Текст книги "Сто лет назад"

Глава VII

Я отправляюсь с королевской охотой. – Мы охотимся на хищных зверей. – Уине и мне грозит страшная опасность. – Варварское обращение короля с моей юной госпожой. – Я стараюсь утешить и успокоить ее. – За меня и товарищей предложен выкуп. – Тяжелое расставание с Уиной. – Встреча с неприязненным племенем и прибытие наше в Сенегал. – Возвращение в Англию.

Прошло четыре месяца с тех пор как мы находились в плену у негров, и я был рабом прекрасной Уины. Все обстояло пока благополучно. Настало время, когда король со всеми своими любимыми женами и большим отрядом охотников покидал свою резиденцию и отправлялся в глубь лесов на охоту. Товарищи мои остались в городе, а мне было приказано следовать за моей госпожой. Я отправился с тайным намерением бежать, если представится к тому случай во время этой экспедиции, так как мой страх перед старым дикарем был несравненно сильнее даже моей привязанности к Уине. Так как я еще не научился в совершенстве владеть луком и стрелами, ни метать дротик с таким искусством и ловкостью, как туземцы, то меня вооружили длинным копьем. Уина же одинаково хорошо управлялась и с дротиком, и с копьем и стреляла из лука в совершенстве, не зная ни промаха, ни минуты растерянности или смущения. Никогда не видал я ее более обаятельной и более прекрасной, как во время охоты. Ее смелость и ловкость, ее удивительная красота, пластичность движений и удивительное умение владеть оружием очаровывали старого короля, и, как мне казалось, его любовь к ней объяснялась, главным образом, именно этими ее качествами, а совсем не другими ее достоинствами, душевными и умственными, которых он, по-видимому, вовсе не ценил в людях, а тем более в женщинах.

Старый король не спускал глаз у Уины; он положительно обожал ее; это было единственное существо в целом мире, обладавшее способностью укрощать его, сдерживать его бешеные порывы, его необузданные вспышки гнева, находившее слова и интонации, которые при случае могли побороть и победить его своеволие и упорство, но и то не всегда. Не будучи в состоянии каждый раз следовать за охотой по старости лет или иным причинам, король с видимой неохотой и опаской отпускал Уину, предостерегая ее от возможных опасностей и вменяя всем в обязанность охранять и оберегать ее; а когда мы возвращались с охоты, глаза старика прежде всего искали ее и светились восхищением и восторгом, приветствуя ее возвращение и любуясь ее красотой. Способ охоты, обычно практикуемый туземцами, состоял в облаве на зверя, которого гнали на охотников, расставленных кольцом, каждый на определенном месте. Гнали зверя загонщики, так как собак здесь не было совершенно.

Зверь, на которого здесь больше охотятся, это местный дикий кабан, а также шакал; кроме того, охотятся на леопарда, на горных диких кошек, местное название которых не удержалось в моей памяти, и на тигров, которые также встречаются в здешних лесах и джунглях. Хотя большинство этих животных очень свирепо и кровожадно, и охота на них представляется чрезвычайно опасной, тем не менее негры встречают зверя таким градом дротиков, стрел и копий и таким оглушительным шумом и криком, что зверь, ошеломленный, испуганный, теряется и почти всегда становится жертвой черных охотников, не успев даже причинить кому-либо из них серьезного вреда.

Но бывают и исключения; однажды, едва только загонщики успели проникнуть в чащу леса, как моя молодая госпожа, заслышав подозрительный шорох в соседних джунглях и не без основания полагая, что в этом месте должен появиться зверь, двинулась туда, опередив остальных охотников, чтобы первой встретить его. Я, по обыкновению, находился подле нее; вдруг громадный тигр выскочил из чащи, и она пустила в него свой дротик. Животное было ранено, но не насмерть, и обозленное причиненной ему раной на мгновение приостановилось, затем повернуло назад. Не теряя ни минуты, я вонзил ему свое длинное копье в шею с такой силой, что оно осталось торчать в ране. Но тигр сделал огромный прыжок, причем древко копья обломилось у самой раны. От этого острие копья только глубже вонзилось в шею тигра, но это не избавляло нас от опасности, а скорее, наоборот, увеличивало ее.

