Текст книги "Вечный свет"

заткнись!

обуглились до мелких точек, как опаленная свиная щетина

остановись

глаза стали белыми, как у вареной рыбы

пожалуйста, остановись

Почему? Тебе же это нравится.

Нет.

Тогда зачем ты думаешь об этом? Ты думаешь об этом постоянно. Да-да. Это то, что ты делаешь. Тебе нравится. Ты любишь это.

Нет, это не так.

Жареные ребрышки, приятель, жареные ребрышки.

Красный, желтый, зеленый. Еще пятьдесят футов. Зеленый, желтый, красный. И еще раз. И еще.

Как бы я хотел снять свою голову и промыть ее из шланга.

Но ты не можешь.

Они наконец-то добираются до конца затора и поворачивают на развязку между почти соприкасающимися углами Грин-парк и Гайд-парк. Молодая зелень на деревьях уже потускнела от выхлопных газов, точно приняв поражение; водостоки и земля вокруг фонарных столбов покрыты мусорной перхотью, оставшейся после зимней забастовки мусорщиков; величественные статуи и артефакты былых войн стоят обшарпанные, облезлые или залитые черной краской. Движение здесь не намного свободнее, по крайней мере, на участке около Букингемского дворца, который от дороги отделяет сплошная стена; кому-то нужно выйти, а кому то зайти, так что Бену, слава богу, есть чем заняться до тех пор, пока Тревор не прижимается к обочине у автобусного вокзала «Виктория», где ряды красных автобусов томятся в ожидании, как неуклюжие скаковые лошади, зажатые между пластиковыми фасадами книжного магазина, букмекерской конторы, круглосуточного кафе и туристического магазина с пластмассовыми котелками, раскрашенными под британский флаг, с одной стороны, и чугунным куполом вокзала – с другой. В детстве это место казалось Бену очень величественным, настоящим замком для паровозов, хоть и покрытым сажей, где сияющие поезда, идущие в порты, и роскошные «Золотые стрелы»[20]20
  «Золотая стрела» (англ. Golden Arrow Express) – поезда класса «люкс», ходившие из Лондона в Дувр, где пассажиры пересаживались на паром до Франции. Образцом послужил первый подобный поезд первого класса с одноименным названием, соединявший столицу и порт, появившийся во Франции в 1926 году.


[Закрыть] вальяжно, словно монархи, стоят в ожидании снующих пассажиров. Теперь же закопченный вид вокзала потерял лоск. Теперь он просто выглядит уставшим. Или, может быть, дело в нем самом; может, это он устал. На поверхности сознания он боязливо суетится, но в глубине усталость разливается, как континентальный шельф. Когда такие дни, как этот, подходят к концу, он проскальзывает мимо часовых ужаса и страха напрямик в темные глубины измождения и с признательностью растворяется в них. Он зевает.

Из-за пробки они застревают на вокзале с другими автобусами, которые давно уже должны были идти дальше по маршруту, и оказываются в конце очереди из четырех 36С. Тревор глушит мотор, выходит, облокачивается на кабину автобуса и закуривает. Приближается время чая.

– Сначала поедут те автобусы, – говорит Бен возмущенным пассажирам. – Если не хотите ждать, можете пересесть в первый автобус. Да, по этому же билету.

Большинство пассажиров выходят. На продольной скамейке первого этажа остается лишь монахиня, спокойствием напоминающая статую, а наверху – загнанного вида женщина с тремя детьми, которая, скорее всего, просто не готова столкнуться со сложностями их перемещения. Урод в полосочку тоже все еще там – сидит, прилепив красное лицо к стеклу, и храпит.

– Ой, – восклицает Бен. – Подъем-подъем. Вокзал «Виктория»!

Никакой реакции.

– Мистер, вокзал «Виктория». Это не ваша остановка? – повторяет он, на этот раз громче. Снова ничего. Бен не собирается его трясти, тыкать или вообще как-то до него дотрагиваться – он не дотрагивается до людей, если может этого избежать. Теперь он почти кричит: – Сэр! Сэр, это ваша остановка?

