Текст книги "Успешное покорение мира (сборник)"

Задворки и кухни, кухни и задворки – таков был в тот день скорбный путь Бэзила. Он смылся от Шуноверов через черный ход, догадавшись, что его не похвалят за чудесное исцеление Карпентера; даже в родительский дом он десять минут спустя вошел через кухню, но перед тем несколько раз, еще в переулке, отбарабанил про себя «Отче наш».

Его встретила кухарка Хелен, принарядившаяся для выхода в город.

– Карпентер Мур пошел своими ногами, – объявил он, чтобы выиграть время. А потом загадочно добавил: – Не представляю, что теперь будет. Ужин готов?

– Ужин на столе, покушаешь сегодня один. Маму твою срочно к тете вызвали, к миссис Лэфам. Тебе записка оставлена.

От такого редкостного везенья у него заколотилось сердце. Поразительно, что мамина сестра занемогла в тот самый день, когда, по их расчетам, должно было пошатнуться здоровье тетки Джо Шуновера.

Сынок,

не хотела тебя оставлять одного, но Шарлотта заболела, и я выезжаю к ней в Локпорт. По ее словам, ничего страшного, но если она прислала телеграмму, значит есть причина. К обеду я тебя не дождалась, но тетя Джорджи, которая едет со мной, сказала, что ты забегал к ней и выпил сырое яичко, так что я за тебя спокойна.

Дальше он читать не стал: до него дошла жуткая истина. Телеграмму доставили не по тому адресу.

– Быстренько садись кушать, а потом я тебя отведу к Мурам, – сказала Хелен. – Мне нужно дом запереть.

– Меня – к Мурам? – ужаснулся он.

Тут зазвонил телефон, и Бэзил приготовился к бегству.

– Это тебя – Долли Бартлетт.

– Что ей надо?

– Откуда ж я знаю?

С опаской он взял трубку.

– Бэзил, сможешь прийти к нам на ужин?

– Что?

– Моя мама тебя приглашает.

В обмен на обещание никогда больше не называть Хелен «скороваркой» он выторговал небольшое изменение маршрута. Похоже, невезенье кончилось. За один день он явил пример дерзости, совершил подлог, обидел слепого и увечного, и кара, похоже, грозила уже в этой жизни. Но пока все отступило на задний план; ведь за один благословенный час могло произойти что угодно.

Собиратели компромата

Жаркий майский день клонился к вечеру, и миссис Бакнер решила приготовить для мальчиков кувшин фруктового лимонада, чтобы те не объедались мороженым в кафе при аптекарском магазине. Она принадлежала к тому поколению – ныне удалившемуся на покой, – которому суждено было испытать на себе великий переворот в жизни американской семьи; но в то время она еще полагала, что ее дети относятся к ней так же, как она когда-то относилась к своим родителям; да и то сказать, история эта случилась двадцать с лишним лет назад.

Одни поколения стоят близко к своим потомкам; другие разделяет пропасть, бескрайняя и непреодолимая. Миссис Бакнер – женщина с характером, заметная фигура в светском обществе большого города на Среднем Западе – шла через обширный задний двор с кувшином фруктового напитка и одновременно перемещалась на добрую сотню лет вперед. Мысли ее были бы вполне понятны ее прабабке, а все, что делалось в мансарде над конюшней, было бы одинаково непонятно обеим. Там, где некогда находилась каморка кучера, ее сын с приятелем экспериментировали, можно сказать, вслепую, хотя могли бы валять дурака, как все нормальные мальчишки. Они осуществляли первые пробные комбинации идей и материалов, которые сами шли им в руки; в будущем каждую из таких идей ожидал обычный путь – от гипотезы к открытию и наконец к общеизвестному факту. Когда она их окликнула, мальчики с обезоруживающим спокойствием культивировали те семена, из которых должна была проклюнуться середина двадцатого века.

Рипли Бакнер спустился по приставной лестнице и принял у матери кувшин. Бэзил Дюк Ли, рассеянно взиравший сверху на эту процедуру, сказал:

– Большое спасибо, миссис Бакнер.

– Там у вас не слишком жарко?

– Нет, миссис Бакнер. Все отлично.

Духота стояла неимоверная, но они этого не замечали; каждый, толком не чувствуя жажды, выдул два больших стакана лимонада. Их вниманием полностью завладела извлеченная из тайника под откинутой крышкой люка общая тетрадь в красной коленкоровой обложке. На первой странице было начертано для тех, кто владел тайной симпатических чернил из лимонного сока: «Книга компромата. Составители: Рипли Бакнер-мл. и Бэзил Д. Ли».

