Текст книги "Вторая жизнь Уве"

– А?

– Мужчину судят по делам его. А не по словам, – вымолвил Уве.

Директор изумился. Паренек за один раз сказал больше слов, чем за два года с тех пор, как поступил на железную дорогу. Уве и сам недоумевал, откуда взялись эти слова. Просто почувствовал, что должен сказать их.

Директор снова уткнулся в бумаги. Написал на одной что-то. Протянул Уве. Велел расписаться. Пояснил:

– Тут сказано, что ты уходишь по собственному желанию.

Уве подписал. Распрямился, на лице написана непреклонность.

– Зовите их, я готов.

– Кого их? – не понял директор.

– Полицейских, кого же, – ответил Уве, складывая руки по швам.

Директор только головой покачал и вернулся к бумагам.

– По-моему, свидетельские показания куда-то запропастились в этой чехарде.

Уве переминался с ноги на ногу, не совсем понимая, что значат эти слова. Директор махнул рукой, не глядя на Уве.

– Ступай!

Уве повернулся. Вышел в коридор. Закрыл за собой дверь. Голова закружилась. Он уже был у парадной двери, когда к нему подбежала секретарша, – Уве слова не успел сказать, как она всучила ему какую-то бумагу.

– Господин директор передает, что вы приняты ночным уборщиком междугородных поездов, завтра утром вам надо явиться к вашему бригадиру, – сухо уведомила она.

Уве уставился на нее. Потом на бумагу. Секретарша наклонилась к нему:

– Господин директор сказал, что вы не взяли чужой бумажник, когда вам было девять. Что он скорее в черта поверит, чем в то, что вы обворовали кассу. Что будет «последней скотиной», если выкинет на улицу сына достойного человека только за то, что сын тоже поступает достойно.

Вот так Уве стал прибираться ночью в поездах и прибирался там два года. А не стань он ночным уборщиком, никогда бы не пришло то утро, когда, возвращаясь со смены, он увидел ее. Ее красные туфельки, золотую брошку и золотисто-каштановые локоны. А ее смех – как забыть ощущение, будто кто-то босыми ножками пробегает по твоему сердцу.

Она любила говорить: «Все пути ведут тебя к твоему предназначению». И для нее в этом определенно что-то было.

А для Уве скорее кто-то.

9. Уве продувает батареи отопления

Говорят, в момент падения мозг соображает быстрее. Словно от внезапного прилива двигательной энергии ум, хочешь не хочешь, начинает работать с такой лихорадочной скоростью, что мир вокруг нас замедляется.

Так и Уве успел подумать о многом. Прежде всего – о батареях.

Всем известно: дело можно делать либо правильно, либо нет. И хотя теперь, по прошествии стольких лет, Уве уж и не скажет, какой вариант считал правильным сам, зато помнит наверняка, что вариант Руне точно никуда не годился, когда они схлестнулись, выбирая систему отопления для жилищного кооператива.

Разумеется, дело было не только в отоплении. Уве и Руне знали друг друга почти сорок лет и не меньше тридцати семи из них жили в ссоре.

По правде сказать, Уве и не помнил, как они разругались. Однако их ссора не была внезапной. Скорее она постепенно складывалась из множества мелких стычек, так что со временем получилась гремучая смесь, детонирующая от каждого сказанного слова: стоило раскрыть рот, как старые обиды оборачивались новым взрывом. И так все продолжалось и продолжалось. Пока совсем не кончилось.

Машины тут вообще-то ни при чем. Правда, у Уве был «сааб». А у Руне – «вольво». Ежу понятно, при таком раскладе долгой дружбе не бывать. И все же поначалу Уве и Руне дружили. Ну, или, скажем, пытались дружить – при их-то характерах. Да и то в основном ради своих половин. Все четверо переехали сюда в один год – Соня с Анитой тотчас же стали не разлей вода – им ли было не спеться, имея таких мужей, как Уве и Руне?

Уве помнит, что по крайней мере в первые годы он старался нормально относиться к Руне – по мере сил. Вдвоем они организовали правление жилтоварищества. Уве стал председателем, Руне – его замом. Вдвоем держали оборону против местной власти, затеявшей рубить лес за домами Уве и Руне, чтобы понавтыкать там еще домов. Власти, конечно, клялись, что планировали застроить этот участок еще много лет назад. С кем другим такая аргументация, может, и прокатила бы, но только не с Уве и Руне. «Ну, все, готовьтесь, гады, к войне!» – прорычал им в трубку Руне. И пошло-поехало. Апелляции и кассации, повестки и сборы подписей, заметки и письма читателей в газетах. Через полтора года чиновники, махнув рукой, перенесли стройку в другое место.

