Текст книги "Матерь Тьмы"

И все же – нет, подозревать кого-то из них просто смешно. Но как насчет слов Сола, которые он подслушал на лестнице? Доротея Луке беспокоилась из-за «э-воришки». Это имело больше смысла. «Смирись, – сказал он себе. – Пока ты слонялся здесь, удовлетворяя смутное эстетическое любопытство, какой-то подлый вор, вероятно, под действием сильнодействующих наркотиков, пробрался в твою квартиру и обчищает ее».

Уже чуть ли не в ярости он снова вскинул бинокль и сразу нашел нужное место, но, увы, опоздал. Пока он успокаивал нервы и строил дикие догадки, солнце продвинулось по небу, щель заполнилась тенью, так что теперь он не мог разглядеть ни своего окна, ни фигуры за ним.

Его гнев угас. Он понял, что злость была в основном реакцией на легкий шок, вызванный тем, что он видел или думал, что видел… Нет, он точно что-то видел, но кто знает, что именно?

Франц встал на своем каменном сиденье (двигался он довольно медленно, потому что отсидел ноги и спину заколодило от долгой неподвижности) и снова осторожно вышел на ветреную вершину. Ему стало тоскливо – и неудивительно, ибо на западе, из-за телебашни, и уже частично закрывая ее, распростерлись полосы тумана; повсюду протянулись тени. Корона-Хайтс утратил волшебство, окутывавшее холм совсем недавно. Франц просто хотел уйти отсюда как можно скорее и вернуться домой, чтобы проверить свою комнату. Поэтому, быстро взглянув на карту, он направился прямо вниз по дальней стороне холма, как утренние туристы. Он и впрямь сильно задержался.

7

ПРОТИВОПОЛОЖНАЯ СТОРОНА холма, обращенная к парку Буэна-Виста, оказалась круче, чем выглядела сверху. Францу несколько раз пришлось сдерживать порыв прибавить шагу и, напротив, заставлять себя идти осторожнее. Уже на середине склона вокруг него закружились, рыча, две большие собаки; не сенбернары, а черные доберманы, при виде которых на память сразу приходит СС. Ну а хозяин, отставший от своих псов внизу, не очень-то спешил отозвать их. Франц чуть ли не бегом пересек зеленую лужайку у подножия холма и выскочил в калитку, проделанную в высоком сетчатом заборе.

Он подумал было позвонить миссис Луке (или даже Кэл) и попросить взглянуть, что делается у него в квартире, но решил не делать этого, чтобы не подвергать их возможной опасности (и не раздражать Кэл, которая наверняка все еще старательно репетирует); что касается Гуна или Сола, все равно их сейчас нет дома.

Кроме того, он так и не пришел к заключению, кого же ему подозревать, да и в любом случае лучше было бы во всем этом разобраться самостоятельно.

Вскоре (но, по его мнению, недостаточно скоро) он уже поспешно шагал по Буэна-Виста-драйв-ист. Совсем рядом возвышался парк, который вплотную огибала дорога, – еще один холм, но, в отличие от соседнего, покрытый лесом, темно-зеленый и полный теней. В нынешнем настроении Франц воспринимал это место как угодно, только не «хорошим видом»[8]8
  Buena Vista – хороший вид (исп.).


[Закрыть]; скорее, оно представлялось идеальным местом для делишек подлых убийц и распространителей героина. Солнце уже совсем скрылось, и вдоль дороги за ним тянулись обтрепанные рукава тумана. Он рассчитывал прибавить шагу, выйдя на Дюбус-авеню, но и там тротуары были слишком крутыми (такими же крутыми, как и на любом из гораздо более чем семи холмов Сан-Франциско), и ему снова пришлось стиснуть зубы, внимательно смотреть под ноги и не торопиться. Район казался не менее безопасным, чем и Бивер-стрит, но из-за резкого похолодания на улице было мало людей, и он опять убрал бинокль в карман.

Там, где туннель выходит из-под парка Буэна-Виста («Холмы Фриско вдоль и поперек изрыты туннелями», – подумал Франц), он сел на трамвай маршрута «Н-Джудах» и поехал по Маркет-стрит в сторону муниципального центра. На 19-Полк-стрит в трамвай ломанулась целая толпа народу. Рядом с Францем оказался какой-то неуклюжий покачивающийся бледный тип, который, похоже, был всего лишь пустоглазым работягой-строителем, недавно ломавшим какое-то здание и даже не отряхнувшим с одежды густую пыль.