Уина бросилась бежать; я последовал за ней, надеясь, что нам удастся уйти от разъяренного зверя. Хотя мы кинулись назад тотчас же после того, как я ранил его, и бежали, как говорится, без оглядки, все же ушли недостаточно далеко, и тигр в два-три прыжка мог легко настигнуть нас. Юная госпожа моя была быстра, как лань, и потому успела опередить меня. Но, обгоняя меня, она схватила меня за руку и потащила за собой с такой силой, что я едва мог удерживаться на ногах. Охотники, видя опасность, грозившую Уине, и заранее зная, что их ожидает в случае, если с ней случится какое-либо несчастье, кинулись между нами и разъяренным тигром, преградив ему путь. После жестокой схватки, в которой несколько человек потеряли жизнь и многие получили серьезные ранения, зверя уложили, а голову его отрубили и в качестве трофея принесли королю. Это был поистине славный трофей, так как тигр этот был необычайно велик и по своим размерам и красоте мог быть назван диковинным.

Когда король узнал об опасности, грозившей прекрасной Уине, то стал ласкать ее, называя самыми нежными именами, и на глазах у него были слезы, настоящие слезы. Я своими глазами видел, как этот свирепый старик прослезился, и не мог не подумать, что и в груди старого изверга бьется человеческое сердце.

Уина сказала ему, что если бы я не предупредил первого прыжка тигра, никакие силы не спасли бы ее от смерти в когтях страшного хищника, и король, взглянув на меня, осклабился страшной улыбкой, которой он, вероятно, хотел выразить мне одновременно и свое одобрение, и свою благодарность.

Когда мы не гнались за зверем, то охотились на птиц, которыми буквально кишел весь лес. Птиц здесь бьют исключительно только из лука, мелкими, легкими стрелами, и я, не обладая в достаточной мере необходимой ловкостью, исполнял лишь роль легавой собаки, т. е. отыскивал в густой траве дичь, подбирал ее, а стрелы из убитой птицы вынимал и возвращал своей госпоже. Она била птицу всегда на лету; но из числа остальных охотников далеко не все могли похвастать этим искусством.

Мало-помалу и я тоже пристрастился к охоте и к тем опасностям, с какими она почти всегда сопряжена здесь, и нигде и никогда не чувствовал себя так хорошо, как в лесу во время охоты. Мы охотились почти целых два месяца; наконец королю надоело, и мы вернулись в город. Здесь моя жизнь пошла своим прежним порядком. Благодаря милому нраву и доброму ко мне отношению моей юной госпожи, я был бы совершенно счастлив, если бы не новый ужасный пример безмерной и бесчеловечной жестокости старого короля, случившейся вскоре после нашего возвращения в город. Этот ужасный поступок грозного властелина вызвал у всех присутствующих чувство ужаса и отвращения и показал нам, что даже чарующее обаяние моей прелестной госпожи, его возлюбленной Уины, не всегда может укротить безумный гнев старого чудовища.

