нынешнем своем виде оно, так сказать, организует анархию. Еще есть время, и не будем надолго оставлять этот сущий бич для страны.

Парламентские несовместимости заставляют поднять два вопроса, глубоко отличные друг от друга, хотя их часто перемешивают и путают между собой.

– Будет ли открыта или закрыта возможность участвовать в национальном представительстве для тех, кто занимает какую-либо государственную должность?

– Будут ли открыты или закрыты государственные должности для членов Собрания?

Это явно разные вопросы, не имеющие связи между собой, так что решение одного из них никак не влияет на решение другого. Депутаты могут иметь доступ к чиновникам, но функции чиновников не будут доступны депутатам; соответственное положение занимают и чиновники.

Обсуждаемый нами закон очень суров в том, что касается допуска чиновников в Палату, но очень мягок в отношении допуска своих представителей к высоким должностям политического характера. В первом случае закон, как мне представляется, вовлечен в радикализм самого неприглядного свойства. Зато во втором он слишком либерален и просто неосторожен.

Не скрою, что в этом моем письменном труде я прихожу ко взаимно противоположным выводам.

Чтобы чиновник стал депутатом, я не делаю тут никаких исключений, хотя и предлагаю принять определенные меры предосторожности.

Но переход депутата из Палаты на государственную службу я исключаю полностью.

Давайте уважать всеобщее голосование! Те, кто стал представителем, должны быть представителями и оставаться представителями. Никаких исключений для вхождения в Палату и абсолютное исключение выхода из нее – таким должен быть принцип. Посмотрим, как он согласуется с общей полезностью, и попробуем доказать, что вполне согласуется.

§I. Могут ли избиратели избирать своими представителями чиновников?

Отвечаю: да, хотя при этом общество должно предусмотреть достаточные меры предосторожности.

Здесь я встречаю первую трудность, которая, как мне думается, заранее выступает, казалось бы, непреодолимой преградой. Сама Конституция провозглашает принцип несовместимости между оплачиваемой государственной должностью и мандатом представителя народа. При этом, как сказано в докладе, речь идет не о том, чтобы как-то обойти этот фундаментальный принцип, а о том, чтобы его неукоснительно соблюдать.

И вот я спрашиваю, нет ли тут некоего ухищрения, натянутости в слове «должность», употребленном в Конституции. Ведь имеется в виду не человек, даже не должностное лицо, а именно должность, которая-то и опасна для Законодательного собрания. Должность не должна входить в Собрание, должна останавливаться перед его дверьми, но потом, по окончании полномочий Собрания того или иного данного созыва, должность может вернуться, так сказать, к ее носителю, и тем самым Конституция будет соблюдена.

Именно так Национальное собрание истолковало статью 28 Конституции применительно к армии, а поскольку я лишь распространяю это толкование на всех государственных служащих, я вправе полагать, что у меня нет никакой нужды разбираться с той преградой, которую доклад ставит на моем пути.

Ведь и в самом деле, единственное, чего я требую, это чтобы каждый избиратель мог бы также и быть избранным. Но если выбор избирателей падает на государственное должностное лицо, то человек, а не его должность вступает в Палату. Должностное лицо не теряет своих прежних прав и званий. От него не потребуют пожертвовать собственностью, которую он приобрел долгим и полезным трудом. Общество предъявит ему лишь дополнительные требования и ограничится необходимыми и достаточными мерами предосторожности. Избранный депутатом чиновник не будет находиться под влиянием исполнительной власти, он не будет ни продвигаться, ни понижаться в должности, будет находиться вне надежд и вне опасений на этот счет. Он не будет исполнять свою прежнюю должность и получать за нее жалованье. Одним словом, он будет представителем и только представителем в течение всего срока своего мандата. Его административная жизнь будет, так сказать, приостановлена и целиком поглощена жизнью парламентской. Именно так поступили с военными, проведя четкую грань между званием и должностью. Так почему же не сделать того же в отношении всех остальных государственных служащих.