Тем вечером Руне и Уве, собравшись на полянке, пропустили по стопарику виски. Победе своей мужья обрадовались не особо, без энтузиазма отметили их жены. Скорее расстроились, оттого что власти так быстро пошли на попятную. Ведь восемнадцать месяцев этой распри оказались самыми увлекательными в жизни обоих мужчин!

«Неужто нынче никто за принципы свои бороться не хочет?» – удивленно восклицал Руне. «Никто, ни одна сволочь», – отвечал ему Уве.

И они выпили за здоровье своих недостойных врагов.

Разумеется, все это случилось задолго до путча. И до того, как Руне купил БМВ.

«Идиот!» – подумал Уве про Руне в тот день и повторял себе это слово в каждую последующую годовщину этого события. Впрочем, так он думал и во все остальные дни. «Блин, да как тут толком общаться, когда эта бестолочь купила БМВ?» – объяснял Уве Соне, все недоумевавшей, отчего это приятели перестали толком общаться. А Соня закатывала глаза и ворчала: «Нет, ты безнадежен».

Уве, впрочем, безнадежным себя не считал. Просто, по его мнению, вещи любят место и порядок. Нельзя идти по жизни, вот так вот влегкую разбрасываясь и размениваясь ими. Будто постоянство нынче ничего не стоит. Нынче люди меняют старое на новое до того быстро, что умение делать что-то долговечное стало ненужным. Качество – кому оно теперь надобно? Ни Руне, ни другим соседям, ни начальникам с работы. Им только эвээмы подавай – как будто человек научился строить дома только после того, как этот архитектор из бюро, парень в тесной рубашонке, открыл крышку своего ноутбука. Будто Колизей и пирамиды в Гизе строил именно он. Господи, еще в 1889 году Эйфелеву башню смогли поставить, а сейчас, курам на смех, одноэтажный типовой домик начертить не могут, не подзарядив этот свой навороченный телефон.

В нынешнем мире человек устаревает, не успев состариться. Целая страна стоит и рукоплещет тому, что никто больше не умеет работать на совесть. Безудержная овация посредственности.

Никто не способен сам поменять шины. Смонтировать светорегулятор. Положить плитку. Оштукатурить стены. Сдать назад на машине с прицепом. Заполнить декларацию. Все это лишние умения, утратившие свою актуальность. Вот о чем Уве толковал с Руне. А тот возьми и купи БМВ.

Получается, человек «безнадежен» лишь оттого, что видит черту, за которую нельзя переступать. Нет, Уве так не согласен.

Наверняка он теперь уже не вспомнит, с чего началась их свара с Руне. Помнит только ее продолжение. Как ссорились из-за батарей и центрального отопления, из-за мест на парковке и из-за рубки деревьев, из-за уборки снега и из-за стрижки газонов, а еще из-за крысиного яда в пруду у Руне. Больше тридцати пяти лет выходили они из своих одинаковых домов на одинаковые лужайки, разделенные забором, и сверлили друг друга долгим-долгим взглядом. И вдруг все кончилось. Руне занемог. Перестал выходить из дому. Уве даже не знал, где теперь тот БМВ.

И краешком души скучал по старому хрычу. Говорят, когда падаешь, мозг работает быстрее. За долю секунды передумаешь тысячу мыслей. Так и Уве успел подумать о многом за то мгновение, когда отлетела табуретка и он, хватая воздух руками, ухнул вниз… тресь! – брякнулся оземь и бешено затрепыхался. И вот беспомощно валяется на полу и, кажется, уже чуть не целую вечность созерцает крюк, который нерушимым утесом торчит из потолка. Потрясенный, таращится на два длинных куска веревки, разорвавшейся пополам.

Вот ведь общество! Веревку – и ту справить не могут, злится Уве. В сердцах чертыхается, пытаясь расправить ноги. ВЕРЕВКИ разучились вить! Где ж такое видано, а?

