Текст книги "Девочка с медвежьим сердцем"

Часть 2
Кошка Гоутли

Глава 10

За два года и три месяца измениться может очень многое. Двадцать семь месяцев – достаточно долгий срок, чтобы дом, где ты живешь, проник в твои кости и твой мозг. Его цвета становятся палитрой твоего сознания, его звуки – твоей сокровенной музыкой. Его башни или шпили населяют твои сны. Его стены – средоточие твоих мыслей.

Люди – странные, легко приспособляющиеся существа и рано или поздно привыкают ко всему, даже к невозможному или невыносимому. Красавица, живущая в замке Чудовища, вне всякого сомнения, имеет свой распорядок дня, свои маленькие источники раздражения и беспредельно скучает. Ужас – вещь утомительная. Его трудно испытывать бесконечно, так что рано или поздно он вытесняется чем-то более практичным. Однажды ты просыпаешься в своей тюрьме и осознаешь, что это единственное реальное место. Побег – это сон, неискренняя молитва, в которую больше не веришь.

Но Мейкпис привыкла сражаться с медленной отравой привычки. Жизнь с матерью научила ее существованию без корней. «Это не твой дом», – напоминала она себе снова, снова и снова.

К счастью, у нее был медведь, чьи жаркие и мятежные инстинкты постоянно твердили, что она в тюрьме и закована в цепи, которые не может ни видеть, ни чувствовать.

И у нее был Джеймс. Теперь встречаться с братом было труднее. Тем более что у Джеймса появились новые обязанности и отныне у него оставалось меньше времени для других слуг. Он сделался личным камердинером Саймонда, светловолосого наследника сэра Томаса, и стал его мальчиком на побегушках, компаньоном, спарринг-партнером и персональным лакеем.

Однако, несмотря на все усилия домашних разлучить брата и сестру, они старались улучить минуту, чтобы тайком встретиться и строить планы.

За два года и три месяца можно многому научиться. Например, как планировать побег. У Мейкпис обнаружились настоящие способности к подобным делам. Джеймс являлся со смелыми, хитроумными замыслами, совершенно не замечая их недостатков. Он был самоуверен, она полна сомнений и недоверия. Но сомнения и недоверие имели свои преимущества. У Мейкпис были чутье на неприятности и внешне ничем не проявлявшаяся хитрость, когда речь заходила о принятии решений.

Она копила каждый пенни, случайно попадавший ей в руки, и тайком тратила деньги на поношенную одежду, на случай если потребуется быстро преобразиться. Изучила ритуалы и привычки всех обитателей Гризхейза, обнаружила в старом доме десятки тайников. Она упрямо трудилась над чистописанием, чтобы, если понадобится, попробовать силы в подделке чьей-то подписи.

Два года и три месяца научили ее, как стать осторожной, терпеливой воровкой, таскавшей и прятавшей разные мелочи, которые могли бы пригодиться при побеге: маленький нож, огниво, обрывки бумаги, свечные огарки. У нее была пудра, чтобы подсветлить лицо и скрыть оспины, и уголек, чтобы подчернить брови. Мейкпис также собирала ненужные, никем не охраняемые тряпки, которые сшивала в свободное время, превращая в подобие импровизированной веревки, на случай если понадобится спуститься из окна дома. Она даже тайно нарисовала собственную карту местности на обороте старой афиши, постепенно добавляя туда один ориентир за другим.

Время от времени, к всеобщему негодованию, Джеймс и Мейкпис пытались сбежать из Гризхейза. Как правило, их с позором возвращали обратно.

За два года и три месяца можно многому выучиться на собственных ошибках. Можно обнаружить пользу терпения и хитроумия. Можно приучить всех не замечать тебя.

Мейкпис училась прятаться у всех на виду. В конце концов с ней стали обращаться как с кухонной принадлежностью, вроде половников и щипцов. К тому времени, как ей исполнилось пятнадцать, ее считали своей в обществе слуг. Стали доверять. Принимали как нечто должное. Остальные слуги скорее воспринимали ее как второе «я» ворчливой старой кухарки, чем реального человека с потаенными мыслями. Иногда ее даже называли Тень Гоутли, Эхо Гоутли и Кошка Гоутли.

