Текст книги "Приключение Питера Симпла"

Глава пятнадцатая

Я участвую в деле, получаю рану и попадаю в плен с О'Брайеном. – Коса находит на камень. – Нам оказывают хороший прием. – Первое свидание с Селестой.

Теперь я должен рассказать об одном приключении, имевшем, несмотря на мою тогдашнюю молодость, серьезное влияние на всю остальную мою жизнь. Как мало мы знаем утром, что принесет нам вечер!

Мы возвратились к нашей стоянке и несколько дней были у берегов, как однажды поутру, находясь не более как в четырех милях от города Сета, заметили огромный конвой кораблей, огибавший мыс. Наш флот погнался за ним на всех парусах и принудил его бросить якорь у самого берега под защитой батареи, которой мы не замечали, пока она не открыла по нам огонь. Во фрегат попали два или три ядра, потому что море было тихо, а батарея находилась с ним почти на одном уровне. Капитан повернул корабль и держался вне батарейного огня, пока не спущены были боты, чтобы плыть на берег для взятия батареи. О'Брайен находился на катере, которым он командовал, и опять позволил мне ехать с собой.

– Ну, Питер, посмотрим, какого рода рыбу ты привезешь сегодня на борт, – сказал он, когда мы отчалили, – быть может, на этот раз ты так легко не отделаешься.

Матросы, находившиеся на боте, усмехнулись, и я отвечал, что меня нужно ранить опаснее прежнего, чтоб снова взять в плен. Мы устремились к берегу под огнем неприятельских канонерских лодок, оберегавших конвой, причем лишились трех матросов и напали на батарею, которой овладели без сопротивления, потому что французские артиллеристы бежали, завидев нас. Капитан строго приказал нам не оставаться при батарее ни минуты и, взяв ее, идти на абордаж канонерских лодок. При батарее же он велел оставить один только маленький ботик с оружейником, чтоб заклепать пушки, потому что ему известно было, что вдоль берега расставлены войска, которые могут атаковать нас. Старший лейтенант, командовавший всей экспедицией, приказал остаться О'Брайену с первым катером и отчаливать, лишь только оружейник заклепает пушки. О'Брайен и я остались вместе с оружейником у батареи, матросов же мы услали в бот, приказав им быть наготове отчаливать по первому знаку. Мы заклепали уже все пушки, кроме одной, как вдруг раздался залп из мушкетов, убивший наповал оружейника и ранивший меня в ногу, повыше колена. Я упал к ногам О'Брайена.

– Всемогущий Боже! – вскричал он. – Вот они, а одна пушка еще не заклепана.

Он подскочил к оружейнику, вырвал у него из рук молоток, вытащил гвоздь из мешка и в несколько минут заклепал пушку. В это время я услышал уже топот приближавшихся французских солдат. О'Брайен, откинув в сторону молоток, поднял меня на плечи.

– Пойдем, Питер, мальчик мой! – закричал он и с этими словами во всю мочь пустился бежать к боту.

Но было уже слишком поздно. На полпути к нему двое французских солдат схватили его за ворот и оттащили назад к батарее. Тем временем подоспели французские войска и завязали жаркую перестрелку. Наш катер спасся и соединился с прочими ботами, овладевшими без большого сопротивления канонерскими лодками и конвоем. Наши большие боты были снабжены каронадами, метко отвечавшими на огонь неприятеля и принудившими его укрыться в батарее, откуда он в безопасности наблюдал за нашими, пока они не овладели всеми кораблями. Те из них, для которых у нас не хватило матросов, были сожжены. В это-то самое время был схвачен в батарее О'Брайен со мной на спине; увидев себя в плену, он бережно положил меня на землю.

– Питер, мальчик мой, – сказал он, – пока ты находился под моим покровительством, я готов был нести тебя сквозь огонь и воду, но теперь, когда ты на ответственности этих французских нищих, пусть они сами несут тебя. Всякому своя ноша, Питер; этого требует справедливость. Итак, если они считают, что ты стоишь, чтобы тебя тащить, то пусть тяжесть твоя падет на них.

– А если они не сочтут меня достойным этого, О'Брайен, ужели ты покинешь меня?

– Покинуть тебя, Питер? Нет, если это будет зависеть от меня; но они не оставят тебя, не бойся. Пленные такая редкость для французов, что они не оставили бы и капитанской обезьяны, если бы она им попалась.