Н-да, не стало качества, заключает Уве, вставая. Отряхивается, озирается по углам. Щеки пылают – то ли от гнева, то ли от стыда. Он поглядывает на окно, на задернутые шторы, будто опасаясь, не увидел ли кто.

Такой нынче гребаный век: даже повеситься по-человечески не дадут. Собрав обрывки веревки, Уве несет их на кухню, кидает в мусорное ведро. Сдирает с пола пленку и складывает в икеевский пакет. Укладывает в коробки дрель и сверла, относит их в сарай.

Ненадолго задерживается там, припомнив, как Соня вечно пилила его: приберись да приберись тут. Уве ни в какую. А то он не знает: чуть где освободится уголок, кто-то стремглав побежит в магазин, чтобы забить его очередным барахлом. А теперь уж вовсе некстати прибираться. Теперь уж некому бежать в магазин за барахлом. Прибраться теперь – только понаделать зияющие, ничем не заполненные пустоты. А Уве ненавидит пустоту!

Он подходит к верстаку, берет разводной ключ и пластмассовое ведерко. Идет наружу, запирает сарай, трижды дергает за ручку. Пройдя между домами по дорожке, сворачивает у крайнего почтового ящика, звонит в дверь. Ему открывает Анита. Уве молча смотрит на нее. Видит в глубине дома Руне: сидя в инвалидной коляске, сосед бессмысленно пялится в окно. Одна и осталась у него отрада в последние годы.

– Где там твои батареи? – бурчит Уве.

Анита изумленно улыбается, кивает радостно и растерянно.

– Ах, Уве, мне так ужасно неловко беспокоить тебя, это так любез…

Не дав ей договорить и не сняв обуви, Уве проходит мимо нее в дом.

– Да ладно тебе. Один хрен день испорчен.

10. Уве и дом, который он построил

Через неделю после того, как ему исполнилось восемнадцать, совершеннолетний Уве сдал на права, позвонил по объявлению и пешком отмахал двадцать пять километров, чтобы купить свой первый собственный «сааб». Синего цвета. Он продал старый отцов девяносто второй и взял модель поновее. Девяносто третью. Сама машина была новее разве что номинально: потрепанный ветеран. Но Уве считал, что нельзя называть себя настоящим мужиком, пока не купишь свою первую тачку. Поэтому и взял развалюху.

В ту пору в стране происходили большие перемены. Люди срывались с насиженных мест, уезжали на заработки, обзаводились телевизорами, а пресса вовсю трубила о нарождении «среднего класса». Что это такое, Уве понимал не до конца, зато знал твердо – сам он к этом классу не принадлежит. Средний класс принялся строить новые микрорайоны с квадратными домами и выбритыми под ноль газонами, и вскоре родительский дом Уве вдруг встал на пути этого прогресса. А для среднего класса, как видно, хуже нет, когда кто-то стоит на пути его прогресса.

Уве получил несколько официальных уведомлений насчет «пересмотра административных границ муниципалитета». Вникнуть в смысл этих уведомлений было мудрено: Уве понял только, что его домишко не особо вписывается в ансамбль новопостроенных особняков, выросших на его улице. Чиновники писали ему, что муниципалитет намерен выкупить его участок. Сломать старый дом и построить что-нибудь эдакое.

Уве не особо понимал, что за черт дернул его отказаться. Может, не понравился надменный тон письма. Может, домик был последней семейной реликвией.

Как бы то ни было, тем вечером он просто въехал на первой собственной машине в садик перед домом. И несколько часов кряду смотрел на дом, сидя на водительском сиденье. Выглядел дом крайне запущенно. С машинами отец был на «ты», а с жилищем управлялся неважно. Уве, впрочем, ненамного лучше. В последнее время жил он только на кухне да в соседней комнатушке, верхний же этаж мало-помалу превратился в мышиный пансионат. Уве рассматривал дом так пристально, словно надеялся, что, наберись он немного терпения, и тот отремонтируется сам собой. Дом стоял аккурат на границе двух муниципалитетов, то бишь на ничейной полосе, которую чиновники и перетягивали между собой. И оставался последним напоминанием о деревеньке, притулившейся некогда на лесной опушке, а ныне вымершей, – подпирал своим покосившимся боком ослепительное великолепие коттеджного поселка, который заселили со своими семействами солидные господа в галстуках.

