Текст книги "Матерь Тьмы"

– Совершенно верно, – согласилась Кэл, – но, к счастью, ты не буйствовал. Мы с Солом и Гуном решили позаботиться о тебе и уломали Доротею Луке и Бониту, – добавила она, имея в виду перуанку, управлявшую домом, и ее тринадцатилетнюю дочь. – Но даже тогда тебя никто не принял бы за обыкновенного пьянчугу. Доротея сказала, что ты пишешь «выдумки, чтобы пугать, espectros y fantasmas de los muertos y las muertas», но она считает тебя джентльменом.

Франц рассмеялся.

– «Призраки и духи мертвых мужчин и мертвых дам». Как это по-испански! И все же, держу пари, ты и подумать не могла… – он осекся, не договорив.

– Что я когда-нибудь лягу с тобой в постель? – закончила за него Кэл. – Не будь так категоричен. У меня всегда были эротические фантазии насчет мужчин постарше. Ты лучше скажи мне, как эта история с Родсом-Родосом уложилась в твоем странном тогдашнем мозгу?

– Она так и не уложилась, – признался Франц. – Хотя я все же думаю, что любитель фиолетовых чернил имел в виду какое-то конкретное место, помимо очевидного намека на Тиберия и его изгнание Августом на остров Родос, где будущий римский император изучал ораторское искусство, а также сексуальные извращения и немного колдовства. Кстати, любитель фиолетовых чернил не всегда называл Тиберия. Иногда у него встречается Теобальд, иногда Тибальт, а однажды и вовсе Трасилл, который был личным гадателем и колдуном Тиберия. Зато всегда упоминается этот «Родос 607». И один раз Теудебальдо, один раз – Дитбольд, и трижды Тибо, что и убеждает меня, помимо всего прочего, что Смит почти каждый день навещал де Кастри и писал о нем.

– Франц, – перебила его Кэл, – все это очень увлекательно, но мне репетировать. Исполнять партию клавесина на миниатюрном электронном пианино и без того непросто, а завтра вечером мне играть не что-нибудь, а Пятый Бранденбургский концерт.

– Ну конечно же… Прости, совсем забыл. Я настоящая сексистская свинья мужского пола, и нет мне прощения… – начал Франц, вставая со стула.

– Давай-ка не делай из этого трагедию, – бодро сказала Кэл. – Все было очень интересно, честное слово, но теперь мне надо работать. Забери свою чашку – и, ради бога, эти книги, а то я буду все время заглядывать в них, вместо того чтобы играть… И вовсе ты не сексистская свинья: свинья не ограничилась бы только одним тостом.

– И… Франц, – позвала она, когда он уже хотел открыть дверь. Он повернулся, держа книги под мышкой. – Будь осторожен там, наверху, когда полезешь на Бивер и Буэна-Висту. Позови с собой Гуна или Сола. И помни… – Не договорив, она поцеловала два пальца и коротко махнула ими, серьезно посмотрев ему в глаза.

Он улыбнулся, дважды кивнул и вышел, чувствуя себя счастливым и взволнованным. Но, закрыв за собой дверь, все же решил, что отправится ли он на Корона-Хайтс или нет, а просить приятелей со следующего этажа составить ему компанию не станет: это был вопрос смелости, или по крайней мере независимости. Нет, сегодняшнее приключение будет только его собственным. К черту торпеды! Идем на таран! Полный вперед!

4

ХОЛЛ ЗА ДВЕРЬЮ Кэл был точно таким же, как и на этаже Франца: выкрашенное в черный цвет окно вентиляционной шахты, дверь без ручки в заброшенный чулан для щеток и ведер, тускло-золотистая дверь лифта и, над самым плинтусом, крышечка с защелкой отверстия пылесосной системы – пережиток тех дней, когда в подвале находился единый компрессор уборочной системы, а горничная держала в руках только длинный шланг и щетку. Но, не успев поравняться с первым из таких отверстий, Франц услышал впереди интимное, зазывное хихиканье и сразу вспомнил тот смех, который придумал для воображаемых служанок. Затем мужской голос негромко и быстро, определенно шутливым тоном, произнес несколько слов, которых Франц не смог разобрать. Сол? Похоже, голоса доносились сверху. Потом снова женский (или девичий) смех, теперь громче и резче, как будто от щекотки. И на лестнице послышались легкие шаги.