Лишь только наши боты отошли на такое расстояние, что были уже вне мушкетных выстрелов, офицер, командовавший французским отрядом, принялся осматривать пушки батареи, в надежде направить их против ботов, и с досадой заметил, что все они были заклепаны.

– Будь он зорок, как сорока, ему все равно не найти свободного отверстия, – сказал О'Брайен, следя за офицером.

Здесь я должен заметить, что О'Брайен проявил большое самообладание, заколотив последнюю пушку, потому что, если бы неприятель имел хотя бы одну, из которой он мог бы обстреливать наши боты, занявшиеся буксированием призов, он наделал бы им много вреда и побил у нас пропасть народу. Этим поступком и попыткой спасти меня О'Брайен принес в жертву самого себя.

Когда огонь прекратился, командовавший офицер подошел к О'Брайену и, смотря ему в лицо, произнес:

– Офицер?

В ответ на это О'Брайен кивнул головой. Потом, указывая на меня, француз снова повторил:

– Офицер?

О'Брайен кивнул головой еще раз, что вызвало смех во всем французском отряде.

Как я узнал от него впоследствии, им казалось странным видеть офицера в таком ребенке. Я совершенно ослабел, окоченел и не мог держаться на ногах. Командовавший офицер оставил небольшой отряд солдат в батарее и приготовился с остальными возвратиться в Сет. О'Брайен шел пешком, меня же шестеро солдат несли на трех мушкетах – экипаж не очень-то уютный во всякое время, а в моем положении мучительный до крайности. Тем не менее, я должен признаться, они обходились со мной очень ласково и подложили под мою раненую ногу широкий плащ или что-то в этом роде. Я был в агонии и несколько раз терял сознание. Наконец мне принесли воды. О, какой вкусной она показалась мне! Впоследствии, бывая в компании людей с гастрономическим вкусом и видя, с каким наслаждением они причмокивали губами, выпив стакан кларета, я часто думал, что если бы они были ранены и попробовали простой воды, тогда только поняли бы, что такое вкусный напиток. Через полтора часа, показавшиеся мне пятью днями, мы прибыли в город Сет. Офицер, командовавший отрядом и часто поглядывавший на меня, приговаривая «Бедный ребенок!», принял меня в свой собственный дом. Уже в постели я снова лишился чувств. Придя же в себя, увидел, что меня раздели и хирург перевязал мою ногу. Около постели стоял О'Брайен и, кажется, звал людей, решив, что я умер. Я взглянул ему в лицо.

– Питер, – сказал он, – как ты испугал меня! Черт меня побери, если я в другой раз возьму на себя ответственность за кого бы то ни было из молодых мичманов. Для чего ты прикинулся мертвым?

– Мне теперь лучше, О'Брайен, – ответил я. – Как много я тебе обязан. Ты попал в плен, спасая меня.

– Я попал в плен так или иначе, но исполняя свои обязанности. Если бы этот дурак оружейник не держал так крепко молоток, который ему вовсе не был нужен, так как он уже умер, то я был бы теперь свободен, и ты также. Ну да это ничего не значит! Сколько я замечаю, Питер, жизнь человека состоит в том, чтобы постоянно попадать в беду и постоянно выпутываться из нее. С Божьей помощью я надеюсь освободиться, так что успокойся, мой милый, и выздоравливай поскорее. Человек с двумя ногами может убежать, но я еще не слыхивал, чтобы кто-нибудь выскочил из французской тюрьмы на одной.

Я пожал протянутую мне руку О'Брайена и поглядел вокруг себя; хирург стоял по одну сторону моей постели, по другую – офицер, командовавший французским отрядом. В изголовье кровати находилась девочка лет двенадцати, державшая в руке стакан, из которого вливали мне что-то в горло. Я взглянул на нее; на ее лине, замечательно красивом, выражалось такое сострадание, что она показалась мне ангелом, и я повернулся как мог в ее сторону, чтоб видеть только ее одну. Она подала мне стакан, которого я не принял бы от всякого другого, и выпил немного. Кто-то еще вошел в это время в комнату, и между ними завязался оживленный разговор на французском языке.

– Желал бы я знать, что они намерены делать с нами? – сказал я О'Брайену.

