Текст книги "Приключение Питера Симпла"

Глава двадцать пятая

Мы избавляемся от свиней и фортепьяно. – Последний бот, отправленный к берегу перед отплытием. – Горячность старшего лейтенанта и ее последствия для меня.

Спустя три дня мы услышали, что капитан Ту намерен обменяться своим кораблем с капитаном Савиджем. Мы боялись верить этим добрым вестям, а увериться в них не могли, так как капитан отправился на берег вместе с миссис Ту, которая, едва освободившись из рук нашего доктора, тотчас выздоровела. В самом деле, это случилось так скоро, что неделю спустя возвратившийся на борт капитанский слуга на вопрос, как поживает миссис Ту, отвечал:

– О, превосходно, сэр, она успела съесть целую свинью, с тех пор как покинула корабль.

Известие, однако ж, было верно. Капитан Ту, испугавшись Вест-Индии, обменялся кораблем с капитаном Савиджем. Капитану Савиджу дозволено было, по обычаю морской службы, взять с собою старшего лейтенанта, боцмана и экипаж своего бота. Он прибыл на борт за два или три дня до отплытия, и никогда на корабле не было так весело, как в этот день; печальны были одну к лейтенант и те из экипажа «Санглиера», которые вынуждены были следовать за капитаном Ту. В течение утра капитан Ту освободил нас от своей собственной особы, жены, ее фортепьяно и свиней.

Я уже описал вам день выдачи жалованья на борту военного корабля, но, мне кажется, два последних дня, перед отплытием еще более неприятны, хотя, правду сказать, когда все деньги наши истрачены, мы не без удовольствия спешим выйти из гавани и оказаться в открытом море. В эти дни матросы никогда прилежно не работают. Они мечтают о женах и подругах, об удовольствии быть на свободе на берегу, где они могут напиваться, не страшась наказания; многие из них или вполовину пьяны, или страдают от последствий прежнего пьянства. Корабль в беспорядке и завален всякого рода провиантом и запасными снастями, которые наскоро брошены и еще не уложены на свои места. Старший лейтенант сердит, офицеры серьезны, а бедных мичманов, которым надо похлопотать и о том, чтобы обеспечить себе комфорт на время путешествия, гоняют взад и вперед с разными поручениями.

– Мистер Симпл, – закричал старший лейтенант, – откуда вы?

– С верфи, сэр, привез запасные части к пушкам.

– Хорошо. Пошлите матросов на корму очистить бот и прикажите первому катеру быть наготове. Мистер Симпл, вы отправитесь на первом катере в Маунт-Вайс за офицерами. Смотрите, чтобы никто из матросов не убежал с – бота. Отправляйтесь живее!

Я пробыл в командировке целое утро, и было уже половина первого, а я еще не обедал; однако ж, не отвечая ни слова, я сошел в бот. Лишь только я отправился, О’Брайен, стоявший возле мистера Фокочка, сказал ему:

– А Питер надеялся пообедать, бедняжка!

– В самом деле, я позабыл об этом, – ответил старший лейтенант, – у нас так много дел. Он ревностный малый, а пообедает в провиантской, когда вернется.

Так и случилось. Таким образом, я ничего не потерял оттого, что не хотел возражать, а, наоборот, много выиграл в благорасположении старшего лейтенанта, который никогда не забывал того, что он называл рвением. Но самому трудному испытанию подвергается мичман, который за день до отплытия командируется за съестными припасами для каюты и провиантской. Злой судьбе было угодно, чтобы обязанность эта была поручена мне, и совершенно неожиданно.

Я получил приказание одеться, взять денег и отправиться в адмиралтейство за орденом для капитана. Я уже готовился сесть в бот в новом мундире и лучшем вооружении; но в это время провиантмейстер, подойдя к старшему лейтенанту, потребовал себе бот. Бот был подготовлен, и один из мичманов получил приказ принять над ним начальство, но когда он вышел, старший лейтенант вспомнил, что за два дня до того он в командировке растерял половину своего экипажа, а потому, не надеясь на него, велел позвать меня.