Однажды поутру я увидел, что один из телохранителей короля, всегда очень дружелюбно относившийся ко мне, один из немногих туземцев, с которыми я сошелся, был привязан к столбу казней против входа большого королевского шатра. При виде его немого отчаяния и скорби я, зная, какая участь ожидала несчастного, кинулся в хижину моей госпожи. Мое отчаяние было так велико, что я не в состоянии был вымолвить ни слова; я только обхватил ее колени и молящим голосом повторял имя несчастного, указывая ей на столб, к которому он был привязан. Она тотчас же поняла меня и, желая спасти человека или же исполнить мою просьбу, бросилась, не теряя ни минуты, в большой шатер короля и пыталась умилостивить старого дикаря, прося его пощадить жизнь несчастного. Но король был вне себя от злобы и дикого бешенства и наотрез отказался помиловать даже по ее просьбе. Схватив свою громадную саблю, он занес ее высоко над головой, намереваясь покончить разом со своим злополучным телохранителем; но Уина была проворна, как кошка, и на лету повисла на руке короля, отклонив и парализовав удар. Это окончательно взбесило старого изверга; глаза его разгорелись, как горящие уголья, и, обернувшись к молодой женщине с истинно дьявольским выражением злобы в лице, он ухватил ее за волосы и, протянув по земле, зажал ее между ног и занес над ней свою саблю, как бы собираясь одним взмахом отсечь ей голову. Я невольно вскрикнул от ужаса при виде грозившей ей опасности, но тотчас же подумал, что он все-таки не убьет ее. У меня не было при себе никакого оружия, но убей он ее, я бы, кажется, задушил его голыми руками, хотя это должно было стоить мне жизни. Наконец изверг выпустил из рук волосы Уины и пинком ноги отшвырнул ее от себя так, что она покатилась по земле, а он, взмахнув над головой своей страшной саблей, разрубил страшным ударом несчастного надвое с головы и до бедер так, что все внутренности его вывалились к его ногам. После этого страшного подвига король оглянулся на всех присутствующих с таким выражением, от которого у нас кровь застыла в жилах, и с сердито-нахмуренным лицом ушел к себе, предоставив нам управляться, как знаем, со своими чувствами.

Бедная Уина, напуганная и возмущенная обхождением с ней старого короля, как только я отвел ее в хижину, и мы остались с ней с глазу на глаз, тотчас же дала волю бушевавшим в ней чувствам, высказывая самое ярое отвращение и глубочайшее презрение и ненависть к своему супругу и горько сожалея о том, что связала свою жизнь с этим омерзительным для нее существом.

Весь дрожа от страха и ужаса при воспоминании об опасности, какой я подверг ее своей просьбой о заступничестве, и сильно взволнованный тем состоянием, в каком я видел ее теперь, я мешал свои слезы с ее слезами и вполне разделял ее чувства. Если бы нас увидел в эти минуты старый король, то нетрудно себе представить, что бы из этого вышло, но я даже не думал об этом тогда: мне было все равно! Я был молод, пылок, полон решимости и поклялся в душе, что будь, что будет, но я не позволю убить себя или ее, не отомстив за себя и за нее. Под конец она доплакалась до того, что заснула, а я осторожно ступая, вышел за дверь и занял свое обычное место во время ее сна – у самого входа в хижину. И хорошо было, что я вышел за дверь: не прошло и двадцати минут, как старый изверг, поборов свой гнев, вышел из своей хижины и направился к Уине, чтобы помириться с ней, так как эта молодая женщина была положительно необходима для его счастья.

Теперь он принялся осыпать ее ласками, сулил ей все, чего она могла пожелать, старался всячески задобрить ее, но я видел, что после отвратительной сцены, разыгравшейся утром, отвращение ее к нему удвоилось, и ей стоило громадных усилий, чтобы не дать ему этого заметить.

Во многих других хижинах королевского дворца жили и ютились десятки женщин, старых и молодых, и все они, как я узнал впоследствии, были жены или наложницы старого короля, но ни одну из них, кроме тех четырех, которых мы застали подле него, когда впервые были допущены в его присутствие, я никогда не видал с ним.

Благодаря расположению моей госпожи ко мне я имел возможность постоянно снабжать моих товарищей мясом, дичью и всякими лакомыми кусочками с королевского стола, и благодаря тому же вмешательству с ними во время нашего плена обходились хорошо.