– Т-с! Молчи! – ответил он и, наклонясь ко мне, продолжал шепотом. – Я понимаю все, что они говорят; выучился их языку, когда был в Южной Америке.

Немного спустя офицер и все прочие ушли, оставив в комнате только девочку и О'Брайена.

– Это посланный от губернатора, – сказал мне О'Брайен, лишь только они оставили комнату, – он требует, чтоб пленные были представлены в городскую тюрьму для осмотра. Офицер же – настоящий джентльмен, сколько я могу судить о нем, – говорит, что ты ребенок, вдобавок раненый, и что бесчестно помешать тебе умереть спокойно; из всего этого я заключаю, что нам придется расстаться в скором времени.

– Надеюсь, нет, О'Брайен, – ответил я. – Если ты отправишься в тюрьму, то и я отправлюсь с тобой, потому что не хочу оставлять тебя, моего лучшего друга, одного с чужестранцами. Хотя здесь я окружен удобствами, которых не найду в тюрьме, но без тебя я сделаюсь вдвое несчастнее.

– Питер, мальчик мой, я рад видеть, что сердце у тебя на месте, в чем я всегда был уверен, иначе не взял бы тебя под свое покровительство. Мы вместе пойдем в тюрьму, душа моя. Я надеюсь, что мы не расстанемся, потому что слышал: офицер – истинный джентльмен, он мог бы быть природным ирландцем – говорил, что он попросит у губернатора позволения оставить меня на честное слово при тебе до твоего выздоровления.

Девочка подала мне лимонаду, я сделал несколько глотков и снова почувствовал дурноту. О'Брайен перестал говорить; я опустил голову на подушку и заснул спокойным сном. Через час я был разбужен приходом офицера в сопровождении хирурга. Офицер заговорил по-французски с О'Брайеном, который снова принялся покачивать головой.

– Что же ты не отвечаешь, О'Брайен, если понимаешь его? – спросил я.

– Питер, помни, что я не понимаю ни одного слова на их языке, потому что, благодаря этому обстоятельству, мы будем знать все, что они станут говорить при нас, да и они не станут взвешивать своих слов.

– Но благородно ли это, О'Брайен?

– Ты спрашиваешь, благородно ли это? Неужели не благородно было с моей стороны, если бы, имея в кармане билет в пять фунтов стерлингов, я не стал бы показывать его всякому встречному и поперечному?

– О, конечно, нет!

– И не находимся ли мы, как говорят законники, в состоянии необходимой обороны?

– Хорошо, – ответил я, – если уж ты этого хочешь, то, конечно, я ничего не скажу им; но мне казалось, дурно обманывать их, в особенности, когда они так добры к нам.

В продолжение этого разговора офицер время от времени нашептывал что-то хирургу, бросая на нас взгляды, как мне казалось, довольно сердитые. Двое других вошли в эту минуту в комнату; один из них, обратясь к О'Брайену на очень дурном английском языке, сказал, что он переводчик и просит ответить на некоторые вопросы. Он осведомился о названии нашего корабля, числе пушек, спросил, долго ли мы крейсировали, какова сила нашего флота, и предложил пропасть других вопросов касательно того же предмета. Все это излагал по-французски человек, вошедший вместе с ним, ответы переводились и записывались в книгу. О'Брайен отвечал на иные вопросы правильно, на другие вовсе не отвечал под предлогом неведения, на некоторые же прямо лгал.

Но я не порицал его за это, потому что долг запрещал ему открывать истину неприятелю. Наконец, они спросили о моем имени и чине, что и было объявлено им О'Брайеном.

– Дворянин он?

– Да, – отвечал О'Брайен.

– Не говори этого, О'Брайен, – возразил я.

– Ты ничего не смыслишь, Питер, ты внук лорда.

– Знаю, но хотя и происхожу от дворянина, а все-таки сам не дворянин, и потому, прошу тебя, не лги.

– Черт возьми, Питер, я уже сказал и не хочу отрекаться от своих слов; притом же меня спрашивает француз, а во Франции ты был бы дворянином. Во всяком случае, это нам не повредит.

– Я слишком дурно себя чувствую, чтоб спорить с тобой; скажу только, что мне очень жаль, что ты солгал.

Потом они стали осведомляться о самом О'Брайене, спрашивая, как зовут, какую должность он занимает на службе и дворянин ли он.