Добравшись до угла, он лишь мельком успел увидеть внизу, на другой стороне лестничной клетки, стройную фигуру, исчезающую за последним видимым углом: только намек на черные волосы и одежду, тонкие белые запястья и лодыжки – все в быстром движении. Он подошел к колодцу и посмотрел туда, изумившись тому, насколько уходящие вниз этажи были похожи на серию отражений, какие видишь, стоя между двумя зеркалами. Быстрые шаги раздавались все ниже по спирали, но бегущая, судя по всему, держалась вплотную к стене, будто ее прижимало туда центробежной силой, и Франц так больше и не увидел ее.

Пока он пялился сверху в эту длинную узкую трубу, тускло освещенную из верхнего светового люка, и продолжал думать о выглядывавших из черной одежды конечностях и смехе, в его сознании возникло смутное воспоминание, на несколько мгновений полностью овладевшее им. Оно, хоть и осталось неясным, все же сковало его той властью, какую имеет очень неприятный сон или сильное опьянение. Он стоял во весь рост в темном, до клаустрофобии узком и тесном, затхлом помещении. Сквозь ткань брюк он почувствовал, как на его гениталии легла маленькая рука, и услышал негромкий злобный смех. В воспоминании Франц опустил взгляд и увидел укороченный, призрачный овал маленького лица с неразличимыми чертами. Смех повторился, и в нем явно слышалась издевка. Почему-то померещилось, что вокруг извиваются черные щупальца. Франц ощутил тяжесть болезненного волнения, вины и чуть ли не страха.

Впрочем, зыбкое наваждение развеялось, как только он сообразил, что фигура на лестнице – Бонита Луке, в черной пижаме, халате и черных туфлях-мюлях, отороченных перьями, которые достались ей от матушки. Бонита уже выросла из них, но иногда все еще надевала, когда нужно было по утрам носиться по дому, выполняя утренние поручения матери. Он презрительно улыбнулся мысли, что чуть ли не жалеет (на самом-то деле, нет!), что больше не пьянствует и потерял способность пестовать в себе различные извращенные возбуждения.

Он двинулся было вверх по лестнице, но почти сразу остановился, услышав на следующем этаже голоса Гуна и Сола. Ему совершенно не хотелось видеть сейчас никого из них, прежде всего – чтобы не делиться своим утренним настроением и планами ни с кем, кроме Кэл, ну а когда он прислушался к четким словам, побуждения стали даже несколько сложнее.

– И что это было? – спросил Гун.

– Мать послала девочку пройтись по верхним этажам и спросить, не терял ли кто-нибудь из нас кассетный плеер. У Доротеи Луке сложилось впечатление, что клептоманка со второго этажа вдруг «обзавелась» магнитофончиком.

– Необычное слово для миссис Луке, – заметил Гун.

– Думаю, она употребила какое-нибудь простое слово, вроде «э-ворюга». Я сказал девочке, что мой на месте.

– Почему же Бонита не заглянула ко мне? – произнес Гун.

– Прежде всего потому, что я сказал ей, что у тебя его вовсе нет. А в чем дело? Обиделся, что тебя забыли?

– Нет!

Во время этого короткого разговора голос Гуна приобретал все больше ворчливых интонаций, а Сол говорил все холоднее, но в его тоне ощущалась насмешка. Францу доводилось изредка слышать сплетни о том, что в дружбе Гуна и Сола имеется еще и гомосексуальный подтекст, но лишь сейчас он впервые задумался, так ли это. Нет, сейчас ему определенно не хотелось попадаться им на глаза.

– И все же, что случилось? Гун, черт возьми, ты же знаешь, что мы с Бонни всегда возимся в шутку.

Теперь голос Гуна прозвучал почти так же язвительно.

– Сам знаю, что я североевропейский ханжа-пуританин, но хотелось бы знать, как далеко должно зайти отрицание англосаксонских запретов на телесный контакт.

– Ну, думаю, настолько, насколько оба сочтут для себя уместным. – Голос Сола прямо-таки сочился ядом.