– Да что ж такое, – притворно сокрушенным голосом громыхает тип, не открывая багровых век и даже не пытаясь отлепить от стекла челюсть. – Отвали, автобусник. Иди отсюда. Не твое дело, где я выхожу.

– Как знаете, благороднейший, – отвечает Бен, отступая. – Если проснетесь в автобусном парке, я не виноват.

Эта маленький праведный отпор настолько заряжает его, что он выходит к Тревору и тоже закуривает, яростно затягиваясь, чтобы переждать пару минут, пока другие автобусы не уедут и не придет их время продолжать маршрут. Страх колет его своими иголками, почти играючи. Он знает, что Бен в его власти, и может позволить себе терпеливо наблюдать, как тот в очередной раз не сможет его изгнать.

Они снова в пути. Грохочут через Пимлико к мосту Воксхолл. Поток движется, пусть и рывками. На верхнем этаже напыщенные детишки лет пятнадцати или шестнадцати дымят сигаретами «Силк кат», явно наслаждаясь собственной дерзостью куда больше, чем вкусом табака. «До свидания» монахине, «Здравствуйте» утомленным офисным уборщикам, закончившим утреннюю смену, и женщине средних лет в тщательно ухоженном наряде, вышедшем из моды лет так десять назад. Она вскидывает брови, глядя на напыщенных мальчишек, но они скорее забавляют ее. И мальчишки, и женщина выходят прямо перед Темзой, у галереи «Тейт». Издерганная мать выходит на другом берегу, у метро «Воксхолл». Она просит Бена помочь ей с коляской и сумками, и ему удается совершить все маневры, не дотронувшись до ее хорошенького, так-бы-и-съел отпрыска. И все это время у себя в голове Бен трудится. Он решил ты же знаешь, что не поможет отвернуться от страха, перекрыть ему кислород своего внимания. Он хватается за все с удвоенным усердием, а может быть, просто с отчаянием, стараясь, чтобы задача заполнила его взор. Его внутренний взор. В блаженных в своей обыденности глазах других людей он делает все то же самое, что делал по пути на север, когда сопротивлялся страху, непрерывно продвигаясь от одной задачи к другой. Теперь все по-другому, теперь у него совсем другая тактика. Вместо того чтобы не смотреть и не задаваться вопросами, теперь он сознательно отказывается смотреть. Он отвернулся от страха внутри себя и заставляет себя смотреть в противоположном направлении. Фигурально. Его страх остался позади. Он там, бормочет, тянет щупальца жареные ребрышки к периферии его взора. Он не будет смотреть; не будет, не будет, не будет. Он не будет об этом думать. Он будет не думать об этом. Он использует антимысль, когда понадобится. Он жареные ребрышки забывает об этом, он отрицает это, он отворачивается. Он скандирует ля-ля-ля-ля-ля. Он побеждает, он побеждает, он жареные ребрышки проигрывает. Проблема в том, что поворачиваться спиной к тому, что тебя пугает, небезопасно. Любое животное это знает. Любое животное, скорее, встретит хищника лицом к лицу, чем предпочтет чувствовать, как он крадется позади, готовясь к прыжку. Не знать, где он прячется, гораздо хуже, чем видеть, как он идет на тебя, жареные ребрышки оскалив зубы. Если ты идешь по темной пустой дороге и внезапно чувствуешь, что тебя что-то преследует, видишь краем глаза какое-то непонятное движение черного на черном или серого на сером, ты ведь обернешься, так? Просто, чтобы проверить. Ты крутанешься назад, надеясь, что ошибаешься; пока ты этого не сделаешь, будешь чувствовать, как страх подкрадывается к тебе, затмевая все остальное, как и всегда в моменты опасности. Все это выглядит именно так, за исключением того, что пустынная дорога и монстр – загнанная в угол мышь и крадущийся кот, обитают у Бена в голове, невидимые никому в автобусе. Они видят лишь семенящего туда-сюда маленького, сухощавого человека в серой полиэстеровой куртке с кондукторским значком, со взмокшим лбом и вытаращенными, как у лемура, глазами. Никто не догадывается. Никто не может помочь. Это все у него в голове, и он заперт там отныне и во веки веков, аминь.