Так прошло еще два месяца; я был счастлив в обществе прекрасной Уины и глубоко несчастлив в присутствии старого короля, взгляд которого не мог переносить без содрогания. Но вот однажды поутру нам, всем белым, приказано было выйти на площадь, где нас тотчас же окружил довольно многочисленный отряд вооруженных негров; вскоре стало ясно, что нас собирались отправить куда-то, но куда и зачем или с какою целью, этого нам не удалось узнать. Спустя немного времени толпа расступилась, и Уина, подойдя ко мне, собственноручно сняла с моей головы обруч, украшенный перьями, и маленькие кандалы с руки и с ноги и отнесла все эти предметы к ногам короля. Затем она вернулась ко мне и сказала, что с этой минуты я свободен, как и все мои товарищи, но что мне одному будет позволено остаться здесь при ней, если я пожелаю.

В первую минуту я ничего не ответил. Тогда она настоятельно стала просить меня остаться с ней и быть по-прежнему ее рабом, а так как не могла и не смела высказать своих чувств или прибегнуть к ласкам, чтобы уговорить меня, то она только злобно топнула своей маленькой ножкой о землю, выражая этим свою досаду и огорчение. В душе моей происходила борьба: я полагал, что нас отправляют в дар какому-нибудь другому королю, и сознавал, что нигде не могу рассчитывать на столь счастливую и легкую жизнь, как здесь в качестве раба Уины. Кроме того, я был искренне привязан к ней и за последнее время, пожалуй, даже более, чем привязан, а это-то и было опасно. Если бы старого короля не было в живых, то я охотно согласился бы провести весь остаток дней моих с Уиной и даже теперь еще колебался, невзирая на уговоры своих товарищей. Но вот толпа, окружавшая нас со всех сторон, снова несколько расступилась, и я увидел, что старый король смотрит на меня в упор; я почувствовал в этот момент, что затаенная ревность проснулась в нем, и понял, что, согласись я остаться здесь, я не мог бы поручиться ни за один час своей жизни.

Уина тоже обернулась, и ее взгляд встретился со взглядом короля. Прочла ли она в нем то же самое, что прочел я, не знаю, но только после того она не пыталась более удержать меня, а махнула рукой в знак того, чтобы мы отправлялись в путь, и медленно направилась к своей хижине.

Дойдя до дверей своего жилища, она обернулась в нашу сторону, и все мы преклонились перед ней, как один человек, затем тронулись в путь. Потом она еще раза два или три сделала нам прощальный знак рукой, и каждый раз наши стражи заставляли нас преклоняться до земли ей в ответ.

Затем я видел, как Уина поднялась на холм, куда обыкновенно ходила поклоняться солнцу, и оттуда в последний раз помахала нам рукой и рухнула на землю, как подкошенная, а немного погодя поднялась и, по-видимому, принялась возносить свои моления за меня ли, за себя ли, как знать?

Мы шли на северо-запад, и на этот раз наша стража обращалась с нами с величайшим почтением; ежедневно мы отдыхали во время пути с 10 и до 4-х часов пополудни, не считая ночи, которая, впрочем, у нас была довольно короткая, так как добрую половину ночи мы продолжали идти. Впрочем, идти ночью было гораздо легче и приятнее, не говоря уже о том, что за время нашего пребывания в этой стране все мы успели освоиться с местным климатом и местными условиями.

Пищевых припасов у нас на этот раз также было вволю, так как нас снабжали всем необходимым во всех попутных деревушках; кроме того, наш эскорт добывал в лесу сколько угодно всякого мяса и дичи, так как каждый из этих людей был прирожденный охотник, и у каждого был лук и стрелы. Все было бы прекрасно, если бы только нас не тревожила неизвестность относительно того, куда нас ведут, чего нам никак не удавалось узнать от наших спутников или, вернее, провожатых. Я почти постоянно думал о Уине и минутами раскаивался в том, что не остался с нею, опасаясь попасть в несравненно худшее рабство. Но при воспоминании о страшном дьявольском взгляде старого короля опять начинал думать, что так, как я поступил, было, пожалуй, лучше для нас обоих. Но за то теперь, когда судьба разлучила меня с моей прекрасной госпожой, я не мог не думать о ней, о ее милом, ласковом обращении со мной, ее чистой, детской привязанности ко мне, и как это ни странно, но я чувствовал, что и я люблю эту молодую женщину настоящей глубокой любовью, хотя она и чернокожая, люблю, так как не в силах не любить ее.