Дверь демонстративно хлопнула. Тут же этот звук повторился. Наступила тишина. Франц облегченно перевел дух, тихонько побрел наверх, но стоило ему подняться на пятый этаж, как он оказался почти нос к носу с Гуном, который стоял перед закрытой дверью своей квартиры и испепелял взглядом уже закрытую дверь Сола. На полу рядом с ним стоял упакованный серой материей ящичек по колено высотой, с блестящей хромированной ручкой сверху.

Гуннар Нордгрен, рослый, худощавый пепельный блондин, походил на облагороженного викинга. Он перевел взгляд на Франца и смотрел на него с тем же растущим смущением, которое испытывал сам Франц. Но тут на лицо Гуна вернулось обычное дружелюбие, и он сказал:

– Послушай, очень хорошо, что ты пришел. Пару дней назад ты спрашивал о том, как работает машинка для уничтожения документов. Я как раз притащил такую из офиса.

Одним движением он снял чехол, под которым оказался голубой с серебром параллелепипед. На верхней грани зияла широкая щель и краснела большая кнопка. Нижнюю часть занимала вместительная корзина; Франц, шагнув поближе, увидел, что она на четверть заполнена похожими на грязный снег бумажными многоугольничками не больше квадратного дюйма.

Ощущение неловкости развеялось. Франц поднял голову.

– Я знаю, что тебе надо работать и все такое, но не мог бы ты на минуточку дать мне послушать, как она работает?

– О чем речь? – Гун отворил дверь и пригласил Франца в опрятную скупо меблированную комнату. Вошедшему сразу же бросались в глаза цветные астрономические фотографии и лыжное снаряжение. Гун развернул электрический шнур и воткнул вилку в розетку, бодро объясняя на ходу:

– Это «Шредбаскет» от компании «Дестройзит»[5]5
  Shredbasket – можно перевести как «шинковочная корзинка»; Destroysit – как «уничтожает это».


[Закрыть]. Правда, названия в самую точку, а? И стоит всего около пятисот долларов. Модели помощнее доходят до двух тысяч. Внутри установлены два комплекта ножей. Один, дисковый, режет бумагу на полоски; второй, поперечный, превращает эти полоски в мелкие кусочки. Хочешь верь, хочешь нет, но этот аппарат всего лишь усовершенствованная машинка для изготовления конфетти. И это мне нравится, ведь получается, что человечество прежде думает о развлечениях и лишь потом обращается к серьезным делам (если, конечно, можно назвать вот это серьезным). Сначала играй, виниться будешь потом.

Слова лились из него щедрым потоком с таким явным избытком возбуждения или облегчения, что Франц даже забыл, как успел удивиться. Зачем Гуну понадобилось тащить домой такую машину, что такого ему нужно крошить? Гун между тем продолжал:

– Изобретательные итальянцы… Как там их назвал Шекспир? Хитроумнейшие венецианцы? Так вот, они лидируют в мире по части изобретения машин для еды и развлечений. Мороженицы, экструдеры для пасты, эспрессо-машины, наборы фейерверков, шарманки… И конфетти. Ну, готово.

Франц вынул маленький блокнот и шариковую ручку. Как только палец Гуна неторопливо двинулся к кнопке, Франц подался вперед и насторожился, готовясь услышать какой-нибудь громкий резкий звук.

Но раздалось лишь тихое, чуть хрипловатое жужжание, как будто Время откашлялось, прочищая горло.

Франц с восторгом записал именно эти слова.

Гун сунул в щель листок бумаги для рисования пастелью. На грязно-белый сугроб посыпался бледно-голубой снежок. Звук вроде бы стал чуть заметно гуще.

Франц поблагодарил Гуна, вышел, оставив его сворачивать провод, миновал свой этаж, затем седьмой и поднялся на крышу. Он был доволен. Как раз этот малюсенький факт и оказался той самой крошкой удачи, которой ему не хватало для того, чтобы считать день прекрасно начавшимся.

5

КУБИЧЕСКАЯ НАДСТРОЙКА, в которой находился мотор лифта, сошла бы за каморку колдуна на вершине башни: световой люк, густо затянутый пылью, электродвигатель, похожий на широкоплечего карлика в засаленных зеленых доспехах, старомодные реле в виде восьми черных чугунных рычагов, которые корчились во время работы, как лапы прикованного гигантского паука (роль челюстей паука играли большие медные рубильники, которые громко лязгали, открываясь и закрываясь всякий раз, когда внизу нажимали на кнопку).