Костью в горле торчал у господ этот парень, одиноко ютившийся на отшибе в своей кривой избенке. Детям строжайше воспрещалось играть по соседству с домом Уве. Куда охотней господа предпочли бы соседство себе подобных, это Уве мог понять. И в принципе особых возражений не имел: их право. Но ведь это не он переехал на их улицу. А скорее наоборот.

И вот сердце его, преисполнившись какого-то диковинного, мятежного упрямства, впервые застучало чуть ретивее положенного, и Уве решил ни за какие коврижки не продавать дом муниципалитету. А поступить наперекор. Отремонтировать дом.

Как ремонтируют дома, Уве не имел ни малейшего понятия. Спроси его тогда, он едва ли отличил бы ватерпас от кастрюли с картошкой. Но смекнув, что при теперешней ночной работе у него освободились дневные часы, Уве отправился устраиваться на ближайшую стройку. Где, как не там, осваивать строительное ремесло, рассудил Уве, а спать – много ли мне надо? На стройку требуются только разнорабочие, сообщил ему прораб. Уве согласился.

Добрую половину суток он драил поезда, отбывающие из города на юг, затем спал часа три и весь остаток дня сновал вверх-вниз по строительным лесам, слушая, как мужики в пластмассовых касках обсуждают строительные хитрости. Раз в неделю, в свой единственный выходной, Уве без перерыва, по восемнадцать часов таскал мешки с цементом и бревна, курочил и заново отстраивал единственную ценность (не считая «сааба» и отцовских часов), перешедшую ему от родителей. Сноровка его росла не по дням, а по часам, мышцы крепли.

Как-то в пятницу под вечер прораб, которому полюбился этот работящий паренек, подвел Уве к заброшенной дровяной куче. Строительный мусор, сломанные доски, которые надо было сжечь на костре.

– Я отлучусь, и ежели вдруг какая доска тебе понадобится, будем считать, что ты бросил ее в костер, – сказал прораб и с тем удалился.

Проведав о ремонте дома, старшие товарищи Уве стали интересоваться его успехами. Когда Уве ставил несущую стену в гостиной, к нему зашел каменщик, жилистый и кривозубый: минут двадцать он распекал Уве, обзывая бестолочью, не удосужившейся освоить азы, после чего научил, как определять допустимую нагрузку. Когда Уве укладывал плитку на кухне, заявился дюжий плиточник, у которого недоставало мизинца: раз тридцать обругал Уве халтурщиком, зато научил правильно мерить.

Однажды вечером, когда пора было идти домой, рядом со спецовкой Уве кто-то оставил ящик со старыми инструментами. На ящике лежала бумажка с надписью: «Салаге!»

Дом медленно, но верно приобретал божеский вид. Шуруп за шурупом, дощечка за дощечкой. Похвалиться было не перед кем, да оно и не требовалось. Хорошая работа сама себя хвалит, говаривал отец, и Уве был совершенно с ним согласен.

Он, сколько мог, избегал соседей. Видел, что те невзлюбили его, и, чтобы не злить их еще больше, обходил стороной. Правда, после одного случая сделал исключение – для старика, что жил со своей женой через забор от Уве. Этот старик единственный на всю округу не носил галстука. Когда был чуть помоложе, конечно, носил, в этом Уве почти не сомневался.

А случай приключился вот какой. Строго через день, с тех пор как умер отец, Уве ходил подкармливать птиц. Но как-то утром позабыл. Когда же на следующее утро решил исправиться, то чуть не сшибся лбом с соседом, тянувшимся к кормушке со своей стороны штакетника. Старик обиженно посмотрел на Уве, держа в руках пакет с птичьим кормом. Ни старик, ни Уве не сказали друг другу ни слова. Потом Уве коротко кивнул. Сосед так же коротко кивнул в ответ. Уве вернулся в дом и с той поры кормил птиц только по своим дням.

Разговаривать с соседом они не разговаривали. Как-то Уве, докрашивая штакетник, увидел, как старик выходит на крыльцо. Докрасив свою половину забора, Уве заодно покрасил соседскую половину. Сосед ничего не сказал на это, однако вечером, когда Уве случилось идти мимо соседского кухонного окна, они кивком поприветствовали друг друга. А наутро Уве обнаружил на крыльце яблочный пирог явно домашней выпечки. Яблочного пирога Уве не едал с той поры, как умерла матушка.