Заметьте: несовместимость в смысле исключения (отстранения) была идеей, которая была естественна и популяризировалась при свергнутом режиме.

Тогда депутаты, если они не были чиновниками, не получали никакого жалованья, зато могли, по окончании своего мандата, на высокие и прибыльные должности на государственной службе. Чиновники же, став депутатами, продолжали непрерывно получать свое жалованье. По правде сказать, они оплачивались не как чиновники, а как депутаты, поскольку не исполняли своих прежних функций, и если министр был недоволен их голосованием, он мог лишить их всякого заработка, то есть смещать их.

Результаты такой комбинации должны были быть и действительно были плачевными. С одной стороны, кандидаты-нечиновники были большой редкостью в большинстве округов. Да, избиратели были свободны выбирать, но круг выбора не превышал пяти-шести человек. Первейшим условием избрания был размер состояния. А человек, просто благополучный в материальном отношении, отвергался, так как его подозревали, что он воспользуется положением избранника для корыстных целей.

С другой стороны, кандидаты-чиновники были в изобилии. Все объяснялось очень просто. Прежде всего им предоставлялось возмещение. Затем, пребывание в депутатах было для них надежным способом продвижения по службе.

Когда принимается во внимание война портфелей, это неизбежное следствие доступности министерских постов для депутатов (тема эта обширна, и я рассмотрю ее в следующем параграфе), когда, говорю я, в самом парламенте вспыхивает война портфелей и в нем систематически образуются коалиции с целью свергнуть действующий кабинет, который может сопротивляться тоже лишь с помощью большинства, не менее систематизированного, компактного и преданного, то легко понять, к чему ведет эта двойная способность, даваемая людям с хорошим положением, чтобы стать депутатами, и депутатам, чтобы стать людьми с хорошим положением.

Результатом должно было стать и было следующее: государственные службы, превращенные в предмет эксплуатации; правительство, поглощающее сферу частной деятельности; потеря наших свобод; разрушение наших финансов; растущая коррупция, так сказать, из кармана в карман, то есть передача друг другу целых парламентских регионов вплоть до самых последних слоев избирателей. В этих условиях не следует удивляться тому, что нация ухватилась за принцип несовместимости как за якорь спасения. Все честные избиратели, и об этом хорошо помнится, были единодушны в своем призыве: «Больше никаких чиновников в палате!» Мы помним и программу кандидатов: «Обещаю не занимать никаких государственных должностей и не пользоваться никакими милостями от государства».

Так вот, разве Февральская революция ни в чем не изменила этот порядок вещей, который ранее объяснялся и оправдывался общественным мнением?

Прежде всего мы получили право всеобщего голосования, и это существенно снизило возможность влияния правительства на выборы, а быть может, и совсем устранило такое влияние.

Далее, правительство потеряло всякий интерес к тому, чтобы предпочтительно чиновники становились депутатами, ибо теперь они полностью отвлекались от государственной службы.

Кроме того, все представители стали получать равное вспомоществование – обстоятельство, которое уже само по себе полностью меняет ситуацию.

Нам больше не приходится опасаться, как бывало некогда, что для выборов будет нехватка кандидатов. Больше придется опасаться избытка кандидатов и, следовательно, трудности выбора. Так что теперь будет просто невозможно, чтобы палату заполонили чиновники. Добавлю, что последние и не будут в этом заинтересованы, ибо мандат депутата уже не будет для них средством для успешной карьеры. Это раньше чиновник воспринимал выдвижение своей кандидатуры как необыкновенную удачу. Сегодня он будет расценивать свое выдвижение как самую настоящую жертву, по крайней мере с точки зрения его собственной карьеры.

Столь глубокие перемены в положении обоих классов имеют, как мне кажется, такой характер, что меняются сами наши представления о понятии несовместимости, ибо условия и обстоятельства стали совершенно иными. Я полагаю, что теперь пора уже рассматривать истинный принцип и всеобщую полезность этого понятия в свете не старой хартии, а новой Конституции.