Они снова проезжают стадион «Овал», высадив последнюю холеную клиентуру центрального Лондона и подобрав кучку пассажиров, поднявшихся из метро и нуждающихся в транспорте до захолустных юго-восточных районов, и вскоре после этого он сдается и оборачивается. Он был прав. Страх был там, прямо позади него, и теперь он жареные ребрышки ревет ему прямо в лицо.

– Простите?

– До Пекхам Рай, говорю.

– Точно. Извините. С вас двадцать, пожалуйста.

Он был бы почти что рад, если бы страх набросился на него, если бы на этом все и закончилось. Если можно было бы как-то окончательно сдаться и позволить страху (как иронично) сгрызть его. Один добровольный шаг вперед, и со всем этим было бы покончено. Но так не получится. Его страх недостаточно существенный, чтобы его прикончить, он может лишь бесконечно держать его в своих тисках. (Но у него бывают дни и получше, хоть в плохие дни ему и сложно об этом вспомнить.) Теперь, когда на него смотрят в упор, страх дает слабину. На мгновение он распадается на составные части, как мрачная фигура в темной комнате, которая оказывается всего лишь кучей одежды на стуле. На мгновение будто меняется свет или что-то в этом роде, и Бен видит, что его монстр состоит всего лишь из древнего воспоминания о жуткой картинке из комикса, из подростковых переживаний о том, что значит хотеть кого-то, – из обычной неуверенности, развившейся в инфекцию. Словно открылось какое-то дальнее окно. Не в этой комнате и не в следующей, а где-то там, за поворотом в конце коридора, возможно, даже через площадку, в комнате на верхнем этаже его внутреннего дома распахнулась давно не открывавшаяся створка, и внутрь ворвался нежданный порыв воздуха. «Ох», – произносит какая-то крошечная часть Бена. «Жареные ребрышки?» – жалобно предлагает монстр. На секунду он почти готов рассмеяться.

Однако ужасающая правда в том, что такие периодические моменты просветления ему тоже знакомы. Они тоже – часть этого круговорота, знакомого топтания по кругу, часть его страха, и пользы от них едва ли много. И они совершенно точно не означают победу. Может, это очередные козни страха, а может, что-то еще. Они проходят, и сражение продолжается. И теперь, раз уж он все равно смотрит прямо на свой страх, Бен решает попробовать противоположную тактику и пытается парализовать его взглядом, пригвоздить к месту, заставить усохнуть, прежде чем страх успеет заново обрести форму и дать отпор. Если бы только это хоть раз сработало.

Между тем, пока автобус грохотал по длинному прямому отрезку Кэмберуэлл-Нью-роуд в сторону Уолворт-роуд и парка Кэмберуэлл, они подобрали кое-какой нежелательный груз – банду скинхедов, протопавших в тяжелых ботинках по лестнице на задней площадке и занявших всю переднюю часть верхнего яруса. Горластые школьники, садящиеся у парка или чуть дальше, чтобы доехать до Пэкхема, окидывают взглядом верхний этаж и благоразумно ретируются, но парочка из них со значками «Рок против расизма» выкрикивает что-то, стоит им благополучно очутиться на тротуаре. Вскоре почти весь верхний этаж оказывается под властью Британского движения, а вся остальная часть автобуса – тертые пенсионеры в конце второго этажа и разношерстная публика, заполонившая первый, – нервно ловит исходящие оттуда волны агрессии. Кроме Бена. У Бена, который протискивается сквозь толкучку на нижней площадке, по два раза дергает шнурок сигнала водителю и отпускает билеты в акробатических па, на уме совсем другое.

Что ты такое? Что ты такое на самом деле?

Ты знаешь.

Не знаю. И вообще, я не понимаю, с чего вообще я должен тебя бояться.

Ох, какой храбрец!

Я ведь ничего не сделал. Я никогда никого не ел, так? Ты всего лишь набор картинок у меня в голове.