Мейкпис делала все, чтобы казаться ужасно некрасивой. Одежда у нее всегда была мешковатой, плохо сидела и часто была в пятнах или запачкана мукой. Волосы приобрели такой же дикий и непокорный вид, как у матери, но, как и у других служанок, были тщательно закрыты полотняным, похожим на тюрбан чепцом. Выражение лица менялось медленно, и девочка позволяла людям считать, что и думает она так же медленно. На самом деле все было не так. Мысли были такими же быстрыми, как пальцы, ловкие, загрубевшие пальцы, на которые никто не давал себе труда взглянуть дважды.

Она почти ни с кем не сходилась близко. За эти годы на ее поведение сильно повлиял медведь. Поскольку он не любил, когда люди подходили слишком близко или слишком быстро, Мейкпис никогда этого не делала. Стоило незнакомым людям оказаться в пяти футах, это вызывало у нее злость и испуг, словно они атаковали ее с воинственными воплями. В такие минуты медведю хотелось выпрямиться в полный рост и пригрозить им, заставить отступить. Он пытался тихо, злобно зарычать, но звуки выходили из горла сердитым кашлем. Мейкпис заслужила репутацию особы своевольной и вспыльчивой, яро охранявшей территорию кухни.

– Не смей вбегать туда без предупреждения, – остерегали мальчиков на побегушках, – иначе Кошка Гоутли огреет тебя половником.

Все слуги при этом покатывались со смеху. И никто не предполагал, что Мейкпис просто учится держать в узде медвежий нрав.

Медведь со временем смирился с пребыванием в кухне, несмотря на жару и шум. Теперь он хорошо знал все запахи и даже терся о дверные косяки, чтобы оставить свою метку. Поэтому кухня постепенно стала для него безопасным местом. Мейкпис также медленно знакомила его с понятиями «обещание» и «сделка».

«Помолчи, медведь, а позже я позволю нам побегать в саду. Не буянь, а позже я украду горсть начинки для птицы. Постарайся сдержать ярость, и когда-нибудь мы сбежим в мир без стен».

Две крохотные оспинки на щеке у Мейкпис так и не исчезли. Другие служанки иногда приставали к ней, советуя что-то с ними сделать. Запудрить или заполнить ямки жиром. Но Мейкпис никогда ничего не предпринимала. Не хватало еще, чтобы чей-то взгляд на ней задержался!

«Я не стою вашего внимания. Забудьте обо мне!»

Зато Джеймс это внимание привлекал. Когда Саймонд уезжал ко двору или навестить родственников, Джеймс оставался дома и становился обычным слугой. Но когда Саймонд возвращался в Гризхейз, звезда Джеймса восходила снова, а вместе с ней поднималось и настроение. Эти двое были связны тесной дружбой. И Джеймсу вдруг стало известно, что происходит в семье, при дворе и в стране.

Служанки поддразнивали его, но теперь их тон изменился. В семнадцать лет он выглядел мужчиной. Не мальчиком. Ходили слухи, что у него появились виды на будущее.

За два года три месяца страна может развалиться. Трещины оказались глубже, чем ожидалось. Они могут стать расселинами, а потом и безднами.

До Гризхейза доходили обрывки новостей. Иногда они прибывали в запечатанных письмах, которые относили прямо в комнату лорда Фелмотта, откуда расходились тоненькими ручейками в виде подслушанных сплетен. Иногда бродячие торговцы и лудильщики приносили сдобренные слухами, переходившие из уст в уста вести. Зато эти обрывки можно было сшить в одну связную картину.

Год 1641-й от Рождества Господа нашего износился, сменившись годом 1642-м, а напряженные отношения между королем и парламентом стали еще более опасными. Лондон превращался в кипящий котел и разделился на враждующие группы, которые то и дело схватывались в драке. Сплетни распространялись, как лесной пожар. И партия короля, и сторонники парламента были убеждены в существовании заговоров, которые плетет противная сторона. Временами казалось, что парламент выигрывает битву характеров.

– Не понимаю я всего этого, – объявила мистрис Гоутли, – но, говорят, парламент желает больше власти и король им не указ. К тому времени, когда все закончится, король вообще не будет королем, а просто куклой в короне. Ему бы следовало показать им, что такое настоящий королевский гнев!