Но вот наши путеводители объявили, что теперь нам предстоит пройти несколько миль владениями другого короля, и что они не могут ручаться, как нас встретят здесь. Впрочем, это вскоре стало всем нам ясно, так как мы увидели позади себя отряд других негров, которые следовали за нами шаг в шаг, хотя и не нападали. Немного спустя другой, более многочисленный отряд преградил нам путь, и мы увидели себя окруженными. Тогда начальник нашего отряда приказал готовиться к бою. Нас он также вооружил крепкими копьями, так как это было единственное оружие, которым мы умели достаточно ловко владеть, и просил биться с общим врагом. Наш отряд был куда малочисленнее неприятельского, но зато у нас были все только отборные воины. Мы, белые, держались в кучке, порешив между собой защищаться до последней крайности, если на нас нападут, но не вмешиваться в битву без особой надобности.

Битва или, вернее, стычка произошла тут же в лесу без всяких предварительных приготовлений. Все кинулись врассыпную и, прячась за стволами деревьев, принялись пускать свои стрелы друг в друга, не принося никому серьезного урона. Но по прошествии некоторого времени они схватились врукопашную, и так как начальник нашего отряда убил начальника неприятельского отряда, то неприятель отступил как раз в тот момент, когда небольшой свежий отряд их устремился на нас, белых. Однако, видя, что мы намерены защищаться и не сдадимся без боя, а также, что люди нашего отряда спешат к нам на помощь, новый отряд, не вступая в бой, повернул назад и принял участие в общем бегстве. Тем не менее в наших руках осталось несколько человек раненых и пленных. Большинство из них были ранены птичьими стрелами, но так как бородки этих стрел изогнуты в виде французской буквы S, то извлечение их крайне болезненно. Я заметил, что единственным лечением ран являлась какая-то трава, которую они предварительно жевали, затем накладывали на раны; если же была повреждена кость, то рана считалась смертельной.

Теперь мы продолжали путь на восток, чтобы вновь вступить во владения нашего короля. Пленных и раненых мы оставили в ближайшей деревне, где получили еще подкрепление. Мы дали крюка, чтобы избежать встреч с этим враждебным племенем, и продолжали свой путь спокойно и без помех. На восьмые сутки, когда мы сделали привал, чтобы отдохнуть, один из наших воинов, взобравшийся раньше нас на пригорок, стал кричать и махать нам рукой. Мы побежали к нему и, очутившись на вершине холма, с неописуемой радостью увидали британский флаг на Сенегальском порте по ту сторону реки. Теперь мы поняли, что тем или иным способом наши соотечественники разыскали нас и потребовали нашего возвращения за известный выкуп. Так оно и оказалось; губернатор наш, узнав, что мы находимся в плену у короля этого племени, предложил ему приличный выкуп за нас, и король согласился вернуть нам свободу. Впоследствии мне удалось узнать, что король оценил нас по пятидесяти шести шиллингов с человека. Губернатор принял нас чрезвычайно ласково, затем отправил на наше судно, которое с полным грузом стояло на рейде, готовясь на другой день выйти в море. На судне нас встретили товарищи и сослуживцы, как воскресших из мертвых, так как считали нас давно погибшими.

На другой день мы снялись с якоря и после вполне благополучного плавания вернулись в Ливерпуль.