Уверен?

Я могу просто посмотреть на эти ребрышки в огне. Давай, покажи мне, что у тебя есть.

Жареные ребрышки?

Ха! Ничего! Ты ничто, ты не материален, ты в буквальном смысле просто страх.

Жареные ребрышки.

Я смотрю прямо на тебя, и ты ничего не можешь сделать, не так ли?

Жареные ребрышки.

Ха-ха! И это все? Это ведь твой единственный фокус, да? Ты жалкий…

Тогда отвернись.

Что?

Если тебе ничего не угрожает, отвернись.

Я могу.

И отвернешься. Рано или поздно придется. Ты в безопасности, только пока пялишься на меня в упор. Но ты не можешь обездвижить меня навсегда. Ты моргнешь; вон у тебя уже устали глаза. Ты отведешь взгляд. И тогда…

Заткнись.

Храбрец Бен. Бесстрашный Бен. Бен-герой, чей разум жарится в аду, как барбекю.

Заткнись.

Вот сейчас ты моргнешь, я чувствую. Вот сейчас, вот-вот…

Сам того не заметив, Бен взобрался по лестнице и машинально отпустил два десятипенсовых билета пенсионерам, жмущимся на задних сиденьях. Теперь же он опрометчиво направляется по небывало свободному проходу к группе людей, которых его мозг зарегистрировал как не более чем очередную задачу. Все потому что он в самом деле моргнул, стушевался, отвел взгляд, и страх, компенсируя свое временное заключение удвоенной силой, с ревом бросился ему навстречу, заполнив почти все чувства Бена капающим жиром, пузырящейся кожей и тошнотворными запахами паленой плоти, которые искусно смешались с реальным запахом крови, проникающим через окна из многочисленных пэкхемских мясных лавок, мимо которых пролегает маршрут 36С. И пока члены Британского движения (Бексфордской его части) лениво наблюдают за ним, пытаясь определить, смогут ли они как-то поразвлечься, когда этот задохлик попросит их оплатить проезд, сам Бен вообще не обращает на них никакого внимания. У него в голове в это время звучит крещендо.

ЖАРЕНЫЕ РЕБРЫШКИ ЖАРЕНЫЕ РЕБРЫШКИ ЖАРЕНЫЕ РЕБРЫШКИ ЖАРЕНЫЕ РЕБРЫШКИ ЖАРЕНЫЕ РЕБРЫШКИ ЖАРЕНЫЕ РЕБРЫШКИ ЖАРЕНЫЕ РЕБРЫШКИ заткнись ЖАРЕНЫЕ РЕБРЫШКИ ЖАРЕНЫЕ РЕБРЫШКИ ну пожалуйста ЖАРЕНЫЕ РЕБРЫШКИ ЖАРЕНЫЕ РЕБРЫШКИ заткнись заткнись заткнись

– Оплачиваем жареные ребрышки проезд, пожалуйста.

– Нет, спасибо, мой дорогой жареные ребрышки. Думаю, мы лучше жареные ребрышки твою маленькую билетную машинку и засунем тебе в жареные ребрышки, если ты не жареные ребрышки.

На лице старшего и самого здорового скина расплывается ухмылка.

– Простите, – отвечает Бен. – Я не совсем жареные ребрышки вас понял.

– Я говорю, – терпеливо повторяет скинхед, подмигнув друзьям, – что мы жареные ребрышки жареные ребрышки жареные ребрышки ЖАРЕНЫЕ РЕБРЫШКИ ЖАРЕНЫЕ РЕБРЫШКИ ЖАРЕНЫЕ РЕБРЫШКИ…

– Заткнись заткнись заткнись, – в отчаянии кричит Бен у себя в голове, но затем, запутавшись между внутренним и внешним и не заметив разницы, выпаливает вслух:

– Почему бы тебе просто не заткнуться на хрен, а? Заткнись, заткнись, заткнись!

На секунду все ошеломленно замолкают. Затем главный скинхед поднимается на ноги и, подперев плечами изгиб крыши, покрытый желтой эмалью, наклоняет голову к лицу Бена.