– Меня зовут О'Брайен, – ответил он, – и я вас спрашиваю, что значила бы буква О' перед моим именем, если бы я не был дворянином? Но, как бы то ни было, вы можете прибавить, мистер переводчик, что мы сложим с себя наши титулы, потому что они ни к чему нам не служат.

При этих словах французский офицер разразился громким смехом, что очень удивило нас.

Переводчик, видимо, испытывал затруднения при передаче слов О'Брайена и, как я узнал впоследствии, перевел их довольно двусмысленно.

После этого все вышли из комнаты, за исключением офицера, заговорившего, к величайшему нашему удивлению, на чистом английском языке.

– Джентльмены, – сказал он, – я получил от губернатора позволение держать вас у себя, пока не выздоровеет мистер Симпл. Мистер О'Брайен, мне необходимо взять с вас честное слово, что вы не будете пытаться убежать. Даете вы его?

О'Брайен был крайне удивлен.

– Черт возьми, – вскричал он, – так вы говорите по-английски, полковник? С вашей стороны нехорошо было не признаваться в этом, потому что мы поверяли друг другу наши маленькие секреты.

– Конечно, мистер О'Брайен, – возразил офицер с улыбкой, – с моей стороны это было так же необходимо, как с вашей сказать, что вы понимаете по-французски.

– А, черт возьми, – воскликнул О'Брайен, – как прекрасно вы опутали меня собственными сетями! Вы, вероятно, ирландец?

– Да, по происхождению я ирландец, – ответил офицер. – Зовут меня, как и вас, О'Брайеном. Я воспитывался в этой стране, потому что мне запретили служить моей собственной и исповедовать религию предков. Теперь я француз, ничего не сохранивший от земли отцов, кроме языка, которому меня научила мать, и горячего расположения к англичанам, возникающему всякий раз при встрече с ними. Но возвратимся к делу, мистер О'Брайен: согласны вы дать мне честное слово?

– Слово ирландца и руку вдобавок, – отвечал О'Брайен, пожимая руку полковника. – И вы можете быть твердо в нем уверены, потому что я ни за что не уйду, оставив здесь маленького Питера; что же касается того, чтобы нести его на плечах, это уж мне надоело.

– Достаточно, – сказал полковник. – Мистер О'Брайен, я постараюсь доставить вам все удобства, какие только могу, и когда вы устанете ухаживать за вашим другом, место ваше заступит моя маленькая девочка. Вы найдете в ней заботливую маленькую нянюшку, мистер Симпл.

Приветливость полковника растрогала меня до слез; он пожал мне руку и, сказав О'Брайену, что их ждет обед, позвал свою дочь, маленькую девочку, которая ухаживала за мной, и приказал ей оставаться в комнате.

– Селеста, – сказал он, – ты понимаешь немножко по-английски, настолько, по крайней мере, чтоб понять, чего ему надобно. Приходи сюда со своей работой; можешь заниматься, пока он будет спать.

Селеста вышла и, возвратившись со своим шитьем, села в голове моей постели. Полковник и О'Брайен вышли. Селеста занялась шитьем, и так как глаза ее были опущены на работу, то я мог незаметно смотреть на нее. Как я уже сказал, она была очень хорошенькая девочка; волосы у нее были светло-каштановые, глаза большие, брови выведены правильно, будто с помощью циркуля, нос и рот также прекрасны. Но не столько черты ее лица, сколько изящество ее фигуры кротостью, скромностью и ум привлекали меня. Улыбаясь, что делала всякий раз, как заговаривала, она выказывала ряд зубов, подобных маленьким перлам.

Не успел я насмотреться на нее, как, оторвав глаза от работы и заметив, что я смотрю на нее, она спросила:

– Вам нужно чего-нибудь? Вы хотите пить? Я, право, говорю так мало по-английски.

– Мне ничего не нужно, благодарю вас, – отвечал я, – я хочу спать.

– Ну, так закройте глаза, – сказала она, улыбаясь, и, подойдя к окну, задернула занавески.