Очевидно, король считал так же.

На четвертый день января 1642 года король Карл явился в парламент в сопровождении сотен вооруженных солдат, чтобы схватить тех, кого он считал зачинщиками и главарями.

– Но когда он вошел туда, – рассказывала Длинная Элис, услышавшая новости от Молодого Кроу, – оказалось, что эти люди сбежали. Должно быть, у них были шпионы, которые обо всем доложили. А остальные члены парламента не пожелали сказать королю, куда они делись, и дерзко его осадили. Говорят, лондонские банды натаскали, чтобы они защищали парламент от собственного короля! О, теперь они показали свое истинное лицо изменников!

Граница была пройдена, и все это чувствовали. До этого момента обе стороны поднимали ставки, уверенные, что рано или поздно нервы противника сдадут. Но теперь стали размахивать оружием. Ходили слухи, что парламент вооружает армию против короля, хотя официально считается, что солдат снаряжают на войну в Ирландии.

Кто-то подслушал, как Старый Кроу говорил своему сыну:

– Конечно, король тоже собирает свои войска. Как еще он может защитить корону и народ от парламента?

– Оба пыжатся, как петухи, меряются шпорами и надеются, что кровь не прольется. – Таково было менее милосердное мнение одного из конюхов.

«Такого просто не может произойти, – размышляли все, – и наверняка есть способ это предотвратить. Вряд ли кто-то хочет этой войны!»

Но в августе 1642 года король велел поднять и укрепить штандарт в земле Ноттингемского поля. Шелк штандарта трепетал, пока король читал объявление войны. В ту же ночь разразилась буря, повалившая королевский штандарт, который позже нашли в грязи.

– Это дурной знак, – пробормотала мистрис Гоутли. Она всегда твердила, что чувствует приближение грозы, поскольку боли в ноге усиливаются, а иногда говорила, что и беду чувствует тоже. – Жаль, что он упал.

Когда страну раздирают надвое, она рвется удивительно причудливыми зигзагами, и трудно предположить, кто окажется на одной стороне, а кто на другой. Люди рассказывали истории о разделившихся семьях, друзьях, поднявших оружие друг на друга, городах, где сосед воевал против соседа.

Парламент удерживал Лондон. Король сделал своей резиденцией Оксфорд. Ходили слухи о мирных переговорах, но куда больше разговоров было о битвах.

Однако в Гризхейзе война не ощущалась, она была где-то там, далеко. Приготовления, разумеется, велись. Деревенских мужчин муштровали на площадях, а для местного гарнизона пошили зеленые мундиры. Кроме того, Фелмотты заказали оружие и боеприпасы, отремонтировали оборонительные стены большого дома. И все же мысль о том, что война может подойти к твердыне Фелмоттов, казалась абсурдной.

«Мы никогда не изменимся, – говорили эти мрачные серые стены, – и поэтому на самом деле ничего не изменится в реальности, так как мы – это все, что имеет значение. Мы – гигантская скала посреди мирового моря. Деяния других людей могут разбиваться о нас, могут нас омывать, но мы – вечны».

Глава 11

Наконец настал сезон жестоких ветров и долгих ночей, который принес Святки с их пирами и весельем. Праздник глумился над серыми небесами и бросал вызов голым полям, словно яркая стрела, пущенная в черное сердце зимы.

Двенадцать дней Рождества для большинства людей были благословенным перерывом в работе. Однако не для тех, кто готовил пиры. Мейкпис сбивалась с ног, она отвечала за торты, пироги, супы, эскалопы, жареную дичь всех размеров, разные сорта холодного мяса и замороженные деликатесы. Ей даже поручили присматривать за жаркой головы гигантского вепря, пятнистой чудовищной твари, пятачок которой даже в готовом виде сохранял некую свиноподобность.

Мейкпис вовсе не было неприятно готовить убитых животных и птиц. Ведь им была понятна необходимость наполнить желудок, алчная потребность отнять чужую жизнь, чтобы продлить свою.

Наблюдая, как упорно трудится Мейкпис, было трудно предположить, что тайный план уже горит в ее сердце холодным ровным огнем.

Первую искру, как обычно, высек Джеймс.

