Текст книги "Приключение Питера Симпла"

Глава сорок шестая

Я получаю под команду судно и затем еще беру три вест-индских корабля и двадцать пленных. – За добро следует платить добром. – Пленные пытаются взять корабль, но вместо этого их берут самих.

Следующий день был для меня очень грустен. Бриг стоял в открытом море и ожидал меня к себе на борт. Стоя с Селестой у окна, я указал ей на бриг, и глаза наши встретились. За целый час разговора мы не высказали бы друг другу больше. Генерал О'Брайен в знак полного доверия ко мне оставил нас одних.

– Селеста, – сказал я, – я обещал вашему батюшке…

– Знаю, – прервала она, – он рассказал мне все.

– Как он добр!.. Но я не давал ему слова, что не приму такого обязательства на себя.

– Нет, но папенька взял с меня обещание, что я не допущу вас до этого, что при первой попытке я остановлю вас – и это я исполню.

– Так исполняйте, Селеста. Представьте себе все, что только может быть выражено вот в этом…

И я поцеловал ее.

– Не сочтите меня бесстыдной, Питер, но я хочу, чтобы вы расстались со мной счастливым, – отвечали Селеста, – а потому, в свою очередь, представьте себе все, что может быть сказано этим…

И она поцеловала меня в щеку.

Мы провели наедине еще два часа; но о чем говорят между собой влюбленные, неинтересно ни для кого, кроме их самих, а потому не стоит этим утруждать читателя. Вошел генерал О'Брайен и объявил мне, что бот готов. Я встал, довольный тем, что произошло между нами, твердым голосом произнес: «Прощайте, Селеста, Бог с вами!» и последовал за генералом. В сопровождении нескольких офицеров он повел меня к берегу. Поблагодарив генерала, поцеловавшего меня на прощание, и раскланявшись с офицерами, я вошел в бот и через полчаса был уже на борту брига в объятиях О'Брайена. Вскоре город Св. Петра, в который впились мои взоры, исчез из вида. Мы плыли к Барбадосским островам. Этот день я провел в каюте О'Брайена, рассказывая ему со всеми подробностями о своих приключениях.

Бросив якорь в Карлайльском заливе, мы узнали, что ураган гораздо дальше распространился по островам, чем мы думали. Несколько военных кораблей стояло тут без мачт, и было очень трудно сразу отремонтировать все. Мы, разумеется, должны были стать в эту очередь последними, и так как в запасе не было ботов, то не надеялись выйти в море раньше двух или трех месяцев. Шхуна «Жанна д'Арк» была все еще здесь, и хотя до сих пор не отремонтирована из-за недостатка людей, но плавать могла, и адмирал посоветовал О'Брайену откомандировать на нее часть матросов и послать с ней одного из своих лейтенантов на крейсерство. О'Брайен согласился на это с удовольствием и, возвратясь на корабль, спросил меня, желаю ли я принять на себя это дело. Мне надоели Барбадос и жареные летучие рыбы, и я согласился.

Взяв двух мичманов, Суинберна и двадцать матросов, запасшись на три месяца провиантом и водой, я получил из рук О'Брайена инструкцию и поплыл. Скоро мы заметили, что мачты, купленные для шхуны у американца, слишком толсты для нее; шхуна была очень отягощена ими, и нам приходилось соблюдать осторожность. Я отправился к острову Тринидад, месту своего крейсерства, и в три недели овладел тремя вест-индскими кораблями. Это обстоятельство заставило меня ощутить большой недостаток в людях. Я откомандировал на первый корабль четырех человек, – этого было достаточно, вместе с английскими пленными, найденными в вест-индских кораблях, – на другие по три. Самого меня очень связывали пленные, которые по численности вдвое превосходили мой экипаж. Оба мичмана были в числе откомандированных, потому я посоветовался с Суинберном, как поступить.