– Что ты сказал? – говорит он тихо, вкрадчиво.

Бена накрывает запоздалая волна адреналина, химический сигнал тревоги, означающий реальную проблему из мира, который большую часть времени уступает место ненавистной буре, захлестывающей его психику, но при этом не перестает существовать и теперь настойчиво требует его, Бена, внимания. Его взгляд проясняется. Или, точнее, теперь он в состоянии осознать, что все это время было у него перед глазами. Человек, уткнувший в него свое лицо, – поджарый, грациозный, плавно двигающийся хищник, чей лысый череп не имеет ничего общего с образом неблагополучного чесоточного детства, проявляющимся в двух его юных приятелях и худощавой женщине в клетчатой байковой рубашке, лишенной почти всех женских черт, которая пристально глядит на Бена, так, словно его лицо ей знакомо. Что же до главного, изгибы его замшевого черепа сами по себе похожи на какое-нибудь основательное оружие, на увесистую, скрученную головку прекрасно сбалансированного шарикового молотка. У него веселая улыбка, темно-синие глаза в обрамлении красивых ресниц, а его одежда безупречна, как ни посмотри: широкие красные подтяжки, накрахмаленная белая рубашка «Фред Перри»[21]21
  Британский бренд, основанный в 1952 году теннисистом Фредом Перри и занимающийся производством спортивной одежды. Одним из ключевых предметов бренда является знаменитая рубашка-поло. В начале 70-х бренд стал одним из символов представителей британских скинхедов и околофутбольных субкультур.


[Закрыть], джинсы идеального голубого оттенка, размытого почти до белого, ботинки, филигранно затянутые толстыми красными шнурками. Он тянется к мятому лацкану форменной куртки Бена и презрительно щупает дешевую ткань чуть ниже круглого кондукторского значка с номером. Макушка Бена едва доходит ему до скулы. Должно быть, они оба уже одинаково немолоды, но рядом с этим накачанным, сверкающим, совершенно расслабленным в своей агрессии животным Бен похож на обломок, обрывок, крошечный нервный кусочек хряща.

– Ну? – говорит скинхед.

«Мне конец, мне конец, мне конец», – тараторит проржавевший отдел мозга, отвечающий за выживание, и Бен с удивлением отмечает, что ему не все равно. При мысли об этом он не чувствует облегчения. Но он понятия не имеет, что делать; что сказать, чтобы отвести от себя гнев. Челюсть беспомощно повисает, выставив на всеобщее обозрение его безобидные травоядные зубы.

– Кто-то щас получит в жбан! Кто-то щас получит в жбан! – весело скандируют юные прихвостни.

– Ой, да брось, Майк, – говорит женщина. – Ты посмотри на бедолагу.

Не глядя на Бена, Майк сжимает его лацкан, чтобы Бен никуда не делся, и оборачивается к женщине с таким видом, точно ему в рот попало что-то кислое.

– Я же тебе говорил, – начинает он.

Тут рутмастер вздрагивает и останавливается, а Тревор, который все это время поглядывал в свой перископ и искал место, где можно было бы затормозить, выпрыгивает из кабины, обегает автобус и, перепрыгивая через три ступеньки, взлетает на второй этаж. В Треворе почти шесть футов роста, а во время службы в торговом флоте он получил чемпионский титул в тяжелом весе. А еще он рукоположенный диакон Светозарной Ассамблеи Святого Духа, но он не считает необходимым выражать приверженность терпимому божественному пути в ситуациях, когда ради всеобщего блага об этом можно умолчать.

– Оставьте в покое моего кондуктора и покиньте автобус, – говорит он, и в его голосе звучит лондонско-ямайский рокот, полный низких предупреждающих нот одного громадного животного, обращающегося к другому.

– Опа, смотрите, а вот и шарманщик, – отвечает Майк, с наслаждением переключаясь на более крупную и многообещающую цель. – Или нет? Кто из вас кто? Кто шарманщик, а кто…

– Покиньте мой автобус. Сейчас же.