Чиновники тем временем слали и слали письма, все более грозные требования продать участок. Под конец Уве стал выбрасывать их послания, не вскрывая конвертов. Хотите отобрать отчий дом, что ж, придите попробуйте – Том однажды попробовал отобрать чужой кошелек.

Несколько дней спустя, проходя мимо соседского дома, Уве заметил, что сосед кормит птиц не один – на пару с мальчуганом. Внук, смекнул Уве. И украдкой наблюдал за ними из окна спальни. Старик и мальчик секретничали вполголоса, словно делясь огромной тайной, и этот полушепот их отозвался в душе Уве чем-то давно забытым.

Тем вечером он ужинал в «саабе».

А спустя несколько недель Уве закончил ремонт, и, когда солнце вышло из-за горизонта, Уве, забив последний гвоздь и сунув руки в карманы синих штанов, гордо стоял в саду и любовался своей работой.

И вдруг обнаружил: дома ему по душе. Их можно понять умом. Их можно рассчитать, начертить на бумаге. Они протекут, если не латать крышу. Они рухнут, если не укреплять фундамент. Они справедливые, эти дома, всегда платят тебе тем, что ты заслужил. Не то что люди.

Дни шли за днями. Уве ходил на работу, питался сардельками с отварной картошкой. И хотя жил бобылем, не страдал от одиночества. Но вот когда Уве привычно перетаскивал какие-то доски, в его ворота, откуда ни возьмись, постучался какой-то круглолицый весельчак в мешковатом синем костюме. Обливаясь потом, он просил Уве не отказать ему в стакане воды похолоднее. Уве поднес, почему бы и нет, и, пока весельчак пил, они разговорились. Вернее, ясное дело, разговорился-то круглолицый весельчак. Оказалось, он страшно интересуется домами. Живет, мол, на другом конце города, и у самого ремонт полным ходом. И тут же напросился на кухню к Уве – кофейку выпить. С непривычки Уве опешил от такой бесцеремонности, но, побеседовав часок-другой на строительные темы, даже готов был признать, что иной раз не так уж и худо посидеть на кухне в компании.

Уже прощаясь, весельчак вдруг спросил про страховку. Уве ответил, что ему в голову не приходило страховать дом. Отец вот не больно жаловал страховщиков.

Круглое лицо весельчака вдруг вытянулось. Он стал уговаривать Уве: приключись что с домом, без страховки – беды не оберешься. Уве, поддавшись на уговоры, отчасти признал свой промах. Сам-то он прежде не задумывался над последствиями. Это ж надо быть таким балбесом!

Круглолицый спросил, нельзя ли ему позвонить от Уве. Уве разрешил. И что же: растроганный гостеприимством Уве в этот погожий солнечный денек, весельчак решил отблагодарить хозяина за радушие. Он (по счастливой случайности) как раз работал в страховой компании и, коротко переговорив с конторой, предложил Уве страховку по замечательной цене.

Уве поначалу ломался, долго торговался, сбивая цену еще.

– Ну и хваткий же вы делец! – восхитился весельчак.

Уве сам не ожидал, что будет так польщен этими словами. А весельчак всучил ему бумажку со своим телефоном и сказал, что охотно зайдет еще – попить кофе, о ремонте побеседовать. Впервые кто-то изъявил желание подружиться с Уве.

Уве заплатил за страховку наличными. Пожал круглолицему руку.

И больше его не видел. Как-то пытался дозвониться – никто не ответил. Шильцем кольнула было обида, но Уве решительно запретил себе расстраиваться на этот счет. Зато когда позвонил человек из другой страховой компании, Уве с чистой совестью ответил, что уже застрахован. Нет худа без добра.

Соседей он по-прежнему обходил за версту. Была охота – искать себе проблем! На беду, проблемы будто сами искали его. Прошло несколько недель с окончания ремонта, как грабанули дом одного из галстуков. Второе ограбление за недолгий срок. На следующее утро галстуки ни свет ни заря собрались на сход и всем миром постановили, что без молодого бирюка из «халупы под снос» тут никак не обошлось. Иначе «на какие средства он бы отгрохал такой ремонт». Вечером кто-то пришпилил к двери записку: «Уматывай, пока цел!» Следующей ночью в окно влетел кирпич. Уве выбросил кирпич, вставил новое стекло. Он не ответил галстукам. Какой смысл? Но и съезжать не собирался.

А наутро проснулся от едкого запаха дыма.