Несовместимость как синоним исключения создает три крупных неудобства:

1. Ненормально, когда ограничивается – в условиях-то всеобщего голосования! – выбор кандидатов. Всеобщее голосование есть принцип, не терпящий отклонений, принцип абсолютный. Когда все население проникнуто духом уважения, доверия, восхищения по отношению, например, к советнику апелляционного суда, когда оно верит в его просвещенность и добродетель, неужели вы думаете, что оно доверит кому попало функцию исправлять законодательство, а не этому достойному судье?

2. Не менее оскорбительна и неприемлема попытка лишить целую категорию граждан самого прекрасного политического права, самого благородного вознаграждения за долгую и безупречную службу, каковым является избрание человека в результате совершенно свободного волеизъявления избирателей. Почти можно задаться вопросом, до какой высокой степени Национальное собрание заслужило это право.

3. С точки зрения практической полезности прямо бросается в глаза, что уровень опытности и просвещенности должен сильно снизиться в Палате, переизбираемой каждые три года и лишенной людей, отлично разбирающихся в государственных делах. Да что там говорить! Скажем, в Палате должен разбираться вопрос о флоте, а среди депутатов ни одного моряка. Будут говорить об армии, и ни одного военного. О гражданском и уголовном законодательстве, и ни судьи, ни юриста!

Правда, военные и моряки допускаются в Палату, но делается это в соответствии с законом, не имеющим касательства к их проблемам и не затрагивающим их сути. Вот вам и четвертое, притом серьезное, неудобство, которое следует добавить к трем предыдущим. Люди не поймут, почему в учреждении, где делаются законы, шпага имеет своего представителя, а судейская мантия не имеет, и получилось так лишь оттого, что в 1832 или 1834 г. одна организация какого-то особого свойства была включена в состав армии. Надо устранить, скажут люди, столь вопиющее неравенство, проистекающее из некоего старого и совершенного случайного закона. Вам было поручено разработать и принять полный и безупречный избирательный закон, и вы не должны были вводить в него чудовищную непоследовательность, опираясь на какую-то мелкую статью военного устава. Уж тогда бы вы лучше распространили несовместимость на все категории государственных служащих и должностных лиц. Тогда, по крайней мере, несовместимость стала бы принципом и пользовалась бы престижем именно принципа.

Теперь скажу кратко о мерах предосторожности, которые общество, как мне представляется, вправе принять по отношению к должностным лицам, которых могут избрать в качестве представителей.

Меня могут обвинить в непоследовательности и сказать: поскольку вы не допускаете никаких ограничений быть избранными в результате всеобщего голосования и поскольку вы не считаете, что можно лишить какую-либо категорию граждан их политических прав, то как же и почему вы допускаете более или менее ограничительные меры предосторожности по отношению к одним и освобождаете от них других?

Эти предосторожности – заметьте хорошенько! – ограничиваются лишь одной вещью: обеспечить в интересах общества независимость и беспристрастность представителей, а по отношению к исполнительной власти поставить депутата-чиновника на совершенно равную ногу с депутатом-нечиновником. Когда, скажем, судья получает мандат законодателя, закон страны как бы говорит ему: начинается ваша парламентская жизнь, и пока она будет продолжаться, ваша судейская деятельность прекращается. Что тут унизительного и принципиально неприемлемого? Если для каждого чиновника должностная деятельность так или иначе когда-нибудь прекращается фактически, почему нельзя ее прекратить, к тому же временно, по закону, ибо иначе она может оказаться просто вредоносной? Я не хочу также, чтобы депутат-чиновник повышался или понижался в должности его исполнительными властями, потому что если бы это было так, то повышение или понижение было бы следствием не его должностной деятельности, которой он больше не занимается, а его голосования в Палате. Так кто же допустит, чтобы исполнительная власть поощряла или наказывала депутата за его голосование? Так что эти предосторожности не произвольны, они не имеют целью ограничить число кандидатов при всеобщем голосовании или в чем-то ущемить политические права какого-либо класса граждан; совсем наоборот, они универсализируют эти права, иначе дело дойдет в конце концов до абсолюта.