– А ты не можешь нас заставить. У нас есть права, – встревает один из юнцов, слишком гнусавый, чтобы производить угрожающее впечатление.

– Перевозка пассажиров осуществляется по усмотрению водителя и кондуктора, – рокочет Тревор, не сводя глаз с Майка. – Подзаконный акт лондонского транспортного законодательства. Валите отсюда.

В этот момент два других скина не играют никакой стратегической роли. Бен непроизвольно оказался у них на пути. Даже если они его толкнут, он упрется в недвижимое препятствие в виде Тревора. Все действие происходит между Тревором и Майком, а эти двое, так же как и женщина, так же как и Бен – просто зрители.

Майк резко дергает головой в сторону Тревора. Он чуть ниже ростом, но высота крыши не позволяет ни одному распрямиться в полный рост, и поэтому их лица находятся на одном уровне, нос к носу, бровь в бровь; бледный, острый профиль Майка против скульптурного, точно вытесанного из темного дерева лица Тревора. Кажется, что они собираются потереться носами, как новозеландские регбисты или как два профиля на картинке с оптической иллюзией, где видно то их, то вазу, созданную их очертаниями. Лицо Тревора не выражает ничего, кроме сопротивления, в то время как Майк ликует, наслаждается собой до непостижимой для Бена степени. Рот приоткрыт, язык такой же красный, как и его подтяжки. Вены на лбу вздулись. Рука же шарит в кармане джинсов в поиске твердого бугорка, имеющего форму и размер складного ножа.

– Майк, не надо, – говорит женщина. И хоть ее голос звучит глухо и изможденно, в нем все равно достаточно силы, чтобы достучаться до мужчины, лицо которого при этом искажает раздражение. Выражение несобранного, не владеющего собой человека; выражение «Какого хрена ты постоянно мне все портишь?»

– В жопу, – говорит Майк в пол, а затем, несколько приободрившись, обращается к Тревору. – Везунчик. У тебя сегодня счастливый день. Давайте, пошли.

По пути он плечом пытается толкнуть Тревора, который с насмешливой вежливостью отступил в сторону на пару дюймов, но тот словно врос в пол и поддался толчку ровно на столько же, на сколько поддалось бы дерево. Майк, ведя за собой женщину и обоих парнишек, пританцовывая[22]22
  Имеется в виду танец «мунстомп» (англ. moonstomp), исполняемый под музыку в стиле ска, появившемся на Ямайке в 1950-х. Позднее танец стал ассоциироваться с неформальными группами, в т. ч. скинхедами.


[Закрыть], удаляется по проходу, пинком оставляет вмятину на стойке лестничного ограждения и с громким топотом спускается и выходит. «Власть белых!» – доносится с тротуара приглушенный крик, и их нет.

Один из пенсионеров со всей серьезностью принимается аплодировать. Тревор утирает лицо носовым платком.

– Дамы и господа, сейчас поедем, – обращается он к пассажирам на верхней площадке, а затем тихо говорит Бену. – Ты совсем из ума выжил?

– Прости, – шепчет Бен.

– Приятель, «везунчик» это очень, блин, правильное слово. Не знаю, что такого ты ему сказал, но имей в виду, что, ввязываясь в такие ситуации, ты и меня в них втягиваешь. А я не хочу вернуться домой с дополнительными дырками.

– Я не… я не хотел.

– А я ничего такого и не говорю. Какой из тебя зачинщик драк? Ты же вечно в своей гребаной стране чудес витаешь.

– Эй, водила, давай уже, – говорит полосатый пьянчуга, который вдруг решил проснуться и увидел, что автобус стоит, а водитель болтает с кондуктором. – Топ-топ.

– Попридержи коней, – отвечает Тревор, но отводит от Бена взгляд, которым все это время его сверлил. – Мы не договорили. В гараже перекинемся парой слов.

Тревор вздыхает и удаляется по проходу к лестнице.

– Я был за вас, – говорит аплодировавший старичок, когда Тревор проходит мимо. – Потому что у вас, цветных, такие прекрасные манеры.