В этой тетради фиксировались все известные им отступления от нравственных принципов, допускаемые горожанами. Одни проступки, совершенные в туманном прошлом, трансформировались в городские байки, а в Книгу компромата попали только потому, что были неосторожно эксгумированы домочадцами за семейным столом. Другие грехи, более любопытные, как доказанные, так и неподтвержденные, тянулись за ровесниками и ровесницами авторов. Кое-какие разделы этой части, попадись они на глаза родителям, вызвали бы недоумение; иные – гнев, а три-четыре свежие записи повергли бы ошеломленных родителей в пучину отчаяния и ужаса.

Один из наиболее безобидных пунктов, обоснованность включения которого в этот реестр вызывала определенные сомнения, хотя еще в прошлом году авторы были неприятно поражены своим открытием, звучал так: «Элвуд Лиминг три или четыре раза ходил на канкан в кабаре „Звезда“».

Другая запись, видимо наиболее ценимая ими за уникальность, гласила, что «Х. П. Крамнер в Новой Англии попался на воровстве и вынужденно переехал сюда, чтобы не угодить за решетку»; а ведь почтенный Х. П. Крамнер был теперь одним из столпов общества.

Единственный недостаток этой книги заключался в том, что ею можно было наслаждаться лишь посредством воображения, поскольку невидимые чернила не выдавали тайн до того момента, когда нужную страницу поднесут к огню для проявления записей. Чтобы отличить исписанные страницы, требовалась изрядная сосредоточенность; как-то раз по недосмотру довольно тяжкое обвинение против одной парочки было записано поверх констатации того печального факта, что миссис Р. Б. Кэри страдает чахоткой, а ее сын, Уолтер Кэри, вылетел из школы «Полинг». Строго говоря, записи велись не ради шантажа. Они копились на тот случай, если упомянутые в них персонажи вздумают наезжать на Бэзила или Рипли. Эта книга давала ощущение власти. Например, Бэзил ни разу не заметил, чтобы мистер Х. П. Крамнер сделал хоть один угрожающий жест в его сторону, но покажи он хоть намеком, что собирается наехать на Бэзила, – и запись тут же пошла бы в ход.

Здесь справедливости ради нужно заметить, что тетрадь эта в рассказе больше не появится. Через много лет сторож найдет ее под крышкой люка и, не увидев записей, отнесет своей дочурке; таким образом, грехи Элвуда Лиминга и Х. П. Крамнера обретут вечный покой под Геттисбергским обращением Линкольна, старательно переписанным девочкой.

Идея создания книги принадлежала Бэзилу. У него лучше работало воображение, да и во многом другом он был впереди. Темноволосый четырнадцатилетний подросток, с блеском в глазах, пока еще невысокого роста, в школе он считался способным, но ленивым. Его любимым литературным персонажем был Арсен Люпен, благородный грабитель, романтический герой, недавно завезенный из Европы и наделавший много шуму в течение первых скучающих десятилетий века.

Рипли Бакнер, тоже не выросший из коротких штанов, вносил в партнерство трезвую, практическую ноту. Ум его срабатывал от воображения Бэзила, как от детонатора; на любые, самые фантастические задумки он моментально отзывался: «А чего, нормально!» Их сдружила игра в третьей бейсбольной команде школы: один был подающим, другой – принимающим; после провального апрельского сезона команду распустили, но они по-прежнему держались вместе и целенаправленно строили свою жизнь так, чтобы дать выход мистической энергии, бродившей у них в крови. В тайнике под крышкой люка хранились шляпы с опущенными полями, ковбойские платки, игральные кости со свинчаткой для шулерской игры, одинокий наручник, веревочная лестница тонкого плетения – для бегства через заднее окошко, выходившее в переулок, и коробка с гримировальными принадлежностями, в которой лежали два облезлых театральных парика и различные накладки из волос на случай каких-нибудь противоправных деяний.

Допив лимонад, они закурили по сигарете «Хоумран»[2]2
  «Хоумран» (Homerun) – крепкие американские сигареты, выпускавшиеся с конца XIX в. вплоть до начала 1970-х гг. Название этого сорта сигарет представляет собой бейсбольный термин: удар, при котором мяч перелетает через все игровое поле. На пачке сигарет «Хоумран» изображались два бейсболиста: кэтчер (принимающий) и питчер (подающий).