– Мистер Симпл, я отправляю вас с этим ботом Смотрите, чтобы никто из людей не убежал, и привезите назад сержанта, который послан за матросами, просрочившими свой отпуск.

Хотя мне и льстило это предпочтение, но мне не очень-то хотелось отправляться в новом мундире. Я желал бы сойти вниз и переодеться, но матросы были уже в боте и с ними командир корабельного отряда солдат; я не решился заставить их дожидаться, вошел в бот, и мы отчалили. Здесь были, кроме экипажа и командира корабельного отряда, казначей, буфетчик, капитанский слуга, слуга казначея, так что бот был довольно полон.

С юго-востока дул сильный ветер, но в это время был прилив, и обстоятельство это мало нас беспокоило. Распустив марсели, мы понеслись по ветру и по течению и через четверть часа были уже в Маттон-Коуве, где командир пожелал высадиться на берег. Пристань была загромождена ботами; наши матросы, находившиеся на носу, направили против них багры, чтобы заставить их очистить нам дорогу, я под градом ругательств и проклятий мы пробились к берегу. Офицер и все слуги вышли, а я должен был остаться, чтобы присматривать за матросами. Не прошло и трех минут, как один из них объявил, что его жена с бельем находится на верфи, и просил позволения сходить к ней. Я отказал, сказав, что она сама может принести ему белье.

– Помилуйте, мистер Симпл, – закричала женщина, – вы порядочный человек и, верно, не заставите меня пачкать новые башмаки и чистые чулки среди всех этил дохлых собак, кочерыжек и вонючей рыбы.

Я взглянул на нее и нашел, что она действительно была в хорошей обуви.

– Ну, мистер Симпл, позвольте ему взять белье; вы увидите, что он вернется в минуту.

Я не хотел отказать ей, так как было грязно, мокро, и повсюду действительно валялось все то, что она упомянула. Матрос выпрыгнул на берег с помощью причального багра, бросил его назад, подошел к жене и начал с ней разговаривать; я не переставал наблюдать за ним.

– Сэр, вот и моя жена, позвольте поговорить с нею? – сказал другой матрос.

Я обернулся к нему и отказал. Он начал возражать и убедительно упрашивать, но я был непоколебим. Когда я снова обернулся к первому матросу, ни его, ни жены его уже не было.

– Вот, – сказал я боцману, – я знал, что она лжет – ты видишь, Хикман ушел.

– Ушел выпить прощальный стакан вина, сэр, – отвечал боцман. – Он воротится тотчас же.

– Надеюсь, но боюсь, что нет.

После этого я стал отказывать всем и не пускал ни одного матроса на берег, однако не запрещал приносить им пива. В это время буфетчик воротился с корзиной, наполненной караваями хлеба, и донес, что командир корабельного отряда просит меня позволить двум матросам идти с ним в лавку Гленкросса за разными припасами. Я отрядил к нему двоих и сказал буфетчику, что если он увидит Хикмана, чтоб привел его на бот.

Между тем собралось множество матросских жен, завязавших с берега шумный разговор с лодкой. Одна приносила что-нибудь из гардероба для Джима, другая для Билла. Некоторые пробирались в бот и садились между матросами, другие поминутно переходили с бота на берег и с берега на бот с пивом и табаком для матросов.