– Спасибо, милейший, – отвечает Тревор после короткой паузы и, вскинув брови, исчезает на лестнице.

Как только рутмастер снова оживает и они продолжают движение по лучшей части их маршрута, в голове у Бена воцаряется какой-то ошеломленный покой. Куинс-роуд, Нью-кросс, Ламберт-стрит, Бексфорд-хилл, бексфордское депо. Загроможденная котловина города остается позади, и, по мере того как они преодолевают последний зеленый подъем, крыши вокруг исчезают. Вдали виднеется шквалистый апрельский дождь, похожий на маленького смазанного дозорного, раскинувшего темные щупальца над пустырем, где когда-то были доки. Но покой, который ощущает Бен, не абсолютный. Он чувствует, что страх все еще на месте; чуть живой прячется в подвале и обязательно выберется обратно, как только пройдет потрясение от реального мира. Но сейчас он тише, чем когда-либо, даже тише, чем в хорошие дни. Ноги у Бена ватные, грудь болит, лоб вспотел, а руки ледяные и не слушаются – поэтому-то его страх и сидит тише воды. Его хилое, тощее тело городского примата каждую минуту настойчиво напоминает ему о своей материальности и уязвимости, требует принять во внимание, что оно не просто сосуд, в котором можно хранить всякие ужасные мысли. Это с ним, с ним самим – с телом, с человеком, с личностью – чуть было не случилось нечто плохое. «Твои пальцы такие же настоящие, как и твои мысли, – говорят ему пальцы. – Вообще-то даже более настоящие». Это поразительное ощущение и, честно говоря, не очень-то приятное. Ведь если бы кто-нибудь, какая-нибудь добрая крестная фея предложила ему избавиться от внутреннего страха в обмен на страхи из реального мира, он бы тут же согласился. Он подумал бы, как всегда думает, когда скован страхом: противоположностью тому, что его сковывает, является невообразимое и бесконечно желанное ощущение покоя. В сравнении с этим небольшой переполох с кучкой скинхедов это просто «как два пальца». Несомненно, выгодная сделка. Только все отнюдь не так. То, у чего хватило мощи заткнуть эти жареные ребрышки, далеко не умиротворение, а другое, более сильное и более острое ощущение. Быть может, если он не хочет жить в личном адском мангале для барбекю, ему придется согласиться впустить в свою жизнь все те ощущения, далеко не всегда приятные, которые появятся, если он позволит жизни наполниться событиями. В голове начинают ворочаться гигантские, смутные, тревожные мысли. Может, это пустота его жизни создает весь этот ад или даже эта самая жажда покоя? Может, все это время он сам прижимал к себе этот личный ад? Эти мысли, не имеющие четких очертаний, как сталкивающиеся облака, размазывающие в лондонском воздухе разные оттенки серого, растворяются в большом небе, стоит лишь к ним приблизиться. И коль скоро это довольно тревожные мысли и за них сложно ухватиться, скорее всего, их просто сдует, так же как и чувство вины, которое Бен испытывает за то, что могло бы случиться с Тревором.

Бексфордское депо. Рутмастер занимает свое место в кирпичном гараже с заляпанным маслом полом. Урод в полосочку нетвердым шагом озадаченно удаляется, нахмурив красный лоб. Он, очевидно, не имеет ни малейшего понятия, где находится. Благодаря пробкам обратная дорога заняла так много времени, что они вернулись как раз к концу своей смены. Едва успев отметиться и сдать билетный аппарат и выручку в офис, Бен предпринимает попытку ускользнуть. У выезда на Ист-хилл он видит Родни, который околачивается там, чтобы продать Бену спасительное средство, помогающее ему спать и избавляться от ночных тревог. Но Тревор ловит его в красном коридоре между их рутмастером и соседним.

– Так что все-таки там случилось? – вопрошает он.

– Не знаю, – неуклюже отвечает Бен. – Я не… Я… Кажется, я сказал ему заткнуться.

– Кажется?

– Я думал о другом.

– Но зачем ты ему это сказал?

– Не знаю.