[Закрыть] и пустились в неспешные рассуждения на такие темы, как преступность, профессиональный бейсбол, секс и местное акционерное общество. Беседу прервали шаги и знакомые голоса, доносившиеся из прилегающего переулка.

Они произвели рекогносцировку из окна. Голоса принадлежали Маргарет Торренс, Имоджен Биссел и Конни Дэвис, которые решили срезать путь от заднего двора Имоджен до конца квартала, где находился дом Конни. Эти юные леди, тринадцати, двенадцати и тринадцати лет соответственно, полагали, что их никто не видит, поскольку в такт своему маршу они смешливо-приглушенно распевали довольно рискованную переделку известной песни «Клементина», а в финале совсем распоясались: «Блевон-тина, Блевон-тина…»

Бэзил и Рипли разом высунулись из окна, но, вспомнив, что на них одни майки, спрятались за подоконник.

– Мы все слышали! – хором закричали они.

Девочки остановились и расхохотались. Маргарет Торренс с преувеличенным усердием задвигала челюстями, показывая, что у нее во рту жевательная резинка, причем не случайно. Бэзил сразу догадался.

– Где взяли? – уточнил он.

– У Имоджен дома.

Девочки поживились сигаретами миссис Биссел. Это указывало на бесшабашность их настроения, которая зацепила и взбудоражила обоих мальчиков, и они продолжили разговор. Конни Дэвис была девушкой Рипли, когда они занимались в танцевальной школе; Маргарет Торренс сыграла определенную роль в недавнем прошлом Бэзила; Имоджен Биссел только что вернулась из Европы, проведя там целый год. За весь последний месяц ни Бэзил, ни Рипли не вспоминали о девочках, а теперь, встряхнувшись, осознали, что центр вселенной внезапно переместился из тайной комнаты к девичьей стайке за окном.

– Поднимайтесь к нам, – предложили они.

– Лучше вы спускайтесь. Приходите во двор к Уортонам.

– Сейчас придем.

Чуть не забыв спрятать Книгу компромата и коробку с маскировочными принадлежностями, мальчики заторопились на улицу, оседлали велосипеды и покатили по переулку.

Дети Уортонов давно выросли, но этот двор по-прежнему оставался одним из тех заколдованных мест, которые в послеобеденные часы притягивают к себе молодежь. У него была масса преимуществ. На большую площадку, открытую с обеих сторон, можно было заехать с улицы на роликах или на велосипеде. Там были подвесные качели, старенькая доска, уравновешенная посередине, и пара гимнастических колец; но двор этот стал местом встреч задолго до установки инвентаря, потому что над ним витал дух детства, который побуждает юных сбиваться тесной стайкой на неудобных ступенях и сбегать из приятельских домов, чтобы собраться «у людей, которых никто не знает». Но тенистый уортоновский двор издавна устраивал всех; там цвели какие-то непонятные растения; собаки не бросались на людей, а газон пестрел бурыми проплешинами от бесконечного кружения колес и шарканья ног. В паре сотен футов, под обрывом, прозябали в ужасающей нищете «ирландишки» – это было всего лишь прозвище, ибо в последнее время там селились исключительно выходцы из Скандинавии; когда другие забавы прискучивали, достаточно было пары выкриков, чтобы их шайка начала карабкаться по склону, а дальше можно было либо принять бой, имея численный перевес, либо разбежаться по своим уютным норам, если дело принимало скверный оборот.

Было пять часов вечера, и перед ужином во дворе собралась маленькая компания – тише и романтичней этого времени суток бывали только летние сумерки. Бэзил и Рипли рассеянно крутили педали, то исчезая за деревьями, то выныривая на свет, и время от времени останавливались, положив руку на чье-нибудь плечо и ладонью прикрывая глаза от слепящего вечернего солнца, – оно, как сама юность, всегда бывает слишком ярким, чтобы смотреть не отрываясь, но, если чуть затенить прямые лучи, можно любоваться сиянием хоть до самого заката.