Франц вышел на залитую солнечным светом плоскую крышу, окруженную невысоким барьером. Под ногами чуть слышно поскрипывал гравий, вплавившийся в битум. Лицо приятно обвевал прохладный ветерок.

На востоке и севере громоздились, закрывая вид на залив, огромные здания центра города с какими-то тайными помещениями внутри. Какую гримасу скорчил бы старина Тибо при виде пирамиды Трансамерики и фиолетово-коричневого чудовища «Банка Америки»! Даже новых башен отелей «Хилтон» и «Святой Франциск». В голове всплыли слова: «Древние египтяне в своих пирамидах только хоронили людей. Мы в своих живем». Где же он это вычитал? Ну, в «Мегаполисомантии», конечно. Очень кстати! А имеются ли в современных пирамидах тайные знаки, предсказывающие будущее, и склепы для колдовства?

Он прошел мимо прямоугольных отверстий с низкими стенами узких воздуховодов, прикрытых серой жестью, к задней части крыши и посмотрел между ближайшими многоэтажками (скромными по сравнению с теми, что в центре) вверх, на телебашню и Корона-Хайтс. Туман рассеялся, но бледный, неправильной формы горб все еще резко выделялся в лучах утреннего солнца. Франц без особой надежды посмотрел в бинокль, но (ей-богу, да!) там оказался тот сумасшедший, одетый в грязные лохмотья молельщик, или кто-то в этом роде, все еще продолжавший свой ритуал или чем это еще могло быть. Если бы только бинокль не прыгал в руках! Ну вот, парень подбежал к груде камней чуть ниже и, похоже, украдкой выглядывает из-за нее. Франц проследил предполагаемое направление взгляда вниз по склону и почти сразу наткнулся на вероятный объект любопытства чудилы: двоих туристов, бредущих вверх. Благодаря ярким шортам и рубашкам их было легче разглядеть. И, несмотря на пестроту одежд, они почему-то показались Францу все же более респектабельными, нежели тот, что притаился на вершине. Стало интересно, что произойдет, когда они встретятся наверху. Попытается ли иерофант в мантии обратить их в свою веру? Или торжественно повелит убираться? Или остановит их, как Старый Мореход из поэмы Кольриджа, и расскажет жуткую историю, завершающуюся назиданием? Франц перевел бинокль обратно, но парня (а может, это женщина?) больше не было видно. Застенчивый тип, видимо. Франц внимательно осмотрел скалы, пытаясь разглядеть, где тот прячется, и даже наблюдал за неторопливыми туристами, пока те не достигли вершины и не скрылись на другой стороне, надеясь, что они встретятся со странным чудаком, но ничего не произошло.

Как бы там ни было, убирая бинокль в карман, он все же принял окончательное решение. Он отправится на Корона-Хайтс. День слишком хорош для того, чтобы сидеть в четырех стенах.

– «Раз ты не хочешь идти ко мне, я сам приду к тебе», – вслух процитировал он отрывок из жутковатого рассказа о привидениях Монтегю Родса Джеймса, шутливо адресуя это предупреждение и холму, и его загадочному обитателю. Конечно, к Мухаммеду гора подошла сама, но ведь у того был джинн.

6

ЧЕРЕЗ ЧАС Франц поднимался по Бивер-стрит, размеренно дыша, чтобы не запыхаться раньше времени. Он добавил в «Странное подполье. Выпуск 7» абзац, в котором Время откашлялось, прочищая горло, запечатал рукопись в конверт и отправил по почте. Когда он вышел из дома, бинокль висел у него на шее на ремешке, как у какого-нибудь героя приключенческого рассказа, так что Доротея Луке, коротавшая время в вестибюле в обществе пары пожилых жильцов, ожидавших почтальона, весело заметила: «Ты искать э-страшное, чтобы писать э-книжки, да?» – а он ответил на языке, который, как он надеялся, сошел бы за столь же ломаный испанский: «Si, Señora Luque. Espectros y fantasmas»[6]6
  «Да, сеньора Луке. Духи и призраки» (исп.).