– Двенадцатая ночь, – прошептал он ей как-то вечером. – Подумай об этом. Дом будет полон до самых потолочных балок! Единственная ночь в году, когда в дом на большой пир в зале Гризхейза допускают всех жителей окрестных ферм и деревень. Ворота во двор будут открыты, а сторожевых собак посадят на цепь. Когда народ начнет расходиться… мы тоже ускользнем. Нас не хватятся несколько часов.

Пока Мейкпис, не помня себя, бралась то за одно, то за другое, в голове у нее крутились детали побега. План был хорош и мог сработать – при определенной изобретательности, конечно. Но риск был немалым. Даже если удастся уйти, они останутся без дома и друзей в разгар зимы, среди голых, равнодушных полей. Вряд ли можно рассчитывать даже на ночное зрение медведя, поскольку в холодные месяцы он почти не просыпался.

И что хуже всего, на пир в Гризхейз приедет много Старших.

– Нам следует держаться от них подальше, – предупредил Джеймс, – иначе они сразу поймут, что мы задумали. Они видят нас насквозь, через плоть и кости.

К тому времени, когда наконец настала Двенадцатая ночь, Мейкпис смертельно устала, на руках горели новые ожоги от плюющегося жира, неловко подхваченных вертелов и столкновений с котлами.

Парадный зал был украшен ветками омелы, плюща, розмарина и лавра, а в гигантском пылающем очаге догорали обугленные остатки рождественского полена. Ленты, которыми его украшали, давно превратились в черные лохмотья.

«Атрибуты язычества! – воскликнул бы попларский священник. – С таким же успехом они могли бы приносить в жертву быка на алтарь Ваала! Рождество – капкан дьявола, наживкой которого служат эль, безделье и сливовый пудинг!»

Однако здесь подобные вещи, похоже, никого не тревожили. Селяне начали прибывать днем, явно чувствуя себя неловко, но настроенные на веселье, громко дивились резьбе и лепнине и подбирались поближе к теплу очага. Немного сидра придавало им уверенности, и почерневшие от времени потолочные балки зала звенели от смеха и шумных выкриков. К заходу солнца в зале яблоку было негде упасть.

Слуги с ног сбивались, таская в зал блюда с едой и бегая в подвал за элем и сидром. Появились также несколько бочонков вина, оставшихся с прошлого года. Слуг, как всегда, не хватало, так что Мейкпис металась между кухней и залом, нося блюда с языком, миски с бледным комковатым студнем из свиной головы и тарелки с сыром и яблоками.

Время от времени она находила взглядом Джеймса, наполнявшего чаши более благородных гостей. В отличие от Мейкпис, он считался достаточно красивым, чтобы прислуживать семье и почетным гостям. К тому же он был умен, хорошо сложен и мускулист, с приятно некрасивым лицом и редким обаянием. При виде его добродушной улыбки никто не смог бы предположить, что именно этой ночью он намерен сбежать.

– Жди меня в полночь в часовне, – сказал он ей. – В это время там никого не будет.

Большой дубовый стул-трон, поставленный около очага, явно предназначался для хозяина поместья, но ни лорда Фелмотта, ни сэра Томаса не было видно. Это место занимал Саймонд, наслаждавшийся ролью знатного лорда. Его окружали такие же, как он, молодые придворные, его ровесники. Если верить сплетням, все они могли похвастаться знатным происхождением или могущественными покровителями.

В подготовке праздника тоже чувствовалась рука Саймонда. Вернувшись домой после пребывания при дворе, он объявил себя знатоком модных блюд, экстравагантных маскарадов и откровенных нарядов, которые носили в этом году знатные модницы. По его настоянию мистрис Гоутли и Мейкпис пытались начинить более крупных птиц более мелкими и делать марципаны в виде парусников.

По словам Джеймса, Саймонд твердил, что должен быть лучшим во всем. Возможно, это было просто барственным тщеславием и потребностью в восхищении окружающих, но Мейкпис на мгновение показалось, что золотой отпрыск семьи уж слишком старается. Почему он стремится что-то постоянно доказать? И кому?