Толпа, шум и беспорядок были так велики, что я с величайшим трудом мог присматривать за людьми, которые один за другим пытались уйти с бота. В это самое время явился сержант корабельных солдат с двумя из наших людей; он застал их буянившими в пьяном виде. Их бросили в бот, и это привело меня еще в большее затруднение, потому что, присматривая за пьяными, я не мог хорошенько наблюдать за трезвыми. Сержант ушел за другим матросом, и я поручил ему отыскать и Хикмана. Через полчаса слуга и двое матросов возвратились, нагруженные капустой, коробами яиц, пучками лука, горшками всех сортов, пакетами пряностей, бараньими ножками и спинками; всем этим они завалили не только заднюю часть, но даже всю середину бота. Они сказали мне, что им нужно еще сходить кой за чем и что командир корабельных солдат отправился в Стокхауз повидаться с женой, так что они успеют вернуться гораздо раньше его. Еще через полчаса, в течение которого я едва управлялся с экипажем моего бота, слуга опять пришел с дюжиной гусей и двумя утками, связанными по ногам, но без обоих матросов, успевших улизнуть от него. Таким образом, у меня недоставало теперь трех матросов, и я знал, что мистер Фокон будет сердиться, потому что это были самые расторопные парни из экипажа. Теперь я решил не рисковать потерей остальных людей и приказал боту отчалить от берега и остановиться в верфи, откуда матросам невозможно было уйти. Это им не понравилось, они ворчали, и мне с трудом удалось склонить их повиноваться приказанию. Дело в том, что они порядочно напились, и некоторые из них были более чем наполовину пьяны. Тем не менее приказание мое было, наконец, исполнено; но это навлекло на меня град ругательств со стороны женщин и проклятий со стороны людей, находившихся в лодках и береговых ботах, которые шквал сталкивал с нашим ботом. Погода испортилась еще больше и сделалась грозной. Еще через час ожидания возвратился матрос с двумя другими матросами, в одном из которых я, к величайшей моей радости, узнал Хикмана. Это меня успокоило, так как я не отвечал за двух других бежавших; однако ж меня все-таки смущало пьяное и дерзкое поведение экипажа моего бота и прочих людей, приведенных сержантом. Один из них повалился на короб с яйцами и разбил его вдребезги. Пехотный командир все еще не возвращался, а между тем становилось поздно. Наступил отлив, и так как с ним боролся ветер, дувший по направлению к берегу, то море сделалось очень бурным, а мне предстояло возвращаться на корабль в боте, тяжело нагруженном, и с толпою пьяного народа. Командир шлюпки, единственный трезвый, советовал мне отправиться, говоря, что скоро стемнеет и с нами может случиться несчастье. Подумав с минуту, я согласился с ним, скомандовал приниматься за весла, и мы отчалили. Сержант и буфетчик забрались на нос, пьяные матросы, утки и гуси валялись в беспорядке на дне бота, задняя часть бота была нагружена до самого верха; я и прочие пассажиры расположились, как могли, среди горшков и прочей тары, которой был завален бот, – сцена, одним словом, представляла крайний беспорядок. Полупьяные матросы, шатаясь, падали друг на друга, а совсем пьяные принуждали их грести.

– Работай веслом, Салливан; ты больше мешаешь, чем помогаешь, пьяный негодяй. Я доложу о тебе, лишь только приедем на корабль.

– Кой черт тут будет грести, ваша милость, когда этот негодяй Джонс ломает мне спину веслом и вовсе не касается воды.

– Ты лжешь! – закричал Джонс. – Я гребу один за весь бакборт.

– Он гребет так, что и весло не замочит, ваша милость, – только размахивает.

– Это ты называешь весла не замочить? – вскричал тот, между тем как огромнейшая волна залила весь бот от носа до кормы, промочив нас до костей.

– Смотрите, ваша милость, не гребу ли я со всего плеча! – закричал Салливан.

– Много ли наберем воды при проезде через Бридж, Суинберн? – спросил я боцмана.

– Порядочно, мистер Симпл, теперь прилив еще в самом разгаре, и чем скорее мы будем на борту, тем лучше.

В это время мы огибали мыс Дьявола. Море было бурно; бот нырнул между двух волн с такой силой, что я опасался, чтобы он не разбился. Вода наполнила его до половины, и двое задних матросов положили весла, чтобы выкачать воду.

– Не прикажете ли, ваша милость, развязать ноги этим уткам и гусям, чтобы они могли спасти свою жизнь вплавь, – сказал Салливан, кладя весло, – иначе несчастные птицы потонут в родной стихии.

– Не нужно, не нужно, греби сильнее.