[Закрыть]. Но очень скоро, сойдя с трамвайчика «муни» на Маркет-стрит, всего в квартале от того места, где находился сейчас, он снова сунул бинокль в карман вместе с путеводителем, который взял с собой. Район казался довольно милым и всегда считался вполне безопасным, и все же не стоило даже здесь хвастаться своим богатством, а Франц рассудил, что бинокль будет поценнее фотоаппарата. Жаль, что большие города стали – или считается, что стали, – такими опасными местами. Совсем недавно он чуть не упрекнул Кэл за неуместную тревогу из-за грабителей и психов, а сам-то… И все равно он радовался, что пошел один. Настоящее знакомство с местами, которые он перед этим изучал из окна, было, конечно, естественным новым этапом его путешествия в реальность, но очень личным.

Вообще-то, сегодня утром на улицах было относительно мало народу. Бывало, он по несколько минут не видел вообще никого. И, конечно же, он не мог не обыграть наскоро мысль о большом современном городе, который внезапно полностью опустел, словно «Мария Селеста», или о роскошном курортном отеле наподобие того, в котором происходило действие гениального фильма «В прошлом году в Мариенбаде».

Он миновал жилище Джейми Дональдуса Байерса (он был именно Дональдус, а не простецкий Дональд!), деревянный домик в готическом стиле с узким фасадом, выкрашенным ныне в оливковый цвет с золотой отделкой – типичное старо-сан-францисское здание. Наверное, надо будет на обратном пути заглянуть и договориться об обстоятельной встрече.

Отсюда Франц вовсе не видел Корона-Хайтс. Ее закрывали близлежащие строения, и телебашню тоже. Хорошо заметный издали (а Франц прекрасно видел иззубренный гребень с перекрестка Маркет-стрит и Дюбос-авеню), сейчас холм спрятался, словно палевый тигр, почуявший его приближение. Так что ему пришлось вытащить путеводитель и убедиться по карте, что он не сбился с дороги.

После того, как он пересек Кастро-стрит, подъем сделался таким крутым, что пришлось дважды останавливаться и переводить дыхание.

В конце концов дорога его привела в короткий тупиковый переулок, проходивший за каким-то новым многоквартирным домом. На другом конце был припаркован седан, на передних сиденьях находились два человека, и тут же он понял, что видит не головы, а подголовники… Которые очень походили на маленькие темные надгробия!

По другую сторону переулка домов уже не было, а начинались зеленые и коричневые террасы, которые поднимались к изломанному хребту, четко вырисовывавшемуся на фоне голубого неба. Франц понял, что наконец-то добрался до Корона-Хайтс со стороны, примерно противоположной его дому.

Неторопливо выкурив сигарету, он без спешки побрел мимо теннисных кортов и лужаек, поднялся по огороженной извилистой дорожке, тянущейся вверх поперек склона холма, и вышел на еще одну тупиковую улицу, или, скорее, дорогу. На свежем воздухе он чувствовал себя просто великолепно. Оглянувшись назад, он увидел телебашню (которая выглядела огромной и была красивее, чем когда-либо) менее чем в миле от себя, но размер этот почему-то не казался чрезмерным. Буквально в следующий миг Франц понял: дело в том, что теперь башня была точно такой, какой представала через бинокль из его комнаты.

По пути к тупику он миновал длинное одноэтажное кирпичное здание, как будто собранное из кусков разных домиков, скромно именовавшееся «Музеем для юношества Жозефины Рэндалл». На просторной площадке перед домом стоял грузовик с корявой надписью «Уличный астроном». Франц вспомнил рассказ Бониты, дочери Доротеи Луке, о том, что в этот музей дети могут приносить домашних ручных белок, змей и пятнистых японских крыс (что, и летучих мышей тоже?), если по какой-то причине не могут больше держать их дома, и сообразил, что видел его низкую крышу из окна.

Из тупика короткая тропинка вела к подножию незастроенной части холма, а с другой стороны открывался вид на южную половину Сан-Франциско, лежащий за нею залив и оба моста, перекинутые через него.