Вскоре пожаловали святочные ряженые во главе со скрипачом и заявили, что, если им не дадут выпить и поесть, они отделают дубинками всю компанию. Раздался оглушительный вопль приветствия и радостный топот множества ног, и ряженые затянули рождественские гимны. Тут же принесли праздничную чашу горячего, сдобренного специями эля с плававшей в нем золотистой яблочной мякотью. Из чаши вытащили пропитанный элем ломтик хлеба и церемонно поднесли Саймонду который принял дар, грациозно наклонив голову.

Посреди общего смеха и гама Мейкпис заметила, как один из друзей Саймонда намочил кружевной платочек в чаше с элем и смял в мокрый комок, чтобы швырнуть в лицо друга. Девочка ощутила неожиданный укол гнева.

«Забудь о том, что росла среди пуритан, – велела она себе. – Это его платок и его эль. Он может портить свои вещи сколько захочет».

И все же такая расточительность обозлила ее. Кто-то неделями трудился, чтобы сплести это кружево, кропотливо, петля за петлей. Неизвестные моряки подвергались неслыханным опасностям, чтобы привезти пряности из других стран. И небольшая демонстрация «приподнятого настроения юного лорда» – не просто пустая трата денег или порча дорогих вещей. Он бездумно потратил время, труд и усилия других людей.

Мейкпис все еще терзалась этой мыслью, когда веселая компания у трона Саймонда примолкла и почтительно расступилась, чтобы дать пройти одинокой даме.

Леди Эйприл была одной из Старших. Невысокая, но способная одним своим видом усмирить веселость и буйство в любом человеке. Кружевная отделка черного чепца отбрасывала узорную тень на сморщенный старческий лоб, костлявый нос и морщинистые веки. Лицо было покрыто краской, именуемой «оловянное стекло», отчего кожа казалась неестественно белой, с металлическим блеском. Рот выделялся ярко-красной полоской. Старуха выглядела ожившим портретом.

У Мейкпис по спине поползли мурашки, а кровь застыла в жилах. Неужели Джеймс прав, утверждая, что Старшие с одного взгляда читают твои мысли?

Она отступила в гущу толпы, боясь, что леди Эйприл обратит на нее свой ледяной взгляд и немедленно проникнет во все планы, узнает про сумку с припасами, которую Мейкпис спрятала в часовне.

Бросивший носовой платок юнец не заметил появления леди Эйприл и, подобрав комок промокшего кружева, швырнул снова – и в страхе ахнул, когда платок угодил в подол плаща леди Эйприл. С физиономии юнца мгновенно сбежала краска, а ухмылка сменилась выражением неприкрытого ужаса.

Леди Эйприл ничего не сказала. Только медленно повернула голову, чтобы оглядеть крошечное пятнышко влаги, испортившее бахрому плаща. Потом выпрямилась и в упор взглянула на дебошира. Ее лицо было абсолютно неподвижным.

Лицо же молодого придворного исказила паника. Как только леди Эйприл повернулась и направилась из зала в коридор, юнец последовал за ней, извиняясь, умоляя о прощении и нервно теребя манжеты. Его приятели, словно окаменев, наблюдали за старухой. Никто и не подумал корчить рожи у нее за спиной. Даже в эту ночь бесшабашного веселья леди Эйприл не выглядела оживленной.

Мейкпис, против воли захваченная сценой, прокралась поближе к коридору, чтобы проследить за старухой и ее невольным обидчиком. Леди Эйприл неумолимо шла вперед, пока не добралась до места, где опрокинули большую винную бочку и остатки напитка пролились на пол. Она выжидательно глянула вниз на темно-фиолетовую лужу. После нескольких секунд замешательства молодой человек нерешительно снял свой дорогой плащ с капюшоном и прикрыл им лужу. Но леди Эйприл не двинулась с места, только мыском туфли потрогала плащ в том месте, где сквозь яркую ткань проступали темные пятна. Невольный злоумышленник медленно опустился на колени, и Мейкпис увидела, как он положил руки на плащ ладонями вниз. Только тогда леди Эйприл соизволила пройти, медленно, с умыслом наступая ему на руки, как на камни при переходе через ручей.

Обычные люди не замечали странностей Фелмоттов так отчетливо, как Мейкпис и Джеймс, но, очевидно, леди Эйприл могла нагнать страху на самых могущественных мужчин.