– Дело в том, мистер Симпл, что капитану О'Брайену следовало бы дать нам больше людей: двадцать матросов мало для такого корабля, как наш; теперь нас всего десять человек. Но ведь он не ожидал, что мы будем так счастливы, да и сам-то он имеет теперь много дел на корабле. Что касается пленных, то, я думаю, нужно подойти к земле, дать им два бота и отправить на берег. Надобно избавиться от них во всяком случае, чтобы не было надобности, как теперь, одним глазом смотреть вверх, а другим вниз, в люки.

Этот совет совпадал с моим собственным мнением, а потому, приблизившись к берегу, я дал им маленький ботик и еще один побольше, в которых они все могли поместиться, и отпустил; на шхуне остался только один бот. Лишь только мы отправили пленных, настала полная тишь. Пленные, пристав к берегу, скрылись за скалами, и мы были рады, что избавились от них, потому что их двадцать два человека, в основном испанцы с гордыми, свирепыми лицами.

Затишье продолжалось целый день, к величайшему нашему неудовольствию. Ведь нам хотелось как можно скорее отправиться на Барбадос. Это, впрочем, не помешало мне подивиться красивым зрелищем: высокие горы обрывисто возвышались над океаном и скрывались в облаках, с волшебной ясностью отражая на поверхности воды, как в зеркале, все свои оттенки, всякое пятнышко. Шхуна мало-помалу дрейфовала к самому берегу, и мы могли видеть скалы под водой на довольно большой глубине. Ни малейшего дуновения ветра не было заметно на воде на несколько миль вокруг, хотя горизонт свидетельствовал, что там далее, в открытом море, был сильный ветер.

Наступила ночь, а тишь все еще продолжалась. Дав кое-какие приказания Суинберну, которому пришлось быть в первой вахте, я пошел спать в каюту. Я дремал, и нечего говорить, кто был предметом моих грез Мне казалось, я сижу с ней в Игл-Парке под одним из громадных каштановых деревьев, составляющих аллею; как вдруг кто-то сильно толкнул меня в плечо. Я вскочил.

– Что? Что такое? Кто это? Суинберн?

– Да, сэр, одевайтесь скорее, будет работа. И Суинберн выбежал из каюты, созывая матросов, находившихся внизу. Я знал, что он без причины не поднимет тревоги. В одну минуту я был на палубе, куда и он успел уже прибежать.

– Что такое, Суинберн? – спросил я, осматриваясь.

– Тише, сэр! Прислушайтесь! Разве вы не слышите?

– Да, – отвечал я, – плеск весел.

– Так точно, сэр. Испанцы возвращаются, чтобы захватить корабль; они знают, что нас всего десять.

Между тем матросы собрались на палубе. Я приказал Суинберну позаботиться о том, чтобы все мушкеты были заряжены, и побежал за своей шпагой и пистолетами. Море было так гладко, тишина такая глубокая, что Суинберн услышал плеск весел еще вдалеке. Счастье мое, что я имел такого верного спутника. Другой бы заснул, и шхуна была бы взята абордажем, прежде чем мы успели приготовиться к защите. Возвратившись на палубу, я произнес перед матросами речь, увещевая их исполнить свой долг, так как эти разбойники убьют всех, если мы попадемся в их руки. В этом я был твердо уверен. Матросы заявили, что они постараются продать свою жизнь как можно дороже. У нас двадцать мушкетов и столько же пистолетов; все заряжены. Пушки тоже готовы, но бесполезны теперь для нас, потому что корабль без ветра не мог разворачиваться.

Боты показались в четверти мили сзади.

– Воду зарябило, мистер Симпл; если б немножко ветра, мы посмеялись бы над ними, но боюсь, нам не иметь этого счастья. Дать им знать, что ли, что мы готовы?

– Пусть каждый из нас возьмет по два мушкета, – сказал я. – Когда боты подойдут под кормовой подзор[20]20
  Подзор – навес, выступ.