Лениво гарцуя на одном колесе, Бэзил подкатил к Имоджен Биссел. Должно быть, что-то в его лице привлекло ее, поскольку она посмотрела на него снизу вверх, посмотрела по-настоящему, и медленно улыбнулась. Она обещала через несколько лет стать настоящей красавицей, королевой выпускных балов. Сейчас ее большие карие глаза, крупный, прелестно очерченный рот и яркий румянец на узких скулах делали ее похожей на эльфа и раздражали тех, кто хотел, чтобы дети выглядели по-детски. Впервые в жизни он понял, что девочка – существо совершенно противоположное и в то же время неотъемлемое от него самого, и ощутил теплый холодок удовольствия, смешанного со страданием. Это было вполне определенное ощущение, и он тут же его для себя отметил. Внезапно Имоджен вобрала в себя весь этот летний вечер – ласковый воздух, тенистые кустарники, цветочные клумбы, оранжевый солнечный свет, голоса и смех, бренчание далекого рояля; вкус этих примет соединился с обликом Имоджен, улыбавшейся ему снизу вверх.

Это было уже слишком. Бэзил отмахнулся от этого наваждения, не сумев им воспользоваться, пока не переварил его в одиночестве. Он стремительно кружил на велосипеде по двору и, проезжая мимо Имоджен, отводил глаза. Через некоторое время он вернулся к ней и предложил проводить до дому, но оказалось, что тот волшебный миг не произвел на нее никакого впечатления, а может, и вовсе пролетел незамеченным: она немного удивилась. Они двинулись по улице; Бэзил шел рядом с Имоджен и катил свой велосипед.

– Выйдешь сегодня вечером? – с жаром спросил он. – На уортоновском дворе наверняка соберется компания.

– Если мама разрешит.

– Я тебе позвоню. Без тебя я тоже не пойду.

– Почему это? – Она снова улыбнулась, придав ему храбрости.

– Не хочу.

– Да почему же?

– Скажи, – выпалил он, – кто из мальчиков нравится тебе больше, чем я?

– Никто мне не нравится. Только ты и Хьюберт Блэр.

Бэзил даже не приревновал, когда его имя поставили в один ряд с чужим. Кто заглядывал в девичьи сердца, тому поневоле приходилось философски относиться к существованию Хьюберта Блэра.

– А ты мне нравишься больше всех, – пылко признался он.

Розовое в яблоках небо давило невыносимой тяжестью. Бэзил все глубже погружался в атмосферу неизъяснимого очарования, и в крови у него бурлили теплые токи, с которыми вся его жизнь рекой стремилась теперь к этой девочке.

Они дошли до боковой двери ее дома.

– Зайдешь, Бэзил?

– Нет.

Он тут же понял, что сглупил, но слово уже вылетело. Неосязаемое мгновение было упущено. И все же он медлил.

– Хочешь, я тебе подарю свое школьное кольцо?

– Давай, если ты сам этого хочешь.

– Прямо сегодня вечером и принесу. – Слегка дрогнувшим голосом он добавил: – Только в обмен.

– На что?

– На кое-что.

– На что? – Ее щеки порозовели: она поняла.

– Сама знаешь. Договорились?

Имоджен беспокойно огляделась по сторонам. В медово-сладостной тишине, сгустившейся над крыльцом, Бэзил задержал дыхание.

– Ты невыносим, – прошептала она. – Может быть… До свидания.

Настало лучшее время дня; Бэзил был неимоверно счастлив. Этим летом он собирался на озера с матерью и сестрой, а осенью уезжал учиться. После этого – прямая дорога в Йель[3]3
  Йель – частный университет в США, созданный в 1701 г. на базе третьего из девяти колониальных колледжей, основанных до Войны за независимость. Йель находится в Нью-Хейвене, одном из старейших городов Новой Англии, в штате Коннектикут. Йель включает двенадцать подразделений: это Йельский колледж, дающий общее четырехлетнее образование и степень бакалавра, аспирантура по различным направлениям, а также десять специализированных факультетов.


[Закрыть], а там и в большой спорт, и в том случае, если обе мечты пересекутся во времени, а не пойдут параллельными курсами, можно будет заделаться благородным грабителем. Все шло прекрасно. Нужно было обдумать столько заманчивых перспектив, что он даже не сразу засыпал по ночам.

Его нисколько не отвлекало, а, наоборот, подбадривало, что сейчас он без ума от Имоджен Биссел. Чувство пока еще не окрасилось горечью, а лишь наполняло его ярким, кипучим волнением и манило сквозь майские сумерки во двор к Уортонам.