Между тем пьяные зашевелились на дне бота, почувствовав со всех сторон воду, и тщетно пытались подняться на ноги. Они снова падали на уток и гусей, которые большей частью спаслись от потопления только тем, что были задавлены. Море сильно волновалось, и хотя течение выносило нас, но мы чуть не сели на мель. Хлеб плавал на дне бота, пакеты с сахаром, перцем и солью промочились насквозь соленою водою; внезапный скачок бота сбросил капитанского слугу, сидевшего на шкафуте, прямо на горшки и яйца, что еще больше увеличило сумму истребленного. В довершение всего волны снова залили бот и привели в крайнее отчаяние буфетчика.

– Вот так бот! – закричал Салливан. – Он кланяется и приседает лучше самой хорошенькой сельской девушки. Дружно, ребята! Работайте так, чтобы выгнать всю мокрую материю.

Через четверть часа мы уже приблизились к борту корабля, но матросы гребли так скверно, а море было так бурно, что мы миновали корабль и подошли сзади. Нам опустили канат с прикрепленным к нему бакеном; мы ухватились за него и были втащены наверх. Между тем бот погружался в это время носом в воду, которая окатывала нас с ног до головы Наконец, мы очутились на кормовом подзоре, и я отправился наверх по задней лестнице. Мистер Фокон был на палубе и очень сердился, что бот не подступил, как следует, к боку корабля.

– Я думаю, мистер Симпл, вам пора бы знать, как причаливать бот к кораблю.

– Мне кажется, сэр, я сумел бы сделать это, – ответил я, – но бот был полон воды, а матросы не хотели грести, как следует.

– Сколько человек сержант привез на корабль?

– Трех, сэр, – отвечал я, дрожа от холода и недовольный тем, что испортил свой лучший мундир.

– Весь экипаж возвратился с вами, сэр?

– Нет, сэр, двое остались на берегу; они…

– Ни слова, сэр! Полезайте на мачту и оставайтесь там, пока вас не позовут. Если бы не было так поздно, я бы послал вас на берег и не принял бы на борт без потерянных матросов. Полезайте, сэр, тотчас же!

Я не осмеливался оправдываться и полез на мачту; было очень холодно, с юго-востока подымался сильный шквал; я был так мокр, что ветер, казалось, продувал меня насквозь; было уже почти совсем темно. Достигнув перекладин, я расположился на них с сознанием, что я исполнил свой долг и терплю за это несправедливое возмездие. Между тем бот втащили и начали снимать с него груз, который найден был в отменном состоянии. Утки и гуси передохли, яйца и горшки разбиты, пряности почти промокли, короче, как заметил О'Брайен, все было в полном разрушении.

– Кто из матросов пропал? – спросил мистер Фокон, все еще сердитый, командира шлюпки Суинберна, когда тот поднялся на корабль.

– Уильямс и Сувитман, сэр.

– Двое, как я слышал, самых расторопных марсовых. Это из рук вон! Нет ни одного мичмана, на которого можно было бы положиться. Я каждый день из сил выбиваюсь и ни от кого не вижу помощи. Служба никуда не годится с этими молодыми людьми, которые считают унизительным для себя исполнение обязанностей. Что вы там так долго делали, Суинберн?

– Мы дожидались начальника корабельного отряда, который отправился в Стокхауз повидаться с женой; а когда стемнело, то уже мистер Симпл не захотел дальше ожидать его, так как почти все матросы перепились.

– Мистер Симпл хорошо сделал. Я желал бы, чтобы этот мистер Гаррисон навсегда остался со своей женой на берегу; он, право, шутит со службой. Но скажите, пожалуйста, мистер Суинберн, если мистер Симпл был так беспечен, то куда ваши-то глаза делись? Как вы позволили этим матросам оставить бот?

– Командир потребовал их для переноски снастей, сэр, и они улизнули от буфетчика. Мистер Симпл в этом не виноват, и я также. Мы отчалили от верфи за два часа до срока, иначе потеряли бы еще больше народа; что может сделать бедный юноша, когда ему поручили надзор за пьяными матросами, которые не слушаются приказаний?

И Суинберн поднял глаза к верхушкам мачт, как бы желая сказать: «Ужели его туда засадили?»