[Закрыть], цельтесь хорошенько и стреляйте в один, потом в другой – из второго мушкета. А там надеяться надо на ножи и пистолеты; нам некогда будет заряжать, когда они полезут на корабль. Тише, вы!

Боты приближались, полные народу. Так как мы сохраняли мертвую тишину, то они гребли тихонько, надеясь захватить нас врасплох. К счастью, один бот был к нам поближе; это заставило меня изменить план: я приказал из обоих мушкетов стрелять в первый бот. Избавясь от него, мы сделались бы равными по силе неприятелю. Когда боты находились уже не более как в шести саженях от кормового подзора, я скомандовал: «Пли!». Мушкеты грохнули разом, и матросы вскрикнули. Несколько весел упало. Я уверен, мы попали в цель. Но другие, остававшиеся до тех пор без дела, взялись за весла, и боты продолжали приближаться.

– Хорошенько цельтесь, ребята, – закричал Суинберн, – другой бот подоспеет, лишь только вы выстрелите! Мистер Симпл, шхуна подвигается вперед – подымается сильный ветер.

Мы снова разрядили десять мушкетов, но на этот раз подождали, чтобы человек, находившийся на носу бота, зацепил крюком за бок корабля. Выстрел наш произвел страшное действие. Я удивлялся, что другой бот еще не подоспел. Вот и он, уже близехонько от подзора и через минуту достиг бы его совершенно, если бы не подул легкий ветерок. Шхуна заскользила по воде.

Между тем испанцы с первого бота уже карабкались на корабль, но были успешно отражены моими матросами. Ветер посвежел, и Суинберн встал к рулю. Я заметил, что шхуна заскользила вперед быстрее и второй бот едва мог за ней следовать. Я кинулся к тому месту, где первый бот зацепил за корабль крюком, и отцепил его, бот подался назад, оставив двух испанцев, цеплявшихся к боку корабля. Но их столкнули, и они упали в воду.

– Ура! Мы спасены! – закричал Суинберн. – Теперь надо наказать их.

Шхуна летела по пяти миль в час, ветер все усиливался. Мы остановились на минуту, потом повернули и направились на боты. Суинберн управлял кораблем, я стоял у борта, окруженный матросами.

– К штирборту немного, Суинберн!

– Слушаю, сэр!

– Живее, живее! Я вижу первый бот, он под самой скулой[21]21
  Скула судна – боковая часть носа корабля, выпуклость, изгиб корпуса судна в том месте, где борт, закругляясь, переходит в днище.


[Закрыть]. Прямо! К левому, к левому борту немного! Смотрите, ребята, толкайте всех, кто станет влезать!

С треском шхуна ударилась о бот, люди тщетно старались уклониться от нас. Около двух секунд он держался прямо, наконец задний шканец[22]22
  Шканец – часть верхней палубы.


[Закрыть] его погрузился под воду, он опрокинулся. Шхуна заскользила по нему, послав в преисподнюю всех, кто в нем находился. Один только человек ухватился за веревку и несколько секунд волочился за кораблем. Но веревку перерезали ножом, и, слабо вскрикнув, он исчез в воде. Другой бот в это время находился от нас близехонько и видел все. Находившиеся на нем люди перестали грести и, следя за движениями шхуны, готовились уклониться от нее внезапным маневром. Мы направились на него. Шхуна мчалась теперь со скоростью семи миль в час. Лишь только мы поравнялись с ним, искусный, быстрый удар штирбортных весел отбросил его в сторону от нас так, что мы ударили его только скулой. И прежде чем он погрузился в воду, несколько испанцев были на нашей палубе, другие карабкались сбоку. Нам приходилось бороться только с теми, которые уже вползли на палубу; другие, повисев некоторое время на боку корабля и будучи не в силах взобраться наверх, падали в воду.

За минуту те, которые успели подняться на палубу, были сбиты с ног и спустя еще минуту мы побросали их за борт.