Глава VIII

Ливерпульские дамы чрезвычайно любезны ко мне. – Меня представляют капитану Левии. – Снова отплываю в Сенегал. – Узнаю о заговоре относительно захвата судна, но нахожу возможность предотвратить его. – Меня благодарит и вознаграждает судовладелец. – Предпринимаю поездку в Лондон с капитаном Левии. – Попутно нас задерживают разбойники с большой дороги. – Заезжаем в таверну. – Разгульная, городская жизнь. – Переезжаем в уютный пансион для приезжающих. – Сталкиваемся с правительственным сыщиком. – Возвращаемся в Ливерпуль.

Так как наш капитан прекрасно отрекомендовал меня как образцового и весьма полезного офицера, кроме того, я и раньше был на хорошем счету у судовладельца, то по возвращении моем из Сенегала я был принят чрезвычайно хорошо и с несравненно большим вниманием, чем бы подобало молодому человеку в моем чине и моем возрасте; мне тогда было всего двадцать три года.

Мой плен у негров и рассказ о моих приключениях также возбуждали большой интерес. Сначала меня много расспрашивали об этом ливерпульские джентльмены, затем и одна дама, супруга одного крупного коммерсанта, слышавшая от мужа кое-что о моих приключениях и заинтересовавшаяся ими. Убедившись, что я довольно приличный и довольно воспитанный молодой человек, с манерами более изысканными, чем у большинства моих товарищей и сослуживцев, она решилась пригласить меня к себе на вечер, чтобы я развлек и позабавил ее друзей рассказами о моих приключениях. Все эти дамы особенно интересовались негритянской королевой Уиной, расспрашивали о самых мельчайших подробностях ее внешности, ее наряда и убора, и всячески старались угадать и уловить, было ли между мной и ею что-нибудь похожее на интригу. Они лукаво грозили мне розовыми пальчиками, когда я торжественно уверял, что ничего подобного не было, а две или три из них ласками и хитрыми уловками пробовали заманить меня в какой-нибудь дальний уголок и там старались выпытать у меня признание в том, что, по их мнению, было истиной, хотя я все время упорно отрицал их предположения.

Когда им, наконец, надоело расспрашивать меня о негритянской королеве, они принялись расспрашивать меня обо мне самом, и каким это образом я оказался не таким неуклюжим медведем, как остальные моряки дальнего плавания. На это я не мог ничего ответить, как только то, что в детстве я получил более тщательное воспитание; тогда они пожелали узнать, кто были мои родители, какое они занимали общественное положение, какого были происхождения и воспитания. Но не желая выдать своих семейных тайн совершенно посторонним людям, не желая говорить им о причинах, побудивших меня избрать столь скромное положение в жизни, я старался обойти все эти вопросы молчанием или отвечал уклончиво. Но это, по-видимому, только еще больше заинтересовало милых дам и усилило их расположение ко мне. В результате я получил очень много приглашений от этого избранного общества, невзирая даже на то, что мой скромный наряд моряка весьма мало соответствовал роскоши шелковых и бархатных камзолов и напудренных париков, украшавших в этих гостиных остальных кавалеров, как старых, так и молодых, ни атласным платьям с фижмами и фолбарами, оттенявшим прелести этих милых дам.

Сначала это не особенно меня радовало, но когда я постепенно освоился, то мне стало нравиться это общество. Вместе с тем явилась и новая забота – мое платье! Я стал стесняться своего костюма, особенно, когда замечал, что местные франты подносили лорнеты к глазам и принимались рассматривать меня, словно какое-то чудище. Однако, чувствуя за собой поддержку со стороны прекрасного пола, я находил в себе смелость пренебрегать мнением франтов. А дамы уверяли, что я прелестен в этом костюме, и были со мной чрезвычайно милы и любезны; одна пышная молодая особа, очень кокетливая, даже сказала мне, когда мы рядом стояли в глубокой нише окна, выходившего на море: «Раз вы умеете быть так скрытны по отношению к тому, что было между вами и маленькой негритянской королевой, то вы, конечно, можете рассчитывать на расположение многих здешних дам, которые умеют ценить в мужчине такую редкую скромность, особенно, если ею обладает такой привлекательный и интересный человек.» Но меня эта льстивая похвала не прельстила: у меня всегда почему-то стояла перед глазами та свирепая француженка, с виду такая же красивая, привлекательная, ласковая и в то же время такая жестокая, – и ее образ вызывал во мне неприятное чувство ко всем европейским дамам.