– Я готов присягнуть, сэр, – продолжал Суинберн, – что мистер Симпл не оставлял бота с той минуты, как вошел в него и пока не возвратился на корабль; ни один молодой джентльмен не исполнил бы так строго своей обязанности.

Мистер Фокон сердито взглянул на него, дерзнувшего говорить так смело, однако же не сказал ни одного слова. Пройдясь раза два по палубе, он окликнул меня и приказал сойти. Но я не мог: члены мои окоченели or сильного ветра, продувшего насквозь мое мокрое платье. Он снова окликнул меня; я слышал, но не мог отвечать. Тогда один из марсовых, взобравшись на мачту и увидев мое положение, окликнул палубу и объявил, что, ему кажется, я умираю, потому что не могу пошевельнуться; так что он не может оставить меня из опасения, что я упаду. О'Брайен, находившийся во все это время на палубе, бросился к снастям и в минуту влез на перекладины, где я сидел. Он велел марсовому подать ему небольшой парус-лисель, завернул меня в него и через блок на канате спустил меня вниз. Меня тотчас же уложили в койку; хирург прописал мне горячий грог, закутал в одеяла, и через несколько часов я почти выздоровел. Когда я проснулся, О'Брайен, сидевший у моей постели, сказал мне:

– Не сердись, Питер, на мистера Фокона; он очень сожалеет о том, что случилось.

– Я не сержусь, О'Брайен; мистер Фокон был так добр ко мне, что я охотно прощаю его горячность.

Хирург подошел к моей койке и дал мне горячего питья. На следующее утро я проснулся совсем здоровым.

Когда я вошел в мичманскую каюту, мои товарищи осведомились о моем здоровье и многие из них начали порицать мистера Фокона за его строгость. Я защищал его, говоря, что, может быть, он погорячился в этом случае, но что он вообще добрый и справедливый начальник. Некоторые согласились со мной, другие стояли на своем. Один из них, постоянно подвергавшийся штрафам, более всех смеялся надо мной.

– Питер все снесет, – сказал он, – и бьюсь об заклад, если я возьму его за правое ухо, он подставит левое.

Говоря это, он дернул меня за ухо; в вознаграждение за этот труд я одним ударом сшиб его с ног. Каюта была тотчас же очищена для битвы, и через четверть часа мой противник был побежден; но я также пострадал немного: под глазом у меня расцвел синяк. Едва я успел умыться и сменить свою окровавленную рубашку, как меня позвали на квартердек. Я нашел там мистера Фокона, расхаживавшего взад и вперед. Он строго взглянул на меня, но не спросил о причине моей не слишком благовидной наружности.

– Мистер Симпл, – сказал он, – я посылал за вами, чтобы просить у вас извинения в моем поступке прошедшей ночью, который был не только слишком горяч, но даже несправедлив. Я узнал, что вы не виноваты в потере матросов.

Такая благородная речь тронула меня, и мне стало жаль его. Чтобы успокоить его, я отвечал, что хотя я действительно не виноват в потере этих двух матросов, но виноват в том, что позволил Хикману выйти из бота, и если бы сержант не поймал его, то вернулся бы без него, и таким образом вполне заслужил наказание, которому подвергся.

– Мистер Симпл, – возразил мистер Фокон, – я уважаю вас и удивляюсь вашим чувствам; все-таки я поступил дурно, и долг мой извиниться перед вами. Ступайте. Я попросил бы вас сделать мне удовольствие отобедать со мной, но я замечаю, у вас еще кое-что случилось; при других обстоятельствах я разобрал бы это дело, но теперь не стану.

Я приложил палец к шляпе и отправился вниз.

Между тем О'Брайен, узнав причину нашей ссоры, рассказал обо всем мистеру Фокону, который, как говорил мне О'Брайен, очень сожалел о случившемся.

В самом деле, после этого случая мистер Фокон всегда обходился со мной с величайшей ласковостью и поручал мне всякое дело, которое казалось ему не лишенным важности. Он был чистосердечный друг: не позволяя мне пренебрегать службою, он в то же время поступками своими оказывал мне уважение и доверие.