Стрелки стенных часов показывали одиннадцать, и сердце Мейкпис тревожно забилось. Скоро ей предстоит пробраться в часовню, иначе существует риск того, что ей вот-вот дадут очередное поручение и она не сможет выбраться на встречу с Джеймсом.

Под гром аплодисментов внесли гигантский пирог Двенадцатой ночи. Его разрезали, а куски быстро расхватали. Тот, кто найдет в своем боб, будет выбран князем беспорядка на эту ночь. Мир перевернется с ног на голову, и даже самый последний бродяга может оказаться повелителем пира, а долг всех остальных – повиноваться его капризам.

В зале очистили место для очередной компании ряженых. Двое вновь прибывших, одетые святым Георгием и сарацинским рыцарем, принялись сражаться деревянными мечами. Остальные собрались вокруг, веселым ревом подбадривая соперников.

Никто не обращал внимания на Мейкпис, и, следовательно, настало самое подходящее время ускользнуть. Повернувшись, она пробралась сквозь толпу и вышла из огромных дверей в ледяной холод двора. Набрала в легкие кусачего зимнего воздуха, снова повернулась и налетела прямо на стоявшего неподалеку мужчину. При свете, падавшем из дверного проема, Мейкпис различила кружево на манжетах и галстуке, бархат длинного камзола, карие глаза и морщины усталости на лице.

– Сэр Томас! Простите, я…

– Это моя вина, дитя. Я смотрел на горние сферы, не на землю. – Сэр Томас показал вверх. – Я люблю ночи с такой водянистой дымкой. Кажется, будто звезды танцуют.

Немного растерянная, Мейкпис подняла глаза. В холодном ночном воздухе словно ощущалась легкая липкая влажность, и звезды действительно покачивались и подмигивали.

– Тебе бы надо быть в доме и требовать свой кусок пирога, – улыбнулся сэр Томас. – Не хочешь попытать счастья? А вдруг найдешь боб? Неужели не хочешь стать королевой на одну ночь?

Мысль о том, чтобы заставить Молодого Кроу пресмыкаться и обслуживать ее, имела некую порочную привлекательность. Но не хватало ей еще оказаться в центре внимания!

– Но я же не стану настоящей королевой, сэр, – ответила она нерешительно. – Завтра я снова окажусь так низко, что каждый будет иметь право меня пнуть. Если бы я разыгрывала могущественную королеву, потом за это пришлось бы заплатить. Все имеет свою цену.

– Только не на Рождество, – жизнерадостно заметил сэр Томас.

– Скажите это гусям, – пробормотала Мейкпис, но тут же залилась краской, поняв, что ответ был не слишком вежлив. – Я… простите…

Почему сэр Томас преисполнен решимости разговаривать с ней именно в эту ночь?

– Гусям?

Сэр Томас, казалось, не рассердился. Только терпеливо улыбнулся. Мейкпис уже не впервые показалось странным, что такой человек может быть сыном Овадии и отцом Саймонда.

– Я неделями их откармливала, – робко пояснила она, – для сегодняшнего пиршества. Гусей, каплунов, индеек. Они жадно набрасывались на корм, который я им сыпала, и понятия не имели, что в конце за все придется платить дорогой ценой. Может, они просто думали, что им повезло. А может, считали меня доброй. Все собравшиеся здесь едят пирог с каплуном и жареную гусятину… Но они тоже заключают сделку, не так ли? Сегодня им удалось посидеть у жаркого огня и объесться до тошноты, распевая во весь голос. Но в обмен на это им весь год придется выказывать свою благодарность: тяжко трудиться и быть покорными желаниям господ. Но, по крайней мере, они сознают, какую сделку заключили. Гусей же никто не предупредил.

Она говорила решительнее, чем намеревалась. Ее по-прежнему преследовал страх. Что, если сама она «откормленный гусь»?

– Неужели для гусей было бы лучше, знай они о своей участи? – спросил сэр Томас. Его тон изменился, став очень серьезным. – Что, если такое знание принесло бы только ужас и страдания?

Мейкпис ощутила, как мороз прошел по коже. Ей вдруг стало совершенно ясно, что ни один из них больше не имел в виду гусей.

– Будь я на их месте, то хотела бы знать, – упорствовала она.