Решительно не поддаваясь желанию рассмотреть все в подробностях, он принялся взбираться на гребень по утоптанной тропке, усыпанной щебенкой. Вскоре дорога сделалась довольно утомительной. Камешки скользили под ногами, ступать приходилось осторожно, и он не раз останавливался, чтобы перевести дух.

Уже почти добравшись до того места, где увидел в бинокль туристов, Франц вдруг поймал себя на какой-то детской настороженности. Он уже почти жалел, что не взял с собой Гуна и Сола, или, хотя бы, что на пути не попадаются другие гуляющие с претензией на солидность и респектабельность, невзирая даже на возможную пестроту, с какой они будут одеты, и развязное шумное поведение (в данный момент он даже не возражал бы против блеяния транзисторного приемника). Теперь он останавливался не столько для того, чтобы отдышаться, сколько для того, чтобы очень внимательно осмотреть каждую каменную глыбу, прежде чем обойти ее, ведь кто знает, какое лицо или вовсе не лицо он может увидеть, если слишком доверчиво сунется за какую-нибудь из них?

И впрямь, настоящее детство, укорил он себя. Ведь сам же рвался встретиться с тем типом, что был на вершине, и узнать, что это за чудик. Судя по простой одежде, робости и любви к уединению, небось какая-нибудь нежная душа. Хотя, скорее всего, он уже ушел.

Как бы там ни было, Франц продолжал обшаривать взглядом все вокруг, пока поднимался по уже не столь крутому склону к самой вершине.

Выход горных пород, венчавший гребень (пресловутая корона?), был обширнее и выше остальных. Помедлив немного (чтобы решить, как лучше забраться туда, сказал он себе), Франц поднялся по трем уступам, на каждый из которых пришлось подтягиваться на руках, до самого верха, где наконец встал во весь рост, хотя и довольно осторожно, широко расставив ноги, потому что здесь дул сильный ветер с Тихого океана, – и вот она, вся громада Корона-Хайтс, под ним.

Франц медленно повернулся кругом, обведя взглядом горизонт. При этом он пристально всматривался во все складки каменных нагромождений и лежавшие прямо под ним зеленые и светло-коричневые склоны, стараясь охватить новые для себя виды и попутно удостовериться, что нигде на Корона-Хайтс нет ни единой живой души, кроме него самого.

Затем он спустился на пару уступов и удобно устроился на естественном каменном сиденье, совершенно защищенном от ветра, лицом на восток. В этом гнезде он чувствовал себя очень непринужденно и на удивление безопасно, чему способствовало ощущение мощи телебашни, которая возвышалась за его спиной, словно могучая богиня-покровительница. Неторопливо попыхивая очередной сигаретой, он окинул невооруженным взглядом просторы города и залива, где огромные пароходы выглядели мельче игрушек, от слегка зеленоватой прозрачной подушки смога над Сан-Хосе на юге до тусклой маленькой пирамидки горы Маунт-Дьябло далеко на востоке, за Беркли, и до красных башен моста Золотые Ворота на севере с горой Тамалпаис за ними. Занятно, что ориентиры с этой новой точки обзора изменились. По сравнению с тем видом, что открывался с крыши, некоторые здания в центре города взлетели вверх, в то время как другие, казалось, пытались спрятаться за своими соседями.

Выкурив еще сигарету, он достал бинокль, повесил его ремешок на шею и стал изучать разные места на выбор. Теперь они уже почти не плясали у него перед глазами, как утром. Франц, посмеиваясь, прочитал вслух тексты на нескольких больших рекламных щитах, торчавших южнее Маркет-стрит, на набережной Эмбаркадеро; в основном рекламировали сигареты, пиво и водку (о, этот незабываемый мотив «Черный бархат»![7]7
  «Черный бархат» (Black Velvet) – песня из репертуара Алланы Майлз, в которой обыгрывается название сорта канадского виски или одноименного коктейля из шампанского и темного пива.


[Закрыть]), а с пары самых больших плакатов красотки топлес зазывали куда-то туристов.