Бэзил приоделся: белые парусиновые бриджи, перехваченная поясом свободная куртка цвета соли с перцем, рубашка с высоким воротничком и серый вязаный галстук. Его черные волосы влажно блестели, а невысокая фигура смотрелась хоть куда – так он и пришел на знакомую, но теперь заколдованную лужайку и в наступающих сумерках влился в общий гомон. Во дворе было три или четыре девочки, жившие по соседству, и почти в два раза больше мальчиков; а чуть поодаль компания ребят постарше украшала собой боковую веранду на фоне освещенных окон, время от времени одаривая и без того переполненный вечер таинственными бубенчиками смеха.

Переходя от одной темной группы к другой, Бэзил убедился, что Имоджен еще не пришла. Отыскав Маргарет Торренс, он отвел ее в сторону и как бы невзначай спросил:

– У тебя сохранилось мое старое кольцо?

Целый год в танцевальной школе Маргарет была его девушкой; в подтверждение этого факта он пригласил ее на кадриль, которой закрывался сезон. Их роман сошел на нет сам собой, и тем не менее такой вопрос не отличался дипломатичностью.

– Где-то валяется, – беспечно ответила Маргарет. – А что? Хочешь забрать его назад?

– Вроде того.

– Да пожалуйста. Мне оно и раньше ни к чему было. Ты мне его насильно всучил, Бэзил. Завтра же верну.

– А сегодня вечером нельзя? – У него екнуло сердце при виде маленькой фигурки, входящей через задние ворота. – Мне бы сегодня нужно.

– Как скажешь, Бэзил.

Она побежала через дорогу к своему дому, и Бэзил последовал за ней. На веранде сидели мистер и миссис Торренс; пока Маргарет ходила наверх за кольцом, он еле сдерживал нетерпеливое возбуждение, отвечая на вопросы – например, о здоровье родных, – лишенные в глазах молодежи всякого смысла. Вдруг он оцепенел, осекся на полуслове и уставился на картину, которая разворачивалась на тротуаре.

В дальнем сумрачном конце улицы появился быстрый, почти летящий силуэт и поплыл к освещенному фонарем пятачку перед домом Уортонов. Силуэт выписывал геометрические рисунки: вот он исчез, чиркнув рамой коньков по тротуару и оставив за собой сноп искр, вот чудесным образом заскользил назад, описал головокружительную кривую на одной ноге, изящно поджав другую, и дождался, чтобы группки ребят выдвинулись из темноты на освещенный тротуар. У Бэзила вырвался сдавленный стон: до него дошло, что из всех вечеров Хьюберт Блэр выбрал для своего появления именно этот.

– Стало быть, летом вы едете на озера, Бэзил. Вы сняли домик?

До Бэзила не сразу дошло, что мистер Торренс задает этот вопрос в третий раз.

– Да-да, сэр, – ответил он. – То есть нет. Мы остановимся в клубной гостинице.

– Ну разве не чудесно? – вставила миссис Торренс.

На другой стороне улицы под фонарем стояла Имоджен, а перед ней кружил Хьюберт Блэр в лихо заломленном кепи. Бэзил содрогнулся, слыша его самодовольные смешки. Он даже не заметил, как рядом с ним очутилась Маргарет, которая сунула ему в ладонь кольцо, как фальшивый грош. Он выдавил учтивое прощание в адрес родителей Маргарет и, слабея от дурного предчувствия, поплелся обратно.

Затаившись в темноте, он впился глазами не в Имоджен, а в Хьюберта Блэра. Вне сомнения, было в нем что-то особенное. По мнению подростков младше пятнадцати лет, о красоте нужно судить по форме носа. Родители могут сколько угодно твердить про чудесный разрез глаз, блестящие волосы, здоровый цвет лица, но подростки обращают внимание на нос и его сочетание с овалом лица. Над гибким, стильным, накачанным торсом Хьюберта Блэра круглела совершенно заурядная физиономия, но зато на ней был изваян пикантный вздернутый нос, не хуже, чем у девушек Гаррисона Фишера[4]4
  Гаррисон Фишер (1875–1934) – успешный американский коммерческий художник и иллюстратор. Созданные им образы девушек из высшего света считались эталоном американской красоты.


[Закрыть].

Он был самоуверен; его индивидуальность не омрачали сомнения или перепады настроений. Танцевальную школу он не посещал – его родители переехали в этот город всего год назад, – но уже стал легендой. Мальчишки его недолюбливали, но отдавали должное его выдающимся спортивным талантам, зато для девочек все его движения, его дурачества, даже его безразличие служили источником безмерного восхищения. Бэзил не раз убеждался в этом сам; сейчас удручающая комедия разыгрывалась заново.