Мое вступление в избранное общество не осталось без последствий для меня; невольно я стал более тщательно относиться к своему туалету, более осмотрителен в своих словах и действиях, в своих манерах и выражениях, и все свои небольшие доходы тратил главным образом на украшение своей особы. В те годы существовало только два типа костюмов для моряков: костюм моряков северных морей и костюм моряков южных морей, приспособленные каждый к соответствующим климатическим условиям тех широт, в каких им приходилось преимущественно плавать.

Первый вид морской одежды состоял из синей грубого сукна куртки, такого же жилета и коротеньких брючек из того же материала; поверх синей куртки надевалась еще просторная парусинная рубашка или блуза; толстые шерстяные чулки и тяжелые башмаки с металлическими пряжками довершали костюм; головной убор состоял преимущественно из кожаной или клеенчатой шляпы с небольшими полями.

Второй вид костюма заключался в легкой синей коротенькой курточке со светлыми металлическими пуговицами и длинных белых полотняных брюках; мягкий красный пояс шерстяной или шелковый широкой полосой опоясывался вокруг талии; легкие туфли из лакированной кожи с пряжками и маленькая расшитая на одном углу мягкая круглая безкозырка-шапочка довершали этот костюм; в торжественных же случаях эту шапочку или фуражечку заменяла шляпа-треуголка с плюмажем.

Я носил костюм моряков южных морей, так как постоянно плавал в южных широтах. Так как волосы у меня были густые и красиво вились от природы, то я не прикрывал их по тогдашней моде париком, хотя пудренные парики были в большой чести у тогдашних моряков. Взамен парика я носил серьги, что тоже было в обычае у наших моряков.

Мало-помалу я становился все более франтоватым и изысканным светским человеком и всецело отдался веселому и милому обществу, в котором вращался.

Пока наше судно разгружалось и затем снова грузилось для предстоящего плавания, прошло целых два месяца. Я еще находился в Ливерпуле, когда туда пришло большое каперское судно, принадлежавшее тому же судовладельцу, как и наше. Это судно привело четыре весьма ценных приза. На другой день после его прибытия наш судовладелец пригласил меня к себе на обед, где я должен был встретиться и познакомиться с капитаном этого каперского судна. Это был человек, совершенно не похожий на нашего командира, капитана Витсералля, маленького, толстенького, коренастого человека с красным, обветренным лицом и грубоватыми, угловатыми манерами; вновь прибывший капитан был, наоборот, строен, миниатюрного сложения, смуглый, с черными, как уголь, глазами и волосами, красивый и изящный молодой человек, лет двадцати шести, не более. Я склонен был назвать его очень красивым жидком, и, как я узнал впоследствии, он действительно принадлежал к еврейской расе по происхождению, хотя не могу сказать, чтобы он в чем-нибудь придерживался обычаев или обрядов своего народа. Он был прекрасно одет, имел слегка напудренные волосы, стройный стан красиво облегал обшитый галунами жилет и богато изукрашенный ими камзол тончайшего сукна, красиво перетянутый мягким голубым шарфом. Пара небольших пистолетов с богатой серебряной насечкой и щегольский кинжал были засунуты за пояс, а сбоку болтался изящный кортик. На пальцах у него сверкали перстни с крупными бриллиантами; кроме того, в руках была небольшая трость с драгоценным набалдашником.