Но я не мог спать: воспоминание о случившемся, о том, как за несколько часов я успел получить рану и попасть в плен; мысль о горе моего отца и матери вместе с перспективой заключения в тюрьму тотчас же по выздоровлении сменяли друг друга в моей голове и вместе с болью, которую я чувствовал от раны, прогоняли от меня всякий покой. Девочка несколько раз отводила занавес моей постели, чтобы посмотреть, сплю ли я и не желаю ли чего, и тихо опускала его снова. Вечером явился хирург; он пощупал мне пульс, прописал холодные примочки для ноги, значительно распухшей и причинявшей мне страшную боль, и объявил полковнику О'Брайену, что у меня еще порядочная лихорадка, но я поправлюсь, насколько можно ожидать этого при моем положении. Не стану, однако ж, останавливаться на описании моих жестоких страданий, продолжавшихся целых две недели после того, как вынули мне пулю; умолчу даже о заботливости, с какой ухаживали за мною О'Брайен, полковник и маленькая Селеста, несмотря на мою злость и раздражительность, происходившие от боли и лихорадки.

Сердце мое было исполнено благодарности к ним и в особенности к Селесте, редко оставлявшей мою комнату более чем на полчаса, а когда я стал постепенно выздоравливать, всячески старавшейся занимать меня.

Глава шестнадцатая

Нас переводят на казенные квартиры. – Птицы с одинаковыми перьями не всегда дружат друг с другом. – О'Брайен срезает катерного мичмана и знакомится с французской сталью. То и другое дурно. – Поход вглубь страны.

По мере выздоровления я начинал ухаживать за моей маленькой красавицей-нянюшкой и, разумеется, в самом непродолжительном времени стал с ней на короткую ногу. Главным нашим занятием было учить друг друга языкам – она меня французскому, я ее английскому. Селеста, имевшая предо мной то преимущество, что знала уже прежде немного по-английски и сверх того одаренная большей способностью понимать, говорила уже довольно бегло, когда я не умел еще связать и трех слов по-французски. Как бы то ни было, но так как это было главным нашим занятием и оба мы горели желанием сообщать друг другу наши мысли, то и я довольно скоро выучился говорить по-французски. Недель через пять я мог уже вставать с постели и гулять по комнате, а через два месяца был совсем здоров; но полковник не хотел объявлять о том губернатору. Я не покидал софы в продолжение дня, в сумерки же тайком выходил из дому и прогуливался рука об руку с Селестой. Никогда я не был так счастлив, как в эти месяцы, проведенные в доме полковника; только мысль о скором заключении в тюрьму омрачала это счастье. Я уже не беспокоился о своих родителях, потому что О'Брайен писал им, что я здоров; да сверх того вскоре после нашего плена фрегат вошел в гавань и выслал шлюпку с парламентским флагом с целью осведомиться, живы ли мы и не находимся ли в числе пленных, так что, я уверен, капитан Савидж также уведомил отца и мать моих о моем здоровье, хотя это и было уже исполнено О'Брайеном. В то же время капитан Савидж выслал нам платье и две сотни долларов на наши потребности. Тем не менее мысль расстаться с Селестой, к которой я чувствовал такую благодарность и любовь, была для меня очень горестна. Когда я заговорил с ней об этом, она плакала так, что я не мог не последовать ее примеру, хотя и старался поцелуями отереть ее слезы. В конце третьего месяца хирург не мог долее скрывать моего выздоровления, и нам было приказано через два дня выступить в Тулон, где мы должны были соединиться с другой партией пленных, отправляющейся внутрь страны. Я умолчу о нашем прощании; читатель легко может себе представить, как оно было горестно. Я обещал писать Селесте; со своей стороны она обещала отвечать мне, если ей это позволят. Пожав руку полковнику О'Брайену и поблагодарив его за ласку, мы вступили, к величайшему его сожалению, под надзор двух французских кирасиров, ожидавших нас у дверей. Так как нам предоставили известную свободу под честное слово до прибытия в Тулон, то солдаты не слишком строго наблюдали за нами, и мы отправились в путь верхом; О'Брайен и я впереди, а кирасиры в арьергарде.

Мы не спеша подвигались вперед: то на лошадях, то пешком. Погода стояла прекрасная, мы были весело настроены и почти забыли, что находились в плену. Кирасиры, занятые разговором, следовали за нами на расстоянии двадцати сажен. Вечером на второй день мы прибыли в Тулон и тотчас же были сданы под надзор офицера со зловещим выражением лица, который после продолжительного разговора с кирасирами объявил уверенным тоном, что честному слову нашему конец, и поручил капралу отвести нас в тюрьму, находившуюся близ арсенала. Мы подарили кирасирам по четыре доллара каждому и отправились к месту нашего заключения. Я заметил О'Брайену, что теперь мы должны сказать «прости» всем радостям жизни.