Начальник корабельного отряда вернулся на борт, рассерженный тем, что его оставили на берегу, и поговаривал о военном суде за нерадение о запасах, вверенных моему надзору, но О’Брайен советовал мне не обращать на это внимания.

Глава двадцать шестая

Длинный разговор с мистером Чаксом. – Выгодно иметь молитвенник в кармане. – Квартирмейстер Суннбери и его россказни. – Капитан занемогает.

На следующий день капитан прибыл на борт с запечатанным приказом, который ему предписано было не вскрывать до прибытия в Ушант. В полдень мы снялись с якоря и отправились в путь. Дул легкий северный ветерок; гладкая поверхность воды Бискайского залива простиралась перед нами. Так как я не мог показываться на квартердеке, то меня записали в список больных. Капитан Савидж, принимавший участие во всем и во всех, спросил, что такое со мной случилось; хирург отвечал, что у меня воспаление глаза, и капитан удовлетворился этим ответом; я же, со своей стороны, старался не попадаться ему на глаза. По вечерам я обыкновенно прогуливался на баке и здесь снова возобновил нашу прежнюю дружбу с мистером Чаксом, которому подробно рассказал свои приключения во Франции.

– Я все обдумывал, мистер Симпл, – сказал он мне однажды, – каким образом такой молодой человек, как вы, мог перенести столько трудностей. И теперь знаю, почему это вам удалось. Это кровь, мистер Симпл, – в вас течет знатная кровь.

– Я не могу согласиться с вами, мистер Чакс. Простолюдин бывает так же храбр, как и благородный. Вы не можете сказать, что вы не храбры или что не храбры матросы нашего корабля; не так ли?

– Что касается матросов – сохрани меня Бог от несправедливости не признавать за ними львиной храбрости. Но храбрость бывает двоякого рода, мистер Симпл: храбрость минутная и мужество, не изменяющее себе в продолжение долгого времени. Понимаете вы меня?

– Мне кажется, понимаю; но все-таки не соглашаюсь с вами. Кто выносит трудностей больше наших матросов?

– Так, так, мистер Симпл, но это потому, что суровая жизнь приучила их ко всему; если бы они были такими худенькими, как вы, и воспитывались так же нежно, то они не перенесли бы того, что перенесли вы. Мое мнение, мистер Симпл, – нет ничего, что могло бы сравниться с кровью.

– Мне кажется, мистер Чакс, ваши идеи об этом заходят слишком далеко.

– Неправда, мистер Симпл. По-моему, кто больше может потерять, тот способен к большим усилиям. Простолюдин сражается только за собственную честь; человек же, происходящий от целого рода лиц, славных в истории, имеющий щит, перекрещенный девизами и разрисованный внизу львами и единорогами, которым он обязан уподобляться доблестью, – такой человек сражается не только за свою честь, а за честь всех своих предков, имена которых будут обесчещены, если он поведет себя дурно.

– В этом отношении я согласен с вами в некоторой мере, мистер Чакс.

– Ах, мистер Симпл] Мы вечно ни во что не ставим то, чем обладаем, и ценим только то, чего не можем иметь. Желал бы я родиться дворянином – да я дворянин и без того, клянусь небом! – вскричал мистер Чакс и ударил кулаком по воронке так, что сплюснул ее. – Вы не можете представить, мистер Симпл, – продолжал он после минутного молчания, – как я рад, что расстался с этим сумасшедшим мистером Мадли с его двадцатью семью тысячами с лишком лет и с этой старой бабой, пушкарем Диспартом. Вы не знаете, как они сердили меня; конечно, это было глупо с моей стороны, но не сердиться на них было свыше моих сил. Уорент-офицеры этого корабля, кажется, люди почтенные, смирные, не позволяют себе фамильярности, которой я терпеть не могу. По прибытии в Англию вы ездили домой, конечно, к вашим родным?

– Да, мистер Чакс, я провел несколько дней с моим дедушкой, лордом Привиледжем, с которым, как вы говорите, однажды обедали.

– А как поживает старый джентльмен? – спросил боцман со вздохом.