Я никогда еще не встречал столь элегантного, изящного и очаровательного господина и скорее принял его за одного из джентльменов, командующих королевскими судами, чем за капитана ливерпульского каперского судна. Говорил он хорошо, бойко, красноречиво и таким решительным командирским тоном, постоянно захватывая в разговоре первенствующую роль, что было даже, пожалуй, и не совсем удобно ввиду того, что все же он был здесь не первое лицо. В продолжение вечера наш судовладелец успел сообщить мне, что этот господин, выдающийся моряк и очень удачливый офицер, необычайно смелый и отважный, и что он зарабатывал громадные деньги, которые растрачивал так же быстро, как и наживал.

Этот господин, именовавшийся капитаном Левин[4]4
  Вероятно, несколько измененное – Леви.


[Закрыть], мне чрезвычайно понравился, и так как и он со своей стороны не пренебрегал моим обществом, то вскоре мы с ним очень сошлись, но к этому времени мое судно стало уже готовиться к отплытию. Я был назначен старшим помощником, что меня очень радовало.

Мы вышли в море с прекрасным, но весьма легким грузом, и первая часть нашего плавания не ознаменовалась ничем особенным. Торговали мы весьма удачно по всему побережью и, наконец, пришли в Сенегал, где рассчитывали сбыть остальную часть нашего груза. Это нам удалось и, совершив прекрасный обмен, хотя и далеко не столь прибыльный, как на побережье, что мы, впрочем, и не могли ожидать здесь, в городе, мы стали думать о возвращении в Англию. Капитан был очень весел, так как знал, что владелец судна и груза будет им доволен; кроме того, он имел долю в грузе, и потому прибыль распространялась и на него.

Мы только что приняли последнюю партию слоновой кости из губернаторских складов, и теперь нам оставалось только позаботиться о припасах и забрать побольше воды на обратный путь, когда случилось нечто, о чем я должен непременно вам рассказать.

Экипаж наш состоял из капитана и меня, его старшего помощника и двенадцати человек команды; четверо из них были те самые люди, которые одновременно со мной были забраны в плен неграми и потом выкуплены, как и я. Эти четверо были мне чрезвычайно преданы и любили меня, вероятно, главным образом за то, что я в бытность мою рабом королевы Уины всячески старался скрасить их жизнь и лишним лакомым куском, и всякими поблажками.

Младший помощник и остальные восемь человек матросов присоединились к нам в Ливерпуле. Все они были рослые, видные парни, но, как потом оказалось, слабохарактерные и безвольные. Но в этом мы убедились лишь впоследствии, когда мы уже вышли из порта. Одновременно с нами стоял на якоре в Сенегале низкий, окрашенный в черный цвет, невзрачный бриг, занимавшийся торговлей невольниками. Мы прибыли в порт вместе, и капитан брига был крайне удивлен и поражен этим обстоятельством, так как его судно считалось чрезвычайно быстроходным, а мы тем не менее побили его в быстроте во всех отношениях. Наше судно было самое быстроходное из всех ливерпульских судов, что было признано всеми. Экипаж на невольничьем судне был многочисленный, и такого сборища свирепых, кровожадных парней, как эти, я еще никогда не видывал.

Я стал замечать, что их шлюпка постоянно стоит под нашим бортом, и что эти подозрительные ребята втерлись в дружбу к тем восьми человекам, которых мы приняли в Ливерпуле, с остальными же они как будто не желали сходиться и даже избегали всякого с ними сближения. Все это возбудило мои подозрения, но я ничего не сказал; тем не менее стал зорко следить за ними. Однажды в дообеденное время, спускаясь по лесенке в кают-компанию, я услыхал, что один из наших людей переговаривался с кем-то за бортом; в следующий момент до моего слуха донесся голос одного из парней с невольничьего судна: «Сегодня в восемь часов вечера мы явимся к вам и уладим все дело». Затем шлюпка отчалила и направилась к бригу.