Впрочем, одному из них удалось ударить меня ножом в икру ноги, когда его подымали, чтобы перебросить через шкафут[23]23
  Шкафут – часть верхней палубы вдоль борта между фок-мачтой и грот-мачтой.


[Закрыть].

Я допускаю, что испанцы вправе были попытаться овладеть шхуной. Но мы только что освободили их из плена. И потому этот поступок был низостью и изменой с их стороны, за что им не было от нас пощады. Двое из моих матросов оказались раненными, но, к счастью, не опасно. К счастью, потому что с нами не было ни хирурга, ни лекарств, кроме небольшого количества пластыря.

– Счастливо все обошлось, сэр, – сказал Суинберн, когда я, хромая, отошел на корму. – Клянусь небом, из этого могла бы выйти славная история.

Взяв курс на Барбадос и перевязав ногу, я отправился спать. На этот раз мне снилась не Селеста: я снова сражался с испанцами, был ранен и проснулся с болью в ноге.

Глава сорок седьмая

Корабль опрокидывается и лишает меня команды над собой. – Крейсерство на грот-гике с акулами. – Я и мой экипаж вместе с летучими рыбами приняты на негритянский бот. – Я перерождаюсь в другого человека по внешности.

Мы прибыли в Барбадос почти без приключений, и были уже в десяти милях от залива, куда гнал нас легкий ветерок. Я удалился в каюту, в надежде завтра утром еще до завтрака бросить якорь.

На рассвете меня вдруг сбросило с койки в противоположный угол каюты, и я услышал журчание воды. Подумал, что шхуна легла набок, поспешно вскочил и вышел на палубу. Предположение оправдалось: на нас ударил так называемый белый шквал – внезапный и непродолжительный сильный ветер. Через две минуты шхуна должна была потонуть. Все матросы находились уже на палубе, иные одетые, другие, как и я, в рубашках. Суинберн стоял на корме: в руках топор, которым он рубил снасти грот-гика[24]24
  Грот-гик – рангоутное дерево на грот-мачте, к которому с помощью снастей (веревок) крепится нижний конец грота (нижнего паруса).


[Закрыть]. Я понял его намерение, схватил другой топор и обрубил усы гика. Другого ничего не оставалось: наш бот, привязанный к боку с подветренной стороны, был уже под водой. Все это дело одной минуты. Я, однако, не мог удержаться от мысли, от каких пустяков зависит жизнь человека. Не окажись на кабестане топора, я не мог бы разрубить усы, Суинберн не успел бы освободить грот-гик, и он потонул бы вместе со шхуной. Но, к счастью, мы его освободили. Шхуна наполнилась водой, выпрямилась на минуту и потонула, увлекши и нас с грот-гиком в свой водоворот. Но через несколько секунд мы выплыли на поверхность.

Шквал все еще продолжался, но вода оставалась спокойной; впрочем, и он скоро кончился, и опять настала почти тишь. Я пересчитал матросов, уцепившихся за грот-гик, они были все тут. Суинберн находился около меня. Одной рукой он держался, а другой полез в карман за свертком табаку, который засунул себе за щеку.

– Меня не было в это время на палубе, мистер Симпл, – сказал он, – а то этого бы не случилось. Я только что сменился и говорил Коллинзу, чтоб он хорошенько глядел за ветром. Это я говорю для того, чтоб вы не думали – если спасетесь, а я нет, – что я не исполнял своей обязанности как следует. Мы недалеко от земли, но, думаю, скорее встретим акулу, чем помощь.

Я был того же мнения, хоть и не высказывал его; но после того как Суинберн упомянул об акуле, я частенько стал поглядывать, не режет ли воду ее треугольный плавник и не идет ли она разорвать нас на части. Мысль об этом вызывала у меня очень неприятные ощущения.

– Вы не виноваты, Суинберн, я уверен. Мне бы следовало самому вас сменить, но я был в первой вахте и очень устал. Положимся теперь на Бога; может быть, спасемся.