Сэр Томас вздохнул. Изо рта вырвалась струйка пара, туманом осевшая на лице.

– Шестнадцать лет назад у меня был почти такой же разговор с другой молодой женщиной. Она была твоих лет и… я вижу ее в тебе. Не во внешнем сходстве. Но в тебе есть ее отблеск.

Мейкпис с трудом сглотнула. Совсем недавно ей отчаянно хотелось поскорее закончить разговор. Но теперь ответы, казалось, были дразняще близки.

– Она ждала ребенка, – продолжал сэр Томас. – И очень хотела знать, почему моя семья так настаивает на том, чтобы ее дитя росло в поместьях Гризхейза. Она подозревала что-то недоброе, но не понимала, что именно.

«Скажите мне, – просила она. – Больше никто не узнает».

– Хотя я считал, что нарушаю данное слово, но все же исполнил ее просьбу. И тогда она попросила меня помочь ей сбежать.

– Вы помогли ей? – поразилась Мейкпис.

– Иногда глупость бьет в нас с силой молнии. Она была любовницей брата, а я слишком скучным парнем, чтобы взять содержанку. Но до меня внезапно дошло, что эта женщина была единственной, которой я ни в чем не мог отказать. Даже если это означало, что больше я никогда ее не увижу.

Да, я помог твоей матери. И последние шестнадцать лет провел, мучаясь вопросом, правильно ли поступил.

Мейкпис медленно подняла голову и встретилась с ним глазами.

– Пожалуйста, – прошептала она, – объясните, почему меня сюда привезли. Почему мне следует бояться. Больше никто не скажет.

Несколько кратчайших мгновений сэр Томас молча смотрел на едва видные неспокойные звезды.

– Мы странная семейка, Мейкпис, – сказал он наконец. – И у нас есть тайна, которая может очень повредить, если станет явной. У членов нашего рода есть талант, что-то вроде дара. Природа одаривает им не всех, но в каждом поколении есть несколько человек, обладающих этим талантом. Он есть у меня и у Саймонда. У Джеймса. И у тебя.

– Мы видим кошмары, – прошептала Мейкпис. – И призраков.

– А они словно притягиваются к нам. Знают, что у нас внутри есть… свободное пространство. Мы можем вместить огромное количество призраков.

Мейкпис подумала о стаях осаждавших ее призраков, а потом и о медведе, своей величайшей тайне.

– Мы внутри пустые, – сказала она спокойно. – И мертвецы пробираются в нас.

– Привидения вянут и погибают без тел, – пояснил сэр Томас. – Поэтому они всеми силами пытаются продраться в нас, чтобы обрести убежище. Большинство из них слабы и совершенно безумны. Большинство, но не все.

Они почти подобрались к сути дела. Мейкпис это чувствовала, и ей было не по себе.

– Представь, – продолжал сэр Томас, – каким великим должен быть род, если за много лет не потеряны ни опыт, ни навыки, ни воспоминания. Благословение веками накопленной мудрости…

Именно в этот момент из дверного проема донеслось вежливое покашливание. Оказалось, там стоял Молодой Кроу, силуэт которого был обрисован светом, падавшим из зала.

– Сэр Томас, – произнес он, – простите меня, но лорд Фелмотт вас спрашивает.

– Я скоро приду, – пообещал сэр Томас и, казалось, очень удивился, когда Молодой Кроу не исчез моментально.

– Простите, – повторил он, – меня просили передать… что на вашу долю сегодня выпало большое счастье.

С лица сэра Томаса сбежали краски, отчего он сразу стал выглядеть старше и еще более уставшим.

– Сегодня ночью? – воскликнул он, пораженный ужасом. – Так скоро? Я думал, пройдет еще много лет… – Он взял себя в руки и медленно кивнул: – Конечно. Конечно.

Дважды глубоко вздохнув, он уставился на свои руки, словно желая убедиться, что они еще на месте. А когда снова взглянул на водянистые звезды, лицо казалось одновременно потрясенным и тоскливым. Обернувшись к Мейкпис, он вымучил улыбку:

– Тебе лучше войти и попросить пирога. Побыть королевой, если сможешь.

С этими словами он последовал за Молодым Кроу.