– Это правда, Питер, – ответил он, – но есть драгоценный камень, называемый надеждой, которую иной находит на дне своего сундука, когда он уже совсем пуст, а потому мы не должны терять ее из виду, но стараться спастись, если можно; впрочем, чем меньше мы будем говорить об этом, тем лучше.

Через несколько минут мы были уже на месте. Дверь отворилась, нас со своими узелками (мы захватили с собою немного, ибо полковник обещал прислать наше остальное имущество, лишь только мы известим его о нашем местопребывании) грубо втолкнули внутрь. Холод пробежал по всему моему телу, когда дверь снова затворилась и лязгнули тяжелые задвижки.

Хотя в тюрьме было не совсем темно, но загнанные туда так внезапно и привыкшие к яркому блеску солнца, мы сначала не могли ничего видеть; когда же к нам вернулось зрение, то увидели себя в кругу английских матросов, числом около тридцати. Большая часть из них сидела на полу или на сундуках с узелками с платьем, которое им удалось спасти; они беседовали друг с другом или играли в карты или в кости.

Наше появление, казалось, нисколько не возбудило их интереса; подняв глаза и удовлетворив минутное любопытство, они снова продолжали заниматься каждый своим делом. Я часто удивлялся чувству эгоизма, преобладавшему в них. Надеясь встретить во всех живое участие и сострадание, я был оскорблен с первого раза этой холодностью, но впоследствии она уже не поражала меня. Некоторые из этих несчастных провели целые месяцы в тюрьме, между тем как самое короткое заключение в состоянии породить это равнодушие к несчастьям ближнего, столь удивившее меня.

В самом деле, когда мы входили, один из игравших в карты, взглянув на нас, весело закричал:

– Ура, ребята! Чем больше нас, тем веселее.

Казалось, то обстоятельство, что и другие были такими же несчастными, как он, доставляло ему живое удовольствие. Мы постояли около десяти минут, осматриваясь.

– Пора и нам бросить якорь, – заметил наконец О'Брайен, – дурной грунт лучше бездонья.

Мы присели в уголке на наших узлах, молча созерцая представлявшееся нам зрелище. Я не мог говорить, удрученный сознанием своих бедствий.

Я думал об отце и матери, оставленных в Англии, о моем капитане и товарищах, так весело плававших теперь на фрегате, о ласковом полковнике О'Брайене, о моей милой маленькой Селесте, и слезы заструились по моему лицу, между тем как эти сцены прошедшего счастья мелькали в моем воображении.

О'Брайен также молчал и только раз проговорил:

– Это плохое дело, Питер.

Мы пробыли в тюрьме уже около двух часов, когда подошел к нам детина в грязной, оборванной куртке с бледным, испитым лицом.

– Я вижу по вашим мундирам, – сказал он, – что вы так же, как и я, офицеры.

О'Брайен посмотрел на него с минуту и потом ответил:

– Клянусь душой и честью, вы более проницательны, чем я, потому что в вас я этого не вижу; но я готов верить вам на слово. Позвольте спросить, какой корабль имел несчастье потерять человека с таким положением в службе короля?

– Я служил на катере «Снаппер», – отвечал молодой парень, – и попал в плен вместе с призом, который капитан поручил мне доставить в Гибралтар. Но они не хотят верить, что я офицер; я требовал себе офицерское помещение и паек – мне отказали.

– Хорошо, – ответил О'Брайен, – но нас знают, что мы офицеры, для чего же нас заперли здесь вместе с простыми матросами?

– Я полагаю, вас поместили сюда на время, – отвечал мичман катера, – но для чего, это мне неизвестно.

Нам это было точно так же неизвестно и только впоследствии узнали мы, как видно будет из нашего рассказа, что офицер, принявший нас от кирасиров, некогда поссорился с полковником О'Брайеном. Узнав от кирасиров, что мы были в большом почете у полковника О'Брайена, он решил всеми средствами мучить нас; в рапорте о нашем прибытии нарочно пропустил слово «офицеры» и поместил нас вместе с прочими матросами.