* * *

Уве единым духом вылетел из постели. Первая мысль была: видимо, раскокать окошко кирпичом кому-то показалось маловато. Сбегая вниз по лестнице, Уве машинально ухватился за молоток. Нет, от природы парень не был кровожадным. Но кто их знает, мало ли?

Он выскочил на веранду как был – в одних трусах. Месяцы перетаскивания бревен на стройке не прошли без следа: из юнца Уве превратился в дюжего мужика. Вид голого торса и молотка, зажатого в правом кулаке, смутил столпившихся зевак – на миг оторвавшись от зрелища пожара, они оглянулись на него и, как один, благоразумно посторонились.

Тут только Уве понял, что горит не он. Горели его соседи. Галстуки повыскакивали на улицу и пялились на пожар, будто косули, ослепленные светом прожектора. Из дыма вдруг показалась фигура старика, под руку выводившего жену. Та задыхалась от кашля. Отдав жену на руки одной из соседок, старик обернулся и кинулся в огонь. Толпа закричала: «Куда? Поздно! Дождись пожарных!» Дед не стал слушать. Хотел уже кинуться в самое пекло, как обрушилась горящая притолока.

За эти долгие секунды Уве, стоя у своих ворот, успел оценить обстановку. Ветер дул в его сторону, рдеющие головешки уже подпекали сухую траву на полянке, отделявшей дом Уве от соседского. Скорей бежать за шлангом, иначе через несколько минут огонь перекинется на его жилище. Уве видел, как старик пробивается внутрь, пытаясь перелезть через рухнувший ему навстречу книжный шкаф. Галстуки окликали его, уговаривали вернуться, но старуха, жена его, вдруг выкрикнула другое имя.

Имя их внука.

Уве переминался с пятки на пятку. Перенося вес то на одну, то на другую ногу. Огонь змейкой полз по траве. По правде сказать, в ту минуту Уве размышлял не столько о том, чего хочет сам, сколько о том, как поступил бы на его месте отец. И, поразмыслив, понял, что выбора, собственно, нет.

Недовольно буркнул что-то, взглянул напоследок на свой дом, прикидывая, сколько часов потратил, чтобы привести его в божеский вид. И кинулся в огонь.

Нутро соседского дома заволокло густым липким дымом, который бил в лицо жаром, словно лопатой. Старик все пытался перелезть через шкаф, загородивший проход. Уве одним махом отшвырнул шкаф в сторону, будто бумажку, – путь был свободен. Когда в лучах вечерней зари они выбрались наружу, на руках старика, грязный и закопченный, лежал мальчик. Грудь и руки Уве были исполосованы в кровь.

Люди заполошно кричали, бегали взад-вперед по улице. Выли сирены. Вышедших из огня кольцом обступили пожарные в касках.

Уве, как он был, в одном исподнем, с саднящими легкими, вдруг заметил, как над его домом взметнулись первые огненные языки. Опрометью кинулся было на лужайку, но тут понабежала пожарная команда, бесцеремонно и жестко скрутила его. Заполонила весь двор. Не подпустила к дому.

Какой-то человек в белой рубашке, по виду вроде брандмейстер, широко расставив ноги, объявил Уве, что не пустит его тушить собственный дом – чересчур опасно. А сами мы тушить не можем, – продолжал он, тыча в какую-то казенную бумагу, пока не получим надлежащий приказ от начальства.

Дом-то стоял на границе двух муниципалитетов, вот пожарные и ждали четкой отмашки по рации от своего начальства: а тогда уж туши кто во что горазд. Но сперва надо выдать санкцию, поставить печать.

– Закон есть закон, – равнодушным голосом сообщал брандмейстер в белой рубашке в ответ на протесты Уве.

Уве вырвался, помчался за шлангом. Но тщетно, огонь было не унять. Когда же пожарные дождались четкого приказа, дом уже полыхал вовсю.

Уве понуро стоял в саду, глядя, как догорает его дом.

А несколькими часами позже, позвонив из телефонной будки в страховое агентство, он узнал, что о круглолицем весельчаке там впервые слышат. И никакой страховки на дом не выписывали. Сотрудница агентства посочувствовала:

– Столько прохиндеев развелось: ходят по домам, людей обманывают. Ну вы хоть не платили ему наличными?

Одной рукой Уве повесил трубку. Другая, в кармане, сжалась в кулак.