Франц сошел на Гири-стрит. В вестибюле дома 811 ему встретился один лишь Фернандо, трудившийся с пылесосом, унылый вой которого как нельзя лучше подходил под унылую серость, сгущавшуюся на улице. Он остановился бы поболтать, но этот коренастый и угрюмый, словно перуанский идол, коротышка говорил по-английски намного хуже, чем его сестра, да к тому же был почти глухим. Они чопорно раскланялись, обменявшись подобающими репликами:

– Сеньор Луке…

– Миста Хестон. – Фернандо лишь так удавалось произносить его фамилию Вестен.

Скрипучий лифт поднял его на шестой этаж. У него мелькнула мысль зайти сначала к Кэл или к парням, но он решил, что не делать этого будет делом принципа (или храбрости). В холле было темно (небо уже густо затянуло облаками, и сквозь стеклянную крышу почти не поступало света), и окно вентиляционной шахты и дверь стенного шкафа без ручки рядом с его дверью казались совсем черными пятнами. Подойдя вплотную к двери, он ощутил, как отчаянно колотится сердце. Испытывая явный страх и понимая одновременно, что это глупость, Франц сунул ключ в замок, стиснув левой рукой бинокль как импровизированное оружие, резко распахнул дверь и быстрым движением щелкнул выключателем.

Освещенная двухсотваттной лампой комната была пуста, и все в ней находилось на прежних местах. Пестрая Любовница Ученого, лежавшая на своем месте у стены, как будто шутливо подмигнула ему. И все же он не чувствовал себя в безопасности, пока, стесняясь самого себя, не заглянул в ванную, кладовку и даже в высоченный платяной шкаф.

Затем он выключил верхний свет и подошел к открытому окну. Подкладка зеленых штор действительно выгорела на солнце, но если их и выносило днем наружу, то позднее переменившийся ветер аккуратно вернул на место. Зубчатый горб Корона-Хайтс смутно различался сквозь поднимавшийся все выше туман. Телебашню уже совсем заволокло. Франц опустил глаза и увидел, что подоконник, узкий письменный стол перед окном и ковер под ногами были усеяны клочками коричневатой бумаги, живо напомнившими о шредере, который утром показывал ему Гун. Он припомнил, что накануне пролистывал старые журналы и вырывал из них страницы, которые хотел сохранить. А вот выбросил ли он обрывки тогда же? Не помнит, но, вероятно, да; во всяком случае, разодранные журналы нигде не валяются, в комнате лишь аккуратная стопка еще не просмотренных. Что ж, вор, укравший всего лишь кучку старой макулатуры, вряд ли мог представлять собой серьезную опасность. Его, скорее, следует считать старьевщиком, этаким услужливым стервятником.

Напряжение, владевшее им несколько последних часов, наконец-то отпустило. Франц осознал, что его замучила жажда. Достав из холодильника начатую бутылку имбирного эля, он опустошил ее в несколько глотков. Потом сварил себе кофе на плите, мимоходом поправил свободную половину постели и включил стоявшую в изголовье настольную лампу с абажуром. Взяв кофе, книжку и тетрадку, которые показывал Кэл, он устроился поудобнее и принялся читать да размышлять.

Заметив, что за окном начало темнеть, налил еще одну чашку кофе и отправился с ней к Кэл. Дверь у нее оказалась нараспашку. Кэл сидела спиной ко входу, плечи у нее ритмично поднимались и опускались в такт яростным, но точным метаниям рук по клавиатуре; уши были закрыты большими наушниками с мягкой оторочкой. Франц что-то слышал, но не мог понять, были ли это отзвуки музыки или почти неуловимое пощелкивание электронных клавиш.

Сол и Гун шепотом переговаривались, сидя на диване. Рядом с Гуном стояла зеленая бутыль. Припомнив подслушанную утром перепалку, Франц попытался разглядеть признаки напряженности, но приятели вроде бы пребывали в согласии. Возможно, утром он услышал в их словах то, чего там вовсе и не было.

Сол Розенцвейг – тощий, с темными волосами до плеч и заметными синяками под глазами – коротко ухмыльнулся ему.