Осмотрев стальные, блестящие внутренние воды и мост через залив до самого Окленда, он принялся скрупулезно изучать здания в центре города и вскоре, к своему смущению, обнаружил, что отсюда довольно трудно определить, что есть что. Расстояние и перспектива слегка изменили расположение и оттенки раскраски. Кроме того, современные небоскребы были совершенно безликими: ни вывесок, ни названий, ни статуй, ни шпилей, ни флюгеров, ни крестов, ни характерных фасадов и карнизов – вообще никаких архитектурных украшений; одни лишь огромные глухие плиты из безликого камня, или бетона, или стекла, блестящие на солнечном свету и темные в тени. Они и впрямь могли быть «гигантскими усыпальницами или чудовищными вертикальными гробами живого человечества, питательной средой для самых зловредных параментальных существ, о которых столько талдычил в своей книге старый де Кастри. Франц в очередной раз приник к биноклю, вроде бы опознал пару подрагивавших перед глазами небоскребов и, наконец, опустил бинокль, оставив его висеть на ремешке; достал из другого кармана предусмотрительно взятый из дому сэндвич с мясом. Разворачивая и медленно поедая свой припас, он думал о том, какой же он, на самом деле, счастливчик. Год назад он был сущей развалиной, а сейчас… Вдруг он услышал шорох щебенки, потом еще один. Огляделся, но ничего не увидел. Было совершенно непонятно, откуда доносились эти слабые звуки. Во рту сразу пересохло.

Франц с трудом сделал глоток, откусил еще и поспешил вернуться к прежним мыслям. Да, теперь у него есть друзья (например, Гун и Сол) и Кэл… Здоровье восстановилось, и, что самое главное, работа идет хорошо, есть же его замечательные повести (по крайней мере, он так считает), и даже это барахло в «Странном подполье»…

Камни снова зашуршали, на этот раз громче, и послышался странный, какой-то очень писклявый и короткий смешок. Франц встрепенулся и поспешно посмотрел по сторонам, сразу забыв и о еде, и о своих мыслях.

Смех повторился, за ним последовал резкий вскрик, и из-за камней прямо перед Францем выскочили по идущей снизу тропинке две маленькие девочки в темно-синих коротких костюмчиках, похожих на пижамы. Одна из них дернула вторую за руку, они радостно взвизгнули и дружно закружились, мелькая загорелыми руками и ногами и белокурыми волосами.

Франц едва успел подумать о том, что это явление полностью опровергает опасения Кэл (и его собственные) по поводу Корона-Хайтс, а также о том, что родителям в любом случае не следовало бы отпускать таких маленьких симпатичных девчушек (им было не больше семи-восьми лет) одних играть в таком безлюдном месте, как вдруг из-за скал выскочил лохматый сенбернар, которого девочки тут же втянули в свою игру. Впрочем, они почти сразу же побежали вниз по тропинке, по которой сюда забрался Франц, а их мохнатый защитник поспешил следом. Они либо совсем не видели Франца, либо, по обыкновению многих детей, сделали вид, что не замечают его. Он улыбнулся: этот случай явно продемонстрировал, что нервы у него все еще не совсем в порядке. Сэндвич больше не казался черствым.

Вощеную бумагу он скомкал и сунул в карман. Солнце уже переползло к западу и освещало торчавшие вдали высокие стены. Поход занял больше времени, чем он рассчитывал, да и просидел он здесь дольше запланированного. Что говорилось в эпитафии, которую Дороти Сэйерс увидела на старом надгробном камне и сочла апофеозом любой тоски? О да: «Уже позже, чем ты думаешь». Незадолго до Второй мировой войны на эту тему сочинили популярную песню: «Радуйся, радуйся жизни, уже позже, чем ты думаешь». Кто-то воспринимал эти слова как язвительную иронию. Ну а у него было полно времени.

Он снова взялся за бинокль, обратившись, на сей раз, к отелю «Марк Хопкинс», под зеленовато-коричневым, в средневековом стиле, куполом которого располагался бар-ресторан «Наверху у Марка». Собор Благодати на вершине Ноб-Хилл заслоняли высокие здания, зато был хорошо виден модернистский цилиндр собора Святой Марии, возвышавшегося на другом холме, который недавно получил название Соборного. Только тут ему в голову пришла очевидная вроде бы мысль: нужно найти собственный семиэтажный дом. Он видел Корона-Хайтс из своего окна. Следовательно, с вершины холма он сможет это окно разглядеть. Искать его нужно в узкой щели между двумя высотными зданиями, напомнил он себе, и солнце уже должно бить в эту щель, так что освещения хватит.