Было совсем тихо; солнце взошло, и жгучие лучи его нестерпимо палили наши головы, не защищенные шляпами. Мозг мой горел. Я готов был уйти под воду, лишь бы избежать невыносимой жары. Чем ближе подходило к полудню, тем больше были наши страдания. Тишь страшная, лучи солнца падали на нас перпендикулярно и буквально жгли те части наших тел, которые выступали из воды. Я даже рад был бы акуле, если б она пришла избавить нас от мучений; но, вспомнив о Селесте, я снова захотел жить. Около полудня мне стало дурно: закружилась голова, взор затуманился. Вдруг голос Суинберна заставил меня прийти в чувство.

– Бот, – вскричал он, – клянусь всем, что есть хорошего! Продержитесь еще немножко, ребята, и вы спасены.

Бот был почти полон негров, выехавших ловить летучих рыб. Они заметили на воде обломки и поплыли за ними. Вытащив, они напоили нас водой, показавшейся нектаром, и оживили наши омертвевшие чувства. Они не забыли, однако, и грот-гик, который прикрепили к боту и потащили к берегу. Мы не пробыли в боте и десяти минут, как Суинберн указал мне на плавник огромной акулы, рассекавший воду.

– Взгляните, мистер Симпл, – сказал он мне.

Я вздрогнул и не сказал ни слова, но в сердце возблагодарил Бога.

Через два часа мы пристали к берегу. Но от слабости не могли держаться на ногах. Нас отвезли в госпиталь, пустили кровь и уложили в постели. Я получил воспаление мозга, продолжавшееся шесть или семь дней, в продолжение которых О'Брайен не отходил от моей постели. Мне обрили голову; на спине, плечах и лице кожа облупилась, так что лицом я походил на маску. Нас посадили в ванну из бренди и воды, и за три недели мы выздоровели.

– Эта шхуна приносила нам одни несчастья, – заметил О'Брайен, когда я описал ему весь ход крейсерства. – Плохо начали мы с ней и плохо закончили. Она пошла ко дну, ну и черт с ней! Все хорошо, впрочем, что хорошо кончается. А ты, Питер, стоишь дюжины мертвецов. Только слишком уж часто заставляешь меня опасаться за тебя. Кажется, мне никогда не удастся выучить тебя.

Я вернулся к своим обязанностям на борту брига. Он был уже готов к отплытию. Однажды утром О'Брайен, возвратясь на корабль, сказал мне:

– У меня новость для тебя, Питер. Наш канонир переведен на «Араке», и адмирал дал мне патент канонира для старика Суинберна. Пошли его на палубу.

Послали за Суинберном, и он вышел из люка.

– Суинберн, – сказал О'Брайен, – вы хорошо исполняли свое дело, и теперь вы канонир «Раттлснейка». Вот ваш патент; я рад, что мне удалось выхлопотать его для вас.

Суинберн перевернул языком порцию табака, находившегося у него за щекой.

– Осмелюсь спросить, капитан О'Брайен, – сказал он, – я должен буду носить длинное платье, выкроенное на манер ласточкиного хвоста? Если так, то лучше буду по-прежнему квартирмейстером.

– Канонир может носить куртку, если желает, а на берегу вы можете надевать ласточку, если захотите.

– В таком случае я принимаю патент, сэр. Это доставит удовольствие моей старухе.

Сказав это, Суинберн поддернул панталоны и спустился вниз. Я замечу, что Суинберн не изменил своей куртке до возвращения в Англию. Старуха, его жена, сочла это унижением его достоинства и заставила напялить ласточку. Сделав это однажды, Суинберн сам полюбил офицерскую форму и с тех пор всегда носил ее, снимая ее разве что во время плавания.