– Ну же, приятель, все ты знаешь. Давай, выкладывай.

Невозможно объяснить, что он вообще-то разговаривал совсем не с тем скинхедом.

– Он что-то мне сказал, но я не помню, что точно.

– Как ты можешь не… Ладно. Что такого ужасного, по-твоему, он тебе сказал?

– Я не очень-то слушал, понимаешь… Кажется, он сказал, что засунет билетный аппарат мне в жопу.

Произнеся это вслух, вставив в разговор и осознав, что страх превратился в абсурд, Бен вдруг начинает хихикать. Он заражает Тревора, и тот тоже принимается хохотать. Некоторое время они оба качаются от смеха, стоя между автобусами.

– Тогда понятно, – говорит Тревор. – Теперь я понял. – Он подавляет последний хохоток. – И ты просто вышел из себя, да? Просто вот так, ни с того ни с сего. – Он щелкает пальцами. – Но ты ведь не агрессивный парень? Я полагаю, у тебя просто не было достаточно возможностей научиться сдерживаться или справляться с ситуацией, когда все принимает такой оборот. Дело здесь в том, что…

Он пускается в рассуждения, судя по всему, являющиеся интерпретацией совета, который Дикон Тревор дает молодым бойцам в каких-нибудь боксерских клубах или даже собственным сыновьям о том, как сохранять хладнокровие в стрессовых ситуациях. Он делает это из самых добрых побуждений, и Бен не знает, как сказать, что сейчас его совет абсолютно не по адресу. Поэтому он просто затихает в ожидании, когда речь кончится и он сможет улизнуть. Нам снова нужно остаться одним, говорит страх. Тревор это замечает, и на его лице опять появляются замешательство и огорчение.

– Куда ты улетел, приятель? Я думал, мы друг друга понимаем.

В этот момент в конце металлической автобусной аллеи появляется уставший ждать Родни. На нем его обычный смехотворный берет и оливковая куртка, на которой черным маркером написано ASWAD[23]23
  ASWAD (амх. черный) – Британская регги-группа, появившаяся в середине 90-х.


[Закрыть]. Он протягивает Бену его обычную дозу ливанской травки в маленьком пакетике.

– Эй, уйди, у нас тут разговор, – обращается к нему Тревор.

– А нам тут надо маленькое дельце порешать, – говорит Родни.

– Что? – спрашивает Тревор.

– Ну ты же знаешь. Целебные травки…

– Что? – повторяет Тревор. – Это худший закос под растамана, который я видел. Ты где всего этого нахватался? Пластинок переслушал?

– Да ладно тебе, дедуля, – отвечает Родни, стараясь бочком пробраться мимо Тревора. – Я просто выказываю уважение, там корни, культура… Понимаешь, о чем я?

– Это не твоя гребаная культура! Вот это новости, да?! Ты белый сопляк! И убери отсюда это дерьмо! Не забивай голову этому парню, он и так не в порядке. Посмотри на него!

Сам же Тревор в этот момент даже не смотрит на Бена, он выражается риторически, потому что уже начинает выходить из себя, а Бен тем временем хватает пакетик, сует в лапу Родни голубую пятифунтовую купюру и делает ноги, оставляя Тревора в отчаянии втягивать воздух сквозь стиснутые зубы.

Через дорогу, мимо заколоченного старого кинотеатра «Одеон», он дважды сворачивает и петляет на ноющих ногах. Страх начинает просыпаться; он знал, что жареные ребрышки так будет, но теперь у него, по крайней мере, есть лекарство, верная доза средства, размягчающего сознание, которое он так жаждет принять. Неуклюже справившись с ключами, он влетает в дом сестры, проносится мимо ее дочерей, делающих домашнюю работу перед телевизором, отказывается от своего чая, взмывает вверх по лестнице в свою комнату и закрывает дверь на задвижку. Непослушными руками забивает косяк, огонек потрескивает на кусочках смолы, а затем появляется густой маслянистый дым, дарующий забвение и долгожданную передышку после двадцати кругов наперегонки с демоном.

Как много дней проходит так.