– Очень хорошо, если принять в соображение его лета.

– Сделайте одолжение, мистер Симпл, расскажите мне это свидание все по порядку, от того времени, как вас встретили слуги у дверей, и до самого вашего отъезда. Опишите мне дом и все комнаты; я люблю слышать об этих вещах, потому что не надеюсь их больше видеть.

Чтоб доставить удовольствие мистеру Чаксу, я принялся описывать ему мое свидание с лордом с мельчайшими подробностями; он слушал внимательно. Поздно, и то с величайшим трудом, я смог освободиться or него и отправиться в свою койку.

На следующий день я был свидетелем очень странного случая. Один из мичманов был послан вторым лейтенантом на верхушку мачты за то, что, будучи на дежурстве на палубе, ушел, не дождавшись смены. Он находился внизу, когда его потребовали, и, заключив из слов квартирмейстера, что его хотят наказать, всунул в карман своего камзола первую попавшуюся книгу, чтобы заняться ею на мачте, и потом отправился на палубу. Как он предполагал, так и случилось; едва он показался, как был послан на мачту. Не просидел он там и пяти минут, как внезапный шквал сорвал верхнюю часть грот-мачты, и он стремглав полетел в сторону. Ветер в это время переменился, и реи были собраны). Если бы он упал за борт, то утонул бы, по всей вероятности, так как не умел плавать; но книга, находившаяся в его кармане, застряла в промежутке между блоками, и он повис в воздухе; его благополучно отцепили марсовые грот-мачты. Случилось, что эта книга, которую он схватил второпях и не разглядел, была молитвенником. Все уверяли, что его спасло именно то обстоятельство, что книга была религиозного содержания; и сам мичман был убежден в этом. Это повело его к добру, потому что, будучи до сего времени страшным повесой, он с этих пор исправился в поведении.

Я чуть не забыл рассказать о приключении, случившемся в день нашего отплытия и имевшем сильное влияние на мою последующую жизнь.

Я получил письмо от батюшки, носившее на себе отпечаток гнева и досады и уведомлявшее меня, что мой дядя, жена которого, как я уже говорил, имела двух дочерей и готовилась еще раз разрешиться от бремени, вдруг покинул свое жилище, отпустил всех слуг и отправился в Ирландию под чужим именем. Он не счел нужным объяснить причины такого непонятного поступка и даже скрыл свои намерения от дедушки и всех прочих членов семейства. Отсутствие его открылось совершенно случайно, и то неделю спустя. Батюшка всеми силами старался узнать его местопребывание; за ним следили до самого Корка, но в этом городе след потерялся. Полагали, однако, что он должен быть где-то там поблизости.

«Я не могу удержаться от подозрения, – писал батюшка в своем письме, – что брат мои, желая удержать за собой пэрство, решил выдать чужое дитя за свое собственное… Здоровье его жены очень плохо, и она нисколько не подает надежды на многочисленное потомство. Если ожидаемый теперь ребенок будет дочерью, то сына вряд ли она произведет на свет; вот почему я, не колеблясь, объявляю о своем убеждении в том, что мера эта принята с целью отнять у тебя возможность быть когда-либо призванным к заседанию в верхней палате Парламента».

Я показал это письмо О'Брайену, который, прочитав его два или три раза, сказал, что, по его мнению, мой отец прав в своих заключениях.

– Будь уверен, Питер, тут замышляют что-то недоброе.

– Но я не могу понять, О'Брайен, для чего дяде моему предпочитать чужое дитя собственному племяннику.