Как ни странно, дело оказалось очень сложным. Отсюда, с высоты, крыши невысоких домов сливались, практически в буквальном смысле, в море, где нет ни примет, ни перспективы, так что было очень трудно проследить полосы улиц – как на шахматной доске, если смотришь на нее с угла. Это занятие так захватило его, что он напрочь забыл обо всем вокруг. Если б девочки сейчас вернулись и уставились на него, он бы просто не заметил их. Тем не менее, эта дурацкая проблемка оказалась настолько трудной, что он несколько раз был близок к тому, чтобы сдаться.

В самом деле, городские крыши представляли собой целый темный чуждый мир, о котором не подозревали мириады обитающих внизу, мир, без сомнения, со своими жителями, собственными призраками и «параментальными сущностями».

Но он принял вызов и с помощью пары знакомых водонапорных баков, которые, как он знал, стояли на крышах рядом с его домом, и вывески «ОТЕЛЬ БЕДФОРД», намалеванной большими черными буквами высоко на боковой стене соседнего здания, наконец опознал и свое обиталище.

Он целиком и полностью справился со своей задачей.

Да (Бог свидетель!), щель оказалась на месте, и в ней обнаружилось его собственное окно – второе сверху, совсем крохотное, но отчетливо различимое благодаря удачно падающему солнечному свету. И разглядел Франц его как раз вовремя – по стене надвигалась тень, которая вот-вот должна была его закрыть.

В следующий миг руки Франца затряслись, да так, что он выронил бинокль. Хорошо, что ремешок был накинут на шею, иначе линзы разбились бы о камень.

Бледно-коричневый абрис человеческой фигуры высунулся из его окна и помахал, причем ему.

У Франца в голове почему-то всплыло несколько строчек из бессмысленной народной песенки, начинающейся словами:

 
Таффи был валлиец,
Таффи вором был,
Он пришел ко мне домой
И мясо утащил.
 

Но вспомнилось не начало, а последний куплет:

 
Я поперся к Таффи
И дома не нашел —
А он ко мне домой пришел
И утащил мосол.
 

«Ну-ка, бога ради, не горячись! – приказал он себе и, схватив болтающийся на ремешке бинокль, снова поднял его к глазам. – И не пыхти так: ты не бегал».

Ему опять потребовалось некоторое время, чтобы отыскать щель и свой дом (будь оно неладно, это темное море крыш!), но когда удалось, в его окне снова появилась фигура. Бледно-коричневая, как старые кости. «Вот теперь не свихнуться бы! Это ведь могут быть шторы!» – сказал он себе. Просто их ветерком вытащило из окна, которое он, уходя, не закрыл. Среди высоких зданий ветер сплошь и рядом вел себя самым причудливым образом. Пусть дома у него висели зеленые занавески, но их подкладка была как раз такого невзрачного оттенка. И фигура теперь не махала ему рукой (это была всего лишь шутка пляшущего в руках бинокля), а скорее задумчиво смотрела на него, как бы говоря: «Вы решили посетить мой дом, мистер Вестен, поэтому я решил воспользоваться этой возможностью, чтобы спокойно посмотреть на ваш». «Брось! – одернул он себя. – Писательское воображение сейчас нужно нам меньше всего».

Он опустил бинокль, чтобы дать сердцебиению успокоиться, и пошевелил затекшими пальцами. Внезапно его охватил гнев. В своих фантазиях он упустил из виду тот простой факт, что кто-то мог ошиваться в его комнате. Но кто? У Доротеи Луке, конечно, был универсальный ключ, но она никогда не проявляла неуместного любопытства, как и ее брат Фернандо, мрачноватый парень, который занимался уборкой и тому подобным, почти не говорил по-английски, но замечательно играл в шахматы. Неделю назад Франц отдал Гуну дубликат своего ключа – нужно было уйти из дома, а в это время могли доставить посылку, – и так и не забрал его назад. Это означало, что сейчас в его квартире мог быть либо Гун, либо Сол. Или, если уж на то пошло, это могла быть Кэл: она иногда ходила по дому в большом старом выцветшем купальном халате…