– Мне плохо приходится без офицерского пайка, – продолжал мичман, – они кормят меня одним черным хлебом и дают только по три су в день. Если бы на мне был мой новый мундир, они не стали бы оспаривать моего офицерского достоинства, но негодяи, отнявшие у меня приз, украли также всю мою одежду, и мне ничего не осталось, кроме этой старой куртки.

– Ну, – ответил О'Брайен, – в другой раз вы будете больше ценить опрятную одежду. Вы, мичманы катеров и канонерских судов, так нечистоплотны, что офицеры фрегатов с трудом видят в вас офицеров и еще меньше джентльменов. Ваша наружность так отвратительна, что, когда мы встречаемся с вами на верфи, то стараемся обойти вас как можно дальше; как же ожидать, чтобы иностранцы поверили, что вы офицеры или джентльмены? По совести я вполне оправдываю французов, потому что даже мы, англичане, не имеем никаких доказательств того, чтобы вы были офицером, кроме ваших собственных слов.

– Как больно, – заметил молодец, – подвергаться таким нападкам от своего собрата офицера! Побудьте здесь немного, и мундир ваш будет так же грязен, как и мой.

– Правда, мой милый, – отвечал О'Брайен, – но мне останется в утешение мысль, что хоть я и не джентльменом выйду из тюрьмы, но, по крайней мере, вошел в нее джентльменом. Покойной ночи, приятного сна!

Слова О'Брайена отзывались досадой; однако ж он всегда был замечательно чисто и хорошо одет, как замечательно хорошо сложен и красив собой.

К счастью, нам недолго пришлось оставаться в этой отвратительной яме. После бедственной ночи, которую мы продремали, сидя на узлах и опершись спинами о сырую стену, нас разбудил на рассвете шум отодвигаемых задвижек. Затем нам было велено выйти на тюремный двор. Отряд солдат с заряженными ружьями выгнал пленных, как стадо овец, на двор, где нас расставили попарно. Конвоем командовал тот же самый офицер, который приказал нас отвести в тюрьму. О'Брайен вышел из рядов и, обращаясь к солдатам, объявил, что мы офицеры и что с нами не имеют права поступать, как с простыми матросами. Французский офицер ответил, что он знает это лучше нашего и что мы просим непринадлежащие нам мундиры. Это рассердило О'Брайена до крайности; он назвал офицера лжецом и потребовал удовлетворения, утверждая, что его соотечественник, полковник О'Брайен, в городе Сете принял его два месяца тому назад на честное слово в собственный свой дом, что достаточно доказывает его офицерский чин.

Это привело офицера в такую ярость, что он бросился на О'Брайена, втолкнул его в ряды и, выхватив пистолет, грозил прострелить ему голову.

– Я глубоко запрячу в карман эту обиду, – произнес О'Брайен, возвратясь в ряды и бросая взгляд на офицера, – выну ее на свет впоследствии при более благоприятных обстоятельствах.

Мы выступили в путь, идя попарно, с двумя барабанщиками впереди и с толпой народа сзади, сбежавшегося поглазеть на нашу процессию. Под бой барабанов мы скоро вышли из города. Офицер, командовавший конвоем, ехал верхом с обнаженной шпагой, галопируя взад и вперед вдоль наших рядов на маленькой лошадке, горячась, ругаясь и раздавая удары саблей плашмя пленникам, не соблюдавшим своего места в колонне. У городских ворот к нам присоединился другой отряд пленных; офицер скомандовал остановиться и объявил с помощью переводчика, что всякий, кто попытается бежать, будет немедленно расстрелян. Выслушав это, мы отправились к месту назначения.

В течение первого дня нашего путешествия ничего замечательного не произошло, исключая разве что любопытный разговор между О'Брайеном и одним из французских солдат о сравнительной храбрости обоих народов.

В числе прочих доказательств О'Брайен привел французу то, что соотечественники его не могут устоять против английских штыков не из-за недостатка храбрости, а потому, что слишком корректны. В этот день на стоянке мы пообедали одним черным хлебом, который запивали кислым вином. О'Брайен упросил одного солдата купить нам чего-нибудь поделикатеснее, но офицер, узнав об этом, рассердился и услал солдата в арьергард.