– Привет. Кальвина попросила составить ей компанию, пока она репетирует, однако, сдается мне, вместо нас вполне сгодилась бы пара манекенов. Но Кальвина в глубине души романтичная пуританка. Ей, может быть, и неосознанно, хотелось ввергнуть нас в бездну разочарования.

Кэл сняла наушники и встала. Не говоря ни слова, не взглянув на присутствующих и даже не дав понять, что замечает их, она взяла какую-то одежду и скрылась в ванной, где почти сразу же зашумел душ.

Гун улыбнулся Францу.

– Привет. Садись и присоединяйся к посвященным тишины. Как идет писательская жизнь?

Некоторое время они болтали о всяких пустяках. Сол тщательно сворачивал длинную тонкую самокрутку. От нее потянул приятный смолистый дым, но и Франц и Гун, улыбнувшись, отказались присоединиться. Гун взял свою зеленую бутылку и приложился к ней длинным глотком.

Кэл появилась неожиданно скоро. На ней было темно-коричневое платье, и выглядела она совсем свежо. Налив себе в высокий тонкий стакан апельсинового соку из холодильника, она тоже села.

– Сол, – негромко сказала она, – ты отлично знаешь, что мое полное имя не Кальвина, а Кальпурния. Она была у римлян кем-то вроде Кассандры, только не так знаменита; предупреждала Цезаря об опасности, угрожавшей ему в Мартовские иды. Может быть, я и пуританка, но назвали меня не в честь Кальвина. Мои родители действительно были пресвитерианцами, оба, но отец довольно скоро перешел в унитарианство, а умер и вовсе последователем этической культуры. Он молился Эмерсону и клялся именем Роберта Ингерсолла. Ну а мать, вроде как шутки ради, объявила себя бахаисткой. К тому же у меня нет пары манекенов, не то я действительно могла бы поставить их здесь. Нет, спасибо, никакой «травы». До завтрашнего вечера я должна хранить мозги в полной ясности. Гун, спасибо, что повеселил меня. Присутствие слушателей очень помогает, даже если я в это время напрочь некоммуникабельна. Эль пахнет чудесно, но, увы, придется отказаться – по той же причине, что и от травки. Франц, ты какой-то сам не свой. Что-то случилось на Корона-Хайтс?

Обрадованный тем, что она не только думала о нем, но и сразу же обратила внимание на его состояние, Франц выложил историю своего похода. Его задело при этом, что в рассказе все приключение выглядело довольно-таки тривиальным и совсем не страшным, а, как ни парадоксально, даже забавным – поистине, двуединое проклятие и благословение писателя.

– Получилось, что ты пошел разглядывать это привидение, или что там еще, и обнаружил, что оно перекинуло рубильник и показывает тебе нос из твоего собственного окна в двух милях от того места, где ты находился. «Таффи пришел ко мне домой…» Ну, прелесть же, правда? – радостно подытожил Гун.

– Твоя история о Таффи напомнила мне случай с моим мистером Эдвардсом, – подхватил Сол. – Ему втемяшилось в голову, что напротив больницы сидят в автомобиле двое, его враги, и посылают на него лучи из генератора боли. Я посадил его в машину, и мы объехали все окрестности, чтобы он убедился, что их там нет. Ему сразу полегчало, он стал благодарить, но стоило ему вернуться в палату, как он завопил от боли. Конечно же, он решил, что, пока его не было, враги пробрались в больницу и вмонтировали генератор в стену.

– Ах, Сол, – сказала Кэл не без язвительности, – мы все же не твои пациенты – по крайней мере, пока. Франц, а не могут ли быть тут замешаны эти две невинные на вид маленькие девочки? Ты сказал, что они бегали и танцевали, как твой бледно-коричневый тип. Я уверена, что психической энергии, если она вообще существует, у маленьких девочек очень много.

– Я бы сказал, что у тебя хорошее творческое воображение. Мне такое даже в голову не пришло, – ответил Франц, остро сознавая, что начинается профанация всего приключения и он не в состоянии ничего с этим поделать. – Сол, возможно, я как-то связал эти две вещи, по крайней мере частично, но если и да, что в этом такого? Кроме того, фигура практически не поддавалась описанию, ты же помнишь, и не делала ничего объективно зловещего.