На следующий день из Англии прибыл военный бриг и привез с собой письма для эскадры, стоявшей у Барбадосских островов. Я получил два письма от сестры Эллен, которые меня очень огорчили. Она извещала, что батюшка виделся с дядей, лордом Привиледжем и имел с ним крупный разговор; батюшка ударил дядю и был выгнан из дому слугами. Он вернулся домой крайне раздраженным и с тех пор постоянно болел. Об этом много толкуют соседи. Все осуждают поступок отца и думают, что он помешался. Дядя тщательно поддерживает это мнение. В заключение она снова выражала надежду, что я скоро возвращусь. Я плавал уже три года, и все это время она крайне грустила. О'Брайен также получил письмо от патера Маграта, которое я и представляю читателю.

«Возлюбленный сын мой!

Многие лета вам и благословение всех святых на вас во веки веков! Дай вам Бог дожить до свадьбы, а мне на ней пировать, и чтобы не было вам недостатка в детях и выросли бы они такие хорошенькие, как их отец и мать; почему и желаю ей быть пригожею, а вам умереть в глубокой старости и в истинной вере и быть похороненными так же пышно, как был похоронен в прошлую пятницу ваш батюшка, решивший променять мир сей на лучший. Погребальная процессия была очень прилична, милый мой Теренс, и батюшка ваш, вероятно, был восхищен, видя свои такие великолепные проводы. Я не ожидал, чтоб он был так красив. Ведь в последнее время он очень постарел, похудел и подурнел. А как сед он был, если бы вы видели! Он держал букет в сложенных на груди руках так естественно, как живой.

Матушка ваша, слава Богу, здорова: сидит в своих старых креслах, перекачиваясь целый день с боку на бок, не говоря ни с кем ни слова и размышляя, полагаю, о том свете, как и следует ей. Она, наверное, отправится туда через месяц или около этого. Ни одного слова не произнесла она после смерти вашего батюшки, зато перед тем выла и накричала, по крайней мере, лет на семь. Она выкричала все свои чувства и с тех пор не делает ничего. Только кашляет, кашляет, да бормочет что-то про себя. А это истинно благочестивый способ проводить остаток дней, потому что я с каждой минутой ожидаю, что она упадет, как переспелая груша. Итак, не думайте больше о ней; когда вы возвратитесь, сын мой, тело ее уже будет в земле, а блаженная душа в чистилище.

А теперь, распорядившись, к удовольствию вашему, вашим батюшкой и матушкой, я скажу вам, что мать Эллы в Дьеппском монастыре. Не знаю, сохранила ли она свою тайну или нет, но знаю, что если не облегчила души покаянием, то будет проклята на вечные времена. Благодарение Богу за все его милости. Элла все еще жива и для монахини все еще довольно пригожа. Оказывается, что она ничего не знает относительно обмена младенцами. Ваши замужние сестры обе здоровы и в делах: они родили каждая по три ребенка с тех пор, как вы с нами виделись в последний раз. Они очень славные ребята, с изящно широкими чертами и замечательными ротиками, способными вместить целую картофелину. Клянусь всеми стихиями! Отпрыски фамильного дерева.

О'Брайенов начинают давать о себе знать в нашей стране. Вы и сами признали бы это, если бы услышали их рев, когда они просят ужинать.

А теперь, мой милый Теренс, приступаю к самому поводу этого письма, который и вверяю вашей совести послушного сына. Не можете ли вы прислать мне немного денег?.. Но вы сын, помнящий свою обязанность, и я ничего не скажу более.

Когда матушка ваша отойдет, что, с помощью Божией, случится скоро, стоит ей только последовать за своими чувствами, я беру на себя право продать все. Ведь мирское добро, движимое и недвижимое, бесполезно мертвое. Не сомневаюсь, что с помощью мебели, двух коров, свиней и хлеба на корню мы добудем достаточно средств для ее похорон. Но так как вы законный наследник и все имущество принадлежит вам, то я заведу приходо-расходную книгу и, если что останется, все употреблю на обедню за душу ее, чтоб стяжать ей царствие небесное. А покуда остаюсь любящий вас духовный отец».