Хьюберт отстегнул роликовые коньки, скатил один из них по руке от плеча до ладони и поймал за ремешок, не дав ему грохнуться на тротуар; он сдернул бант с головы Имоджен, отбежал с ним в сторону и ловко уворачивался, когда она, хохоча и млея от восторга, гонялась за ним по двору. Выставив одну ступню вперед, он сделал вид, что хочет облокотиться о дерево, но специально промахнулся и грациозно восстановил равновесие. Сначала мальчишки взирали на него без интереса. Потом они тоже зашевелились, стали выкидывать разные коленца, какие только приходили им в голову, и очень скоро компания, сидевшая на крыльце, повытягивала шеи, удивленная неожиданным всплеском активности. Но Хьюберт не стал закреплять свой успех. Он взял у Имоджен шляпку и принялся нахлобучивать ее так и этак. Имоджен и другие девочки просто зашлись от восторга.

Не в силах далее выносить этот тошнотворный спектакль, Бэзил подошел к ребятам и самым небрежным тоном, на какой оказался способен, бросил: «Эй, салют, Хьюб».

– А, здоро́во, Бэзил, старый… старый Ли-Нос-До-Земли, – отозвался Хьюберт и нацепил шляпку на другой манер, да так, что даже Бэзил невольно фыркнул.

«Ли-Нос-До-Земли, Ли-Нос-До-Земли», – кругами разнеслось по двору. К своей досаде, Бэзил различил в нестройном хоре голос Рипли.

– Хьюб-Туп-Как-Дуб, – быстро нашелся Бэзил; из-за дурного настроения получилось как-то смазанно, хотя кое-кто из мальчишек со смаком повторил и такую шутку.

Бэзила охватило уныние, и образ Имоджен в густых сумерках обрел новое очарование недосягаемости. В душе романтик, он с помощью воображения уже щедро наделил ее множеством достоинств. Сейчас он ненавидел ее за равнодушие, но упрямо торчал рядом, лелея тщетную надежду вернуть себе хотя бы тень того исступленного восторга, который был так бездумно растрачен днем.

С наигранным оживлением Бэзил обратился к Маргарет, но та не отреагировала. Из темноты уже донесся родительский голос, звавший кого-то домой. Бэзила охватила паника; благословенный летний вечер почти окончился. Когда ребята расступились, чтобы пропустить прохожих, он неохотным маневром отвел Имоджен в сторону.

– Я принес, – шепнул он. – Вот. Можно тебя проводить?

Она рассеянно взглянула на Бэзила. Ее ладонь механически сжала кольцо.

– Что? Вообще-то, я уже пообещала Хьюберту. – Увидев выражение его лица, она опомнилась и добавила голосу нотку негодования: – Когда я заходила во двор, ты куда-то убегал с Маргарет Торренс.

– Неправда. Я за кольцом ходил.

– Нет, правда! Я вас видела!

Она перевела взгляд на Хьюберта Блэра. Тот снова надел ролики и теперь совершал ритмичные подскоки и вращения, словно шаман африканского племени, неспешно вводящий в транс своих соплеменников. Бэзил еще что-то объяснял и доказывал, но Имоджен повернулась, чтобы уйти. Он беспомощно поплелся за ней. Из темноты ребят уже звали по домам; со всех сторон слышались неохотные ответы:

– Уже иду, мам!

– Сейчас, мама!

– Мама, можно еще пять минут?

– Мне надо бежать! – вскрикнула Имоджен. – Уже почти девять.

Помахав рукой и рассеянно улыбнувшись Бэзилу, она пошла по улице. Хьюберт так и вился вокруг нее, выписывая замысловатые коленца.

До Бэзила не сразу дошло, что к нему обращается другая юная леди.

– Что-что? – рассеянно переспросил он.

– Хьюберт Блэр – самый классный мальчик в городе, а ты – надутый индюк, – с глубокой убежденностью повторила Маргарет Торренс.

Он воззрился на нее со страдальческим изумлением. Маргарет наморщила носик и понесла свою персону через дорогу, на строгий родительский зов. Пока Бэзил тупо таращился ей вслед, а потом смотрел, как исчезают за углом силуэты Имоджен и Хьюберта, в раскаленном небе раздался глухой раскат грома, и минуту спустя первая капля дождя, пробившись через освещенную фонарем листву, плюхнулась рядом с ним на тротуар. Этому дню суждено было закончиться ливнем.