– Послушайте, – снова заговорил Сол, – я, вообще-то, никаких параллелей не проводил. Это вы с Кэл так решили. А мне просто вспомнился еще один странный случай.

Гун громко хохотнул:

– Сол вовсе не считает, что мы сумасшедшие. Так, тронутые слегка.

В дверь постучали. Ее открыли, не дожидаясь ответа, и в комнату вошла Доротея Луке. Первым делом она принюхалась и посмотрела на Сола. Она очень походила на брата, хоть и была значительно стройнее, – тот же чеканный инкский профиль, те же иссиня-черные волосы. В руке у нее была бандероль с книгами для Франца.

– Я подумать, что вы быть здесь внизу, а потом услышать ваш голос, – объяснила она. – Вы нашли э-страшные вещи, о которых можно написать эти… Как вы говорить?.. – Она сложила руки биноклем, поднесла их к глазам и с вопросительным видом огляделась, когда все засмеялись.

Кэл налила ей вина в стакан, а Франц поспешил вкратце объяснить, что случилось. К его удивлению, Доротея отнеслась к рассказу о фигуре в окне очень серьезно.

– Но вы уверены, что вас не э-почистить? – встревоженно осведомилась она. – Я думать, что у нас на втором этаже жить э-воришка.

– Портативный телевизор и магнитофон на месте, – ответил Франц. – Вор обязательно унес бы их.

– А мосол ты проверил? – ввернул Сол. – Таффи не спер его?

– А фрамугу вы закрыть и запереть дверь на два оборот? – продолжала допытываться Доротея, для большей ясности выразительно покрутив рукой со сложенными щепотью пальцами. – Сейчас она закрыт на два оборот?

– Я всегда закрываю на два оборота, – заверил ее Франц. – Вообще-то, я долго думал, что только в детективных книжках воры отжимают язычок замка пластиковой карточкой, но однажды обнаружил, что на моей двери это можно сделать даже фотографией. А вот фрамугу не закрывал. Я всегда держу ее открытой, чтобы квартира проветривалась.

– И фрамугу тоже всегда закрывать, когда уходить, – наставительно произнесла Доротея. – Вы все закрывать, слышать? Вы лучше верить, что худой мочь пролезть во фрамугу. Ну, я рада, что вас не почистить. Gracias[9]9
  Спасибо (исп.).


[Закрыть], – добавила она, кивнув Кэл, и отхлебнула вина.

Кэл улыбнулась и повернулась к Солу и Гуну:

– Почему бы в современном городе не быть своим собственным привидениям, как некогда в замках, на кладбищах и в особняках аристократов?

– У меня есть такая миссис Уиллис, – снова включился в разговор Сол. – Так она считает, что против нее замышляют недоброе небоскребы. По ночам, дескать, они еще сильнее тощают и ползают по улицам, пытаясь разыскать ее.

– Я однажды слышал, как молния свистела над городом, – сказал Гун. – Дело было в Чикаго, чуть ли не в Лупе[10]10
  Чикаго-Луп – деловой центр Чикаго.


[Закрыть], а я в это время находился в университете, в Саут-Сайде, совсем рядом с тем местом, где был первый атомный котел. На севере полыхнуло, а потом, через семь секунд, раздался вовсе не гром, а тоненький не то визг, не то стон. Мне тогда пришло в голову, что все эстакадные дороги вошли в звуковой резонанс с радиокомпонентом этой молнии.

– С какой стати такая масса железа будет?.. – с неожиданной горячностью заявила Кэл, но, не закончив вопрос, обратилась к Францу: – Расскажи им об этой книге.

Он повторил то, что утром рассказал ей о «Мегаполисомантии», не упустив и части сопутствующей информации.

Гун тут же вмешался:

– И он, значит, утверждает, что наши современные города – это все равно что египетские пирамиды? Красиво сказано. Вы только представьте себе, что, когда мы все вымрем от загрязнения (ядерного, химического, под завалами неразлагающегося пластика), захлебнемся красными волнами умерших микроорганизмов (этой омерзительной кульминацией нашей климактерической культуры), на космическом корабле из другой солнечной системы прилетит археологическая экспедиция и начнет исследовать нас, как наши чертовы египтологи исследуют пирамиды! Они запустят самодвижущиеся роботы-зонды, которые станут обшаривать наши совершенно пустые города, а те все еще будут слишком радиоактивны для всего живого, столь же мертвы и смертоносны, как наши отравленные моря. Что они смогут сказать о Всемирном торговом центре в Нью-Йорке и Эмпайр-стейт-билдинг? Или Сирс-билдинг в Чикаго? Или даже о местной пирамиде Трансамерика? Или о корпусе для сборки космических кораблей в Канаверале, который настолько велик, что внутри можно летать на легких самолетах? Вероятно, они решат, что все это построено для религиозных и оккультных целей, как Стоунхендж. Им даже в голову не придет, что там жили и работали люди. Несомненно, наши города превратятся в самые жуткие руины, какие только могут быть. Знаешь, Франц, этот де Кастри был прав – города чересчур захламлены. Это тяжело, тяжело…

– Миссис Уиллис говорит, – снова вмешался Сол, – что небоскребы делаются очень тяжелыми, когда они, прошу прощения, трахают ее по ночам.

Глаза Доротеи Луке широко раскрылись, а потом она неудержимо захихикала и проговорила, погрозив пальцем:

– Это же просто неприлично.

Сол вперил взгляд в пространство и с видом безумного поэта продолжил:

– Вы только представьте себе, как эти громадные тощие фигуры пробираются бочком по улицам, вздыбив каменные фаллосы-контрфорсы.

Миссис Луке снова рассмеялась. Гун подлил ей вина, а себе открыл вторую бутылку эля.

8

– ФРАНЦ, – сказала Кэл, – я весь день, уголком разума, не занятым Бранденбургским концертом, нет-нет да и подумаю о «Родосе шестьсот семь», из-за которого ты поселился тут. Это какое-то определенное место? И если да, то где оно находится?

– Родос шестьсот семь? Это еще что такое? – заинтересовался Сол.

Францу пришлось рассказать о дневнике в тетради рисовой бумаги, о любителе фиолетовых чернил, превратившихся от времени в бледно-лиловые, о человеке, который мог быть Кларком Эштоном Смитом, и о его возможных беседах с де Кастри. В завершение он сказал:

– Шестьсот семь не может быть номером дома, как, скажем, «Гири восемьсот одиннадцать»: во Фриско нет улицы с названиями Родос или Родс, я проверил. Самая похожая по написанию улица – Род-Айленд, но она далеко в Потреро, а из записей прямо следует, что дом шестьсот семь находился здесь, в центре города, в нескольких минутах ходьбы от Юнион-сквер. И составитель дневника как-то упомянул, что смотрит в окно на Корона-Хайтс и гору Сатро (конечно, никакой телебашни тогда не было)…

– Черт возьми, в тысяча девятьсот двадцать восьмом году не было ни Оклендского моста, ни Золотых Ворот, – вставил Гун.

– …и на Твин-Пикс, – продолжал Франц. – А в другом месте написал, что Тибо постоянно называл Твин-Пикс Грудями Клеопатры.

– Интересно, могут ли быть груди у небоскребов? – спросил Сол. – Надо будет задать вопрос миссис Уиллис.

Доротея в очередной раз закатила глаза, прикоснулась к своей груди, пробормотала «О нет!» и снова расхохоталась.

– Может быть, «Родс» было названием какого-нибудь здания или отеля? – предположила Кэл. – Что-нибудь вроде Родс-билдинг.

– Разве что название изменилось с тысяча девятьсот двадцать восьмого года, – ответил Франц. – Сейчас, насколько мне известно, в городе нет ничего подобного. А кого-нибудь из вас имя Родс, в связи с Сан-Франциско, наводит на какие-либо размышления?

Все промолчали.

– Интересно, а у нашей несчастной обители имелось когда-нибудь собственное имя? – задумчиво произнес Гун.

– Знаешь, мне тоже хотелось бы это знать, – отозвалась Кэл.

Доротея покачала головой:

– Это просто Гири, восемьсот одиннадцать. Когда-то здесь быть отель, вы знать, с ночным портье и горничными. Но я не знать.

– Домус анонимус, – сказал Сол, не поднимая глаз от косячка, который сворачивал.

– А теперь мы закрыть фрамугу, – сказала Доротея и тут же сама осуществила свое предложение. – Ладно уж, дымовой свой трава. Только… Как это сказать?.. Не говорить никто.

Остальные дружно закивали.

Вскоре все сошлись на том, что проголодались и вместе отправятся обедать к «Немецкому повару», за угол, потому что сегодня там подают зауэрбратен. Доротею уговорили пойти с ними. По пути она захватила с собой дочку Бониту и молчаливого Фернандо, который обрадовался приглашению.

Франц и Кэл двигались в хвосте компании.

– Но ведь ты воспринимаешь Таффи серьезнее, чем хочешь показать, не так ли? – спросила она.

Он был вынужден согласиться, хотя насчет некоторых из сегодняшних событий испытывал странную неуверенность – вечерний туман, в котором он обычно не видел ничего дурного, окутывал его разум, словно призрак старого алкоголика. Высоко в небе висел перекошенный диск растущей луны, соперничавший с уличными фонарями.

– Знаешь, глядя на эту штуку в моем окне, я старался как можно туже обуздать фантазию, чтобы не допустить всяких… Э-э… Сверхъестественных объяснений. Я даже предположил, что это могла быть ты в своем старом халате.

– Ну… Это была не я, однако вполне могла бы быть, – спокойно ответила она, – ведь ключ твой у меня есть. Гун отдал его мне в тот день, когда тебе привезли большую посылку, а Доротея куда-то ушла. Я отдам его тебе после обеда.

– Можешь не торопиться.

– Интересно было бы выяснить, что это за Родс, шестьсот семь, – сказала она. – Думаю, что Родос и всю Грецию можно смело отбросить. А вот как назывался дом, в котором мы живем, если он вообще как-нибудь назывался…

– Попытаюсь как-нибудь. Кэл, а что, твой отец действительно клялся именем Роберта Ингерсолла?

– Правда-правда. «Клянусь Робертом…» – и так далее. А также Уильямом Джемсом и еще Феликсом Адлером, выдумавшим этическую культуру. Его единоверцам (по большому счету, безбожникам) это казалось странным, но ему нравилось звучание жреческих речевых оборотов. Он и науку воспринимал как священное действо.

В ресторанчике, где их знали и относились к ним с симпатией, Гун и Сол, под одобрительным взглядом розовощекой официантки, блондинки Роз, тут же сдвинули вместе два соседних столика. Покончив с расстановкой стульев, Сол уселся между Доротеей и ее дочерью, а Гун – по другую руку от Бониты. Девочка была так же черноволоса, как и мать, но уже на полголовы превосходила ее ростом и имела вполне англосаксонскую внешность – худощавая, с удлиненным североевропейским лицом, – и в ее речи типичной американской школьницы не улавливалось никаких признаков испанского. Франц вспомнил, что Доротея вроде бы разведена и отец Бониты, имени которого никто никогда не слышал, был хоть и смуглым, но не испанцем, а ирландцем. И все же девочка, при своем приятно стройном обличье в свитере и слаксах, была несколько неуклюжа и совершенно не походила на ту призрачную торопливо двигавшуюся фигуру, которая этим утром ненадолго встревожила его и пробудила неприятное воспоминание.

Он сел рядом с Гуном, Кэл – рядом с ним, а Фернандо – возле своей сестры. Роз стала принимать заказы.

Гун переключился с эля на темное пиво. Сол заказал бутылку красного вина для себя и обоих Луке. Жаркое было великолепным, картофельные оладьи с яблочным соусом – превыше всяких похвал. Немецкий повар (вообще-то, венгр) Бела, с вечно потным от кухонного жара лицом, превзошел самого себя.

– С тобой на Корона-Хайтс действительно произошло что-то очень странное, – сказал Гун Францу во время паузы в разговоре. – Ты, похоже, оказался на пороге того, что можно назвать сверхъестественным.

Сол, конечно же, услышал эти слова и встрял:

– Ого! Ты же материалист, ученый! И говоришь о сверхъестественном…

– Сол, уймись, – ответил, усмехнувшись, Гун. – Да, я изучаю материю, но что это такое? Невидимые частицы, волны и силовые поля. Совершенно ничего такого, что можно было бы пощупать. Так что не учи бабушку варить яйца.

– Ты совершенно прав, – ухмыльнулся Сол и демонстративно срезал верхушку с поданного ему яйца. – Реальности не существует, есть только личное непосредственное ощущение. Все остальное выводится из него. Даже личность – это умозаключение.

– Я думаю, что единственная реальность это число… И музыка, приходящая к тому же самому. И то, и другое реально и обладает истинной силой, – сказала Кэл.

– Мои компьютеры согласны с тобой, согласны целиком и полностью, – ответил Гун. – Числа – это все, что они знают. Музыка… Что ж, они способны научиться музыке.

– Очень рад, что вы все рассуждаете в одном примерно ключе. Вы же знаете, что сверхъестественные ужасы – это мой хлеб, и даже с маслом, и эта дребедень «Подполье»…

– Нет! – возмутилась Бонита.

– …и более серьезные вещи, но случается, мне говорят, что никаких сверхъестественных ужасов теперь и вовсе не бывает, что наука уже разгадала (или скоро разгадает) все тайны, что религия – лишь другое название для социального обеспечения и что современные люди уже достаточно образованны и просвещенны, для того чтобы не бояться духов, даже понарошку.

– Не смеши меня, – отозвался Гун. – Науки лишь расширяют область непознанного. И, если бог все же есть, его зовут Тайна.

– Посылайте этих отважных эрудированных скептиков к моему мистеру Эдвардсу, или миссис Уиллис, или хотя бы к их собственным потаенным страхам, которые существуют, как бы кто этого ни отрицал. Или ко мне; лично я расскажу им о Незримой медсестре, которая наводит страх на острое отделение в клинике Святого Луки. А еще было… – он вдруг замялся, покосился на Кэл и закончил: – Впрочем, это слишком длинная история для застольного разговора.

Бониту его слова явно разочаровали. А ее мать воскликнула:

– Но ведь странные вещи бывать! В Лиме. И в этот город тоже. Brujas… Как это по-вашему?.. Ведьмы! – Она радостно поежилась.

Ее брат просветлел лицом, уловив нить разговора, и поднял ладонь, дав понять, что желает вставить одно из своих редких замечаний.

– Hay hechiceria[11]11
  Колдовство существует (исп.).


[Закрыть], – горячо заявил он, всем своим видом указывая, что ему очень хочется быть понятым. – Hechiceria ocultado en murallas. – Он слегка пригнулся к столу, глядя при этом вверх. – Murallas muy altas.

Все дружно закивали, как будто поняли его речь.

– Что такое «hechi»? – понизив голос, спросил Франц у Кэл.

– По-моему, это значит «колдовство». «Колдовство прячется в стенах. Очень высоких стенах». – Она зябко передернула плечами.

– Хотелось бы узнать, где именно в стенах, – пробормотал Франц. – Замуровано, как болевой излучатель мистера Эдвардса?

– Меня, знаешь ли, Франц, занимает еще одна мысль, – сказал Гун. – Не ошибся ли ты, когда искал с Короны свое окно? Сам же сказал, что крыши походили на море с берега. И тут сразу приходят на ум трудности, с которыми я сталкивался при определении мест на фотографиях звезд или на спутниковых снимках Земли. С этими проблемами, знаешь ли, сталкивается каждый астроном-любитель, да и профессионал тоже. Ведь любому наблюдателю то и дело попадаются почти неразличимые места.

– Я и сам об этом думал, – сказал Франц. – И обязательно проверю.

Сол откинулся на спинку кресла:

– Послушайте, а ведь это идея! Давайте-ка, не откладывая надолго, устроим пикник на Корона-Хайтс. Гун, мы с тобой возьмем наших дам, им это понравится. Бонни, что скажешь?

– О да! – восторженно откликнулась Бонита.

На этом обсуждение главной темы закончилось.

– Спасибо за вино, – сказала Доротея. – Но все запомнить: запирать дверь на два оборот и закрывать фрамугу, когда уходить.

– Если никто мне не помешает, я просплю двенадцать часов подряд, – объявила Кэл. – Франц, ключ я тебе отдам как-нибудь в другой раз.

Сол взглянул на нее.

Франц улыбнулся и спросил Фернандо, как тот смотрит на то, чтобы сыграть в шахматы вечером. Перуанец с улыбкой согласился.

Когда они расплачивались, Бела Славик, как всегда обливавшийся по́том, возник из кухни, чтобы выдать сдачу, а Роза крутилась вокруг и придерживала дверь перед выходившими.

Когда они собрались в кучку на тротуаре около ресторана, Сол обратился к Францу и Кэл:

– Давайте-ка заглянем ко мне, Гун, и ты, Франц, тоже, перед тем как сядешь за шахматы. Мне хотелось бы все же рассказать эту историю.

Франц кивнул, а Кэл сказала:

– Нет, это без меня. Я немедленно отправляюсь спать.

Сол понимающе кивнул.

– Вы будете рассказывать о Незримой медсестре, – обвиняющим тоном сказала Бонита. – Я тоже хочу послушать.

– Уже пора в кровать, – одернула ее мать, впрочем, не очень настойчиво и энергично. – Ты сама видеть: Кэл идти спать.

– А мне-то что? – огрызнулась Бонита, придвинулась к Солу, полностью игнорируя всякие «личные пространства», и заныла: – Ну, пожалуйста, пожалуйста!

Сол вдруг крепко прижал ее к себе и с громким фырканьем дунул в шею. Девочка громко и радостно взвизгнула. Франц почти непроизвольно взглянул на Гуна и увидел, что тот поморщился было, но мгновенно овладел собой и лишь стиснул зубы. Доротея улыбнулась почти так же радостно, как дочь, словно это ей фыркнули в шею. Фернандо чуть заметно нахмурился и приосанился почти по-военному.

Но тут Сол отодвинул девочку от себя и деловито сказал:

– Видишь ли, Бонни, я хочу рассказать Францу другую историю – очень скучную и вряд ли интересную кому-нибудь, кроме писателя. И она вовсе не о Незримой медсестре. Я упомянул о ней лишь потому, что к слову пришлось.

– Я вам не верю, – заявила Бонита, глядя ему прямо в глаза.

– Что ж, ты права, – резко сказал он, выпустил девочку и отступил на шаг. – Это действительно история о Незримой медсестре, терроризировавшей отделение принудительного лечения в больнице Святого Луки, и причина, по которой я не стал рассказывать ее за столом, не в том, что она слишком длинная (она как раз довольно короткая), а в том, что она слишком страшная. Но ты сама напросилась, да и все эти добрые люди тоже. Раз так, придвигайтесь поближе.

«Вот сейчас, стоя на темной улице, при свете кривобокой луны, падающем на сверкающие глаза, желтоватое лицо и длинные темные волосы, заплетенные в косички на эльфийский манер, он очень похож на цыгана», – подумал Франц.

– Ее звали Уортли, – начал Сол, понизив голос. – Ольга Уортли, дипломированная медицинская сестра. Это не настоящее ее имя (делом, как-никак, занялась полиция, и до сих пор ее ищет), но похоже на настоящее. Итак, Ольга Уортли возглавляла вечернюю смену (с четырех до полуночи) в «строгом» отделении больницы Святого Луки. И никаких ужасов там не водилось. Откровенно говоря, ее смена была самой тихой и, можно сказать, идиллической из всех, потому что она никогда не жалела снотворного и не сталкивалась с такими неприятностями, как бродящие по ночам пациенты, а вот дневной смене порой трудно было разбудить их к ланчу, не говоря уже о завтраке.

– Угощения больным на ночь она всегда раздавала сама, не доверяя своей помощнице, имевшей, к слову, точно такой же диплом. И еще, она предпочитала делать этакие лекарственные коктейли и всегда составляла их, если предписание врача позволяло хоть чуть-чуть отойти от точной дозы или конкретного средства. Она считала, что два лекарства всегда надежнее, чем одно, – либриум с торазином (она души не чаяла в туинале, потому что туда входят два барбитурата: красный секонал и синий арнитал), хлоралгидрат с фенобарбиталом, паральдегид с желтым нембуталом. Ее приближение всегда можно было заметить издалека, потому что шествие нашей феи волшебных снов, нашей темной богини сна, всегда предварялось парализующим смрадом паральдегида (хотя бы одного пациента ей обязательно удавалось держать на паральдегиде). Это такой суперароматный суперспирт, который щекочет верхнюю часть носовых пазух и пахнет бог знает чем – супербанановым маслом; некоторые медсестры называют его попросту бензином, дают его разбавленным фруктовым соком и обязательно в стеклянной мензурке, потому что пластиковая от этой жижи растворяется, а молекулы разлетаются во все стороны быстрее света!