– А я так понимаю, Питер. Твой дядя, как ты знаешь, не может рассчитывать на долгую жизнь. Доктора говорят, что, благодаря его короткой шее, ему и на два года не стоит запасаться провиантом. Теперь – будь у него сын, дочерям его будет гораздо лучше: они могут составить выгодную партию. Да тут есть еще и другие причины, о которых я не хочу пока тебе говорить на том основании, что не в моем обычае намекав людям, что, мол, ваш дядя мошенник. Вот что я намерен сделать: я отправлюсь сейчас же в мою каюту и напишу к патеру Макграту письмо, в котором расскажу ему все дело и попрошу его отыскать твоего дядюшку и иметь за ним строгий надзор; пари держу на дюжину кларета, что не более как через неделю он разузнает все. Он подчинит себе его слуг-ирландцев; ты не знаешь, каким авторитетом пользуется в моем отечестве духовенство. Опиши, как можешь, приметы твоего дяди и его жены; укажи число членов его семейства и их возраст. Патеру Макграту нужно знать все подробности, и тогда-то уже, будь уверен, он справит все, что нужно.

Я исполнил, как умел, желание О'Брайена; он написал предлинное письмо патеру Макграту и отослал его на берег с верным человеком. Ответив на письмо батюшки, я перестал думать об этом предмете.

Наш запечатанный приказ был вскрыт, и оказалось, что мы действительно назначены в Вест-Индию. Мы пристали к Мадейре, чтобы запастись вином для корабельного экипажа, но так как мы оставались тут не более дня, то нам не позволялось выходить на берег. Лучше всего было бы вовсе не подходить к этому острову, потому что на другой день капитан, возвратись с обеда у консула, опасно заболел. Признаки болезни заставили хирурга опасаться, что он отравился, по всей вероятности, кушаньем, сваренным в худо луженной посуде. Все с нетерпением ожидали выздоровления капитана, но, напротив того, ему делалось все хуже и хуже; он таял и умирал, как говорится, по часам Наконец его положили в койку, с которой он уже не вставал. Это горестное событие, в сочетании с сознанием того, что мы вступаем в нездоровый климат, навевало грустное чувство на весь корабль, и хотя попутный ветер нес его быстро по широкому синему морю, хотя погода стояла теплая, солнце всходило во всем своем величии, все носило на себе печать красоты и веселья, однако ж состояние капитана убивало всякое расположение веселиться. На палубе все ходили на цыпочках и говорили шепотом; по утрам всякий с трепещущим сердцем ожидал рапорта хирурга; разговору только и было, что о зловредности климата, о желтой лихорадке, смерти и месте, где придется быть похороненным. Квартирмейстер Суииберн находился на одной вахте со мной, и так как он долгое время пробыл в Вест-Индии, то я осведомлялся у него обо всем, что хотел знать. Старик находил какое-то тайное удовольствие в том, чтобы стращать меня.

– Право, мистер Симпл, вы уж много задаете вопросов, – говаривал он, когда я, бывало, подойду к его посту. – Желал бы я, чтоб вы не спрашивали так много; это лишает вас спокойствия. А уж если вы хотите знать, так Желтый Джек, как называем мы желтую лихорадку, – право, воплощенный дьявол! Утром вы здоровы и с аппетитом съедаете свою порцию, а к ночи умираете, как сельдь. Сначала вы чувствуете маленькую головную боль, приходите к доктору, он пускает вам такое количество крови, как будто бы имеет дело со свиньей, потом наступает рвота, и все пропало: вы отправляетесь к морским ракам, которые обгладывают ваши кости так чисто и бело, как зуб морского слона. Одно только можно сказать в похвалу Желтому Джеку: вы умираете в прямом положении, как прилично джентльмену, а не скрючившись, как рыба, которую вытаскивают из-подо льда на реке Св. Лаврентия, не с задранными к носу коленками или пятками под мышкой, как бывает в других иностранных болезнях; нет, вы лежите прямо, совершенно прямо и свободно, как джентльмен. Все-таки Джек – порядочный злодей, это несомненно. На корабле «Эвридика» у нас был самый лучший экипаж, который когда-либо повиновался звуку свистка… Мы бросили якорь в Порт-Ройяле и тотчас же почувствовали, что веет несчастьем: тридцать восемь акул вошло за нами в гавань; они и день, и ночь резвились вокруг нашего корабля. Ночью во время вахты я обыкновенно наблюдал за ними и любовался, как они скользили по волнам, выставив плавники над водой и оставляя за собой светлые полосы. На вторую ночь я курил на корме и сказал стоявшему около меня солдату: