Текст книги "Матерь Тьмы"

«Ну, Сол полностью завладел аудиторией», – отметил про себя Франц. Доротея слушала с тем же жадным вниманием, что и дочь, Кэл и Гун старательно изображали скептические ухмылки, даже Фернандо проникся общим настроением и улыбался в ответ на каждое длинное название лекарственного препарата. На мгновение тротуар перед входом в «Немецкий повар» сделался подобием цыганского табора, озаренного луной в ночи, не хватало лишь пляшущих языков костра.

– Каждый вечер, через два часа после ужина, Ольга обходила отделение и раздавала снотворное. Иногда поднос с лекарствами несла ее помощница, случалось, кто-нибудь из санитаров, но бывало, что она управлялась и сама.

«Ну, миссис Бинкс, пора баиньки, – говорила она. – Вот ваш билетик в страну сладких снов. Ах, какая хорошая девочка. А теперь еще вот эту желтенькую. Добрый вечер, мисс Чизли, я приготовила для вас путешествие на Гавайи: голубенькая – это глубокое синее море, а красная – живописный закат. А теперь запить водичкой, горькой, как темная соленая волна. Ну-ка, мистер Финелли, высуньте язык – я дам вам кое-что такое, что сделает вас еще умнее. Кто бы мог подумать, мистер Вонг, что в такую крошечную капсулу времени, желатиновый космический корабль, летящий к звездам, помещается целых девять, а то и десять часов здорового крепкого сна. Вы учуяли наше приближение, не так ли, мистер Ауэрбах? Сегодня мы угостим вас виноградным соком!» – и так далее и тому подобное.

И вот так Ольга Уортли, повелительница забытья, королева сновидений, держала свое отделение в счастливом состоянии, – продолжал Сол, – и получала много похвал, ведь всем нравится, когда в тяжелом отделении тихо, – до тех пор, покуда однажды вечером она не перестаралась немного и у всех пациентов до единого не случился передоз с летальным исходом (это значит, Бонни, что все они померли), причем на лицах у них были умильные счастливые улыбки. А Ольга Уортли исчезла, и никто с тех пор ее не видел.

Дело удалось каким-то образом замять (я подозреваю, что несчастье свалили на эпидемию скоротечного гепатита или злокачественной экземы), но Ольгу Уортли ищут до сих пор.

– Вот, собственно, и все, – сказал он, пожав плечами и расслабившись, – если не считать того, – он драматическим жестом поднял палец и продолжил низким жутковатым голосом, – что, говорят, в лунные ночи вроде этой, когда пора спать и младшая медсестра уже готовится отправиться к больным со своим подносом ночных лекарств в аккуратных бумажных стаканчиках, на сестринском посту вдруг ощущается запах паральдегида (хотя в больнице давно уже не используют этот препарат), и сгусток этого запаха перемещается из палаты в палату, от кровати к кровати, не пропуская ни одной. Спутать запах паральдегида нельзя ни с чем, а значит, Незримая медсестра совершает обход!

Они еще немного постояли, поахали, как того требовал жанр, и всей компанией двинулись домой. Бонита, похоже, была вполне довольна.

– Ах, до чего же я напугалась! – игриво заявила ее мать. – Если я проснуться сегодня ночью, буду думать, что медсестра прийти ко мне и принести этот паралич-джин.

– Па-раль-де-гид, – медленно, по слогам, но, всем на удивление, совершенно правильно произнес Фернандо.

9

В КОМНАТЕ СОЛА было тесно – там находилось очень много всякой всячины. На первый взгляд, эти вещи были совершенно разнородными и неупорядоченными (в этом отношении его жилище являло собой полную противоположность комнате Гуна), и любой вошедший недоумевал, пока до него не доходило, что ничего здесь не кажется ненужным или неприкаянно валяющимся, а, напротив, выглядит любимым. Суровые и негламурные фотографии людей, в основном пожилых (все они были пациентами больницы; Сол указал среди них мистера Эдвардса и миссис Уиллис); книги – от «Руководства по клинической медицине» Мерка до Колетт, от каталога выставки «Род человеческий» до Генри Миллера, от Эдгара Райса Берроуза до Уильяма Берроуза и Джорджа Борроу («Цыгане в Испании», «Дикий Уэльс» и «Зинкали»), и репринтная копия «Подсознательного оккультизма» Ностига, что действительно поразило Франца; а также многочисленные вышивки бисером хиппи, американских индейцев и индийцев, аксессуары для курения гашиша, пивная кружка с букетом свежих цветов, оптометрическая таблица, карта Азии и множество картин и рисунков от по-детски примитивных до геометрических и вызывающе абстрактных (в частности – поразительная абстрактная картина акрилом на черном картоне, которая изобиловала извивающимися формами, цветами драгоценных камней и насекомых и, казалось, воспроизводила в миниатюре любимый хозяином беспорядок в комнате).

Сол указал на нее:

– Я нарисовал это под кокаином. Если и есть наркотик, который что-то дает сознанию, а не только отнимает у него (в чем я сомневаюсь), то это кокаин. И если когда-нибудь я снова решу побаловаться дурью, то выберу его.

– Снова? – не скрывая иронии, повторил Гун, кивнув на бумагу и кисет.

– «Травка» – это чепуха, – возразил Сол, – игрушка, социальная смазка, которую смело можно приравнять к табаку, кофе и прочему чаю. Анслингер, убедив Конгресс включить ее (какими бы соображениями он ни руководствовался) в число сильнодействующих наркотиков, не на шутку подорвал развитие американского общества и мобильность его классов.

– Даже так? – с явным скепсисом осведомился Гун.

– Она определенно не в той же лиге, что алкоголь, – поддержал Сола Франц, – а ведь к нему общество в основном относится благосклонно; по крайней мере, та часть общества, что занимается рекламой. «Наше спиртное сделает вас сексуальными, здоровыми и богатыми», – пишут они, расхваливая, например, «Черный бархат». Знаешь, Сол, забавно, что в твоей истории фигурировал паральдегид. Когда меня в последний раз «отлучали» от алкоголя, если воспользоваться этим очень деликатным медицинским выражением, я три ночи подряд принимал понемногу паральдегид. Это было поистине чудесно: такой же эффект, как от алкоголя, когда я его впервые как следует попробовал. Я и не думал, что когда-нибудь еще раз испытаю это ощущение теплого розового сияния.

Сол кивнул:

– Он действует примерно так же, как и алкоголь, но в отличие от него не разносит так быстро химизм обмена веществ в организме. Так что человек, переутомленный обычной выпивкой, хорошо откликается на него. Но, безусловно, он тоже может вызвать привыкание; уверен, что ты это знаешь. А как вы, ребята, насчет кофейку? У меня, правда, только растворимый.

Он быстро поставил чайник и насыпал коричневые кристаллы в разноцветные кружки.

– Думаю, ты не станешь возражать, – предположил Гун, – что алкоголь – это естественный наркотик человечества, и оно тысячелетиями экспериментирует с ним – ищет пути использовать его без особого вреда.

– Да, и этого времени хватило, чтобы алкоголь истребил тех итальянцев, греков, евреев и прочих обитателей Средиземноморья, у кого имелась к нему особая генетическая слабость. Американским индейцам и эскимосам повезло меньше: как раз сейчас они проходят этот процесс. Но у конопли, пейота, мака и грибов тоже длительная история.

– Да, но одни оказывают более психоделическое, искажающее (а не расширяющее, как ты сказал) сознание действие, – возразил Гун, – тогда как алкоголь дает более прямой эффект.

– От алкоголя тоже бывают галлюцинации, – осторожно возразил Франц. – У меня самого случались, хотя, если верить тому, что мне рассказывали, не такие сильные, как от «кислоты». Но, как ни странно, только во время ломки, первые три дня. В чуланах, темных углах, под столами (но не при очень ярком свете) я видел черные, а иногда и красные провода толщиной с телефонный шнур, вибрирующие, хлещущие по сторонам. На ум сразу приходили ноги гигантских пауков и тому подобное. Причем я знал, что это галлюцинации. С ними, слава богу, можно было справиться – их в любой момент можно было разогнать ярким светом.

– Выведение из запоя – дело забавное, а иногда и хлопотное, – заметил Сол, разливая кипяток. – Белая горячка у пьющих начинается именно в это время, а не когда они пьют; уверен, что вы это тоже знаете. Но опасности и страдания отказа от тяжелых наркотиков сильно преувеличены, это часть мифа. Я узнал об этом, еще будучи санитаром на «Скорой» в великие дни Хайт-Эшбери[12]12
  Хайт-Эшбери – район в центральной части Сан-Франциско, известный в 60-е годы как место сборищ хиппи и центр наркокультуры. Место проведения «Лета любви» (1967) и других эпатажных акций тех лет. Название практически стало синонимом понятия «контркультура».


[Закрыть], до того, как получил соответствующее образование и стал медбратом. Я бегал там и раздавал торазин хиппи, страдавшим от передозировки (или считавшим, что у них была передозировка).

– Неужели это правда? – спросил Франц, принимая чашку с кофе. – Я много раз слышал, что при отказе от героина ломка бывает просто ужасающая.

– Часть мифа, – заверил Франца Сол, качнув длинноволосой головой, и, вручив чашку Гуну, отхлебнул кофе. – Одного из тех самых мифов, которые Анслингер так успешно распространял в тридцатые годы (тогда все чуваки, хорошо преуспевшие на сухом законе, старались заполучить еще более теплые места в сфере борьбы с наркотиками), когда отправился в Вашингтон, прихватив с собой пару ветеринаров, знавших, как действует допинг на скаковых лошадей, и пачку сенсационных вырезок из мексиканских и центральноамериканских газет об убийствах и изнасилованиях, совершенных батраками, предположительно помешавшимися от марихуаны.

– За эту идею ухватились многие писатели, – вставил Франц. – Герой всего раз затягивается странной сигаретой, и тут же у него начинаются дикие галлюцинации, в основном связанные с сексом и кровопролитием. А что, если ввести в «Странное подполье» сюжет, в котором фигурировало бы Управление по борьбе с наркотиками?.. – задумчиво добавил он, обращаясь не столько к собеседникам, сколько к себе. – Это мысль.

– И мучительная ломка в ходе абстиненции была частью этой мифологической картины, – продолжил Сол, – так что, когда битники, хиппи и им подобные начали принимать наркотики в знак протеста против порядка вещей и родительского диктата, у них и начались те самые ужасные галлюцинации и ломка синдрома отмены, которые были описаны в выдуманных полицейских мифах и убедительно обещаны им. – Он криво усмехнулся. – Знаете, я иногда думаю, что это очень похоже на долгосрочное воздействие военной пропаганды на немцев. Во время Второй мировой войны они действительно совершили все те зверства, в которых их, в основном ложно, обвиняли в Первую мировую войну, и даже превзошли их. Не люблю говорить это вслух, но люди всегда стремятся оправдать худшие ожидания.

– Сходство эпохи хиппи с нацистами СС проявилось в истории Семьи Мэнсона.

– Как бы там ни было, – подытожил Сол, – все это я изучил на практике, когда глубокими ночами метался по Эшбери и ректально вводил торазин увядающим деткам цветов. Делать им нормальные инъекции шприцем я не мог, потому что у меня еще не было сестринского диплома.

– Вот так-то я и познакомился с Солом, – задумчиво сказал Гун.

– Но ректальное введение торазина я применял не к Гуну, – уточнил Сол. – Это было бы слишком романтично. Передозировка случилась у одного из его приятелей, который позвонил ему, а уже Гун позвонил нам. И да, действительно, тогда мы и познакомились.

– Моему приятелю это прекрасно помогло, – вставил Гун.

– А как вы оба познакомились с Кэл? – спросил Франц.

– Когда она поселилась здесь, – ответил Гун.

– На первых порах нам показалось, будто на нас снизошла тишина, – мечтательным тоном сообщил Сол. – Предыдущий обитатель ее квартиры был чересчур шумным даже для этого дома.

– А потом к популяции присоединилась очень тихая, но музыкальная мышка, – сказал Гун. – Довольно скоро мы заметили, что откуда-то доносятся звуки флейты (по крайней мере, так мы решили), но музыка была такая тихая, что мы никак не могли понять, не мерещится ли нам.

– Тогда же, – подхватил Сол, – мы начали замечать привлекательную, неразговорчивую, очень вежливую девушку, которая приходила и уходила в четыре часа, всегда в одиночестве, и всегда очень осторожно открывала и закрывала дверь лифта.

– А однажды вечером мы отправились в Дом ветеранов слушать квартеты Бетховена, – перехватил инициативу Гун, – и увидели ее в зале. Мы тут же представились ей.

– И оказалось, что мы, все трое, хотели познакомиться, – добавил Сол, – а к концу концерта уже были друзьями.

– Ну а в следующий уик-энд мы помогали ей ремонтировать квартиру, – закончил Гун, – и можно было подумать, что мы знакомы уже много лет.

– Может быть, вернее будет сказать, она была с нами знакома, – уточнил Сол. – Мы еще долго и понемногу узнавали подробности ее биографии – о невероятной гиперзащищенности, в которой ее держали, о трудностях в отношениях с матерью…

– О том, как тяжело сказалась на ней смерть отца, – вставил Сол.

– И как решительно она была настроена самостоятельно управлять своей жизнью, – Сол пожал плечами, – и изучать эту самую жизнь. – Он поднял взгляд на Франца. – Мы лишь много позже узнали, насколько она чувствительна под маской холодной уравновешенности и какими еще способностями обладает, помимо музыкальных.

Франц кивнул и посмотрел на Сола.

– Ну что, ты дозрел до того, чтобы рассказать ту историю о ней, к которой никак не решишься приступить?

– А с чего ты взял, что история будет о ней?

– С того, что ты взглянул на нее, там, за столом, и осекся на полуслове, – объяснил Франц, – а потом никак не решался прямо пригласить меня, пока не уверился, что она не придет.

– Вы, писатели, башковитые парни, – отметил Сол. – История, в общем-то, такая… Литературная. Ну а ты и впрямь вроде как писатель – сочинитель сверхъестественных ужасов. После твоего похода на Корона-Хайтс мне тоже захотелось высказаться. Тот же самый мир неведомого, только страна в нем другая.

Франца подмывало ответить: «Я именно этого и ожидал!» – но он сдержался.

10

СОЛ ЗАКУРИЛ сигарету и откинулся к стене. Гун устроился на другом конце кушетки. Франц сидел в кресле лицом к обоим.

– С самого начала знакомства, – начал Сол, – я понял, что Кэл очень интересуется пациентами из моей больницы. Не то чтобы она задавала вопросы, но как-то напрягалась всякий раз, когда я упоминал о них. Они для нее были еще одним элементом огромного внешнего мира, который она начала исследовать, о котором чувствовала себя обязанной узнать как можно больше, чтоб посочувствовать ему или противостоять (у нее это, кажется, неразрывно сочеталось).

В те дни я и сам очень интересовался своими подопечными. Целый год проработал в вечернюю смену и довольно успешно руководил ею пару месяцев, поэтому у меня было много идей насчет того, что и как изменить, и кое-что я менял. Во-первых, я чувствовал, что медсестра, работавшая в отделении до меня, перебирала с успокоительным. – Он ухмыльнулся. – Видите ли, та история, которую я рассказал сегодня вечером для Бонни и Доры, – не совсем выдумка. В общем, я сократил большинству из них дозы настолько, что мог общаться и работать с ними и они не пребывали в коме во время завтрака. Конечно, обстановка в отделении от этого становится живее, и случается, что с пациентами труднее иметь дело, но я был молод, энергичен и справлялся с этим.

Он усмехнулся:

– Я полагаю, что почти каждый новый руководитель начинает именно с этого (сокращает барбитураты), пока не устанет, не вымотается и не придет к выводу, что ради покоя можно и повысить дозу.

Но я-то к тому времени довольно хорошо изучил своих подопечных (или, по крайней мере, думал, что знаю, на какой стадии цикла находится каждый из них), и поэтому мог предвидеть их выходки и держать отделение под контролем. Например, у молодого мистера Слоана была эпилепсия – в форме малых припадков – на фоне глубокой депрессии. Когда он приближался к кульминации цикла расстройства, у него начинались приступы petit mal[13]13
  Малый эпилептический припадок.


[Закрыть] (кратковременная потеря сознания, «отсутствие присутствия» на протяжении нескольких секунд), и он начинал раскачиваться; приступы повторялись каждые двадцать минут, а потом и того чаще. Знаете, я часто думаю, что эпилепсия очень похожа на попытку мозга устроить себе электрошоковую процедуру. Как бы там ни было, кульминация у моего юного мистера Слоана выражалась в припадке, напоминавшем или имитировавшем grand mal[14]14
  Развернутый эпилептический припадок.


[Закрыть], в ходе которого он падал на пол, корчился, издавал громкие звуки, совершал непроизвольные движения и терял контроль над всеми функциями своего тела (так называемая психическая эпилепсия). После этого приступы petit mal прекращались, и ему становилось лучше примерно на неделю. Он как будто очень точно рассчитывал все это и вкладывал в исполнение много творческих усилий (я ведь уже сказал, что у него был художественный талант). Знаете, я часто думаю, что всякое безумие – это форма художественного выражения. Только в этом случае человек не располагает для работы ничем, кроме самого себя, – в его распоряжении нет никаких внешних материалов, которыми можно было бы манипулировать, – поэтому он вкладывает все свое искусство в свое же поведение.

Так вот, как я уже сказал, я заметил, что Кэл очень заинтересовалась моими больными, она даже намекала, что хотела бы их увидеть. Поэтому однажды, выбрав подходящее время, когда все пациенты пребывали в ремиссии, я ночью привел ее туда. Конечно, это было злостным нарушением больничных правил. Ну, и луны в ту ночь тоже не было – новолуние или около него. Лунный свет возбуждает людей, особенно сумасшедших; уж не знаю, каким образом, но это факт.

– Эй, ты никогда прежде этого мне не рассказывал! – вскинулся Гун. – Я имею в виду, о том, что ты водил Кэл в больницу.

– Неужели? – равнодушно отозвался Сол и пожал плечами. – Значит, приехала она примерно через час после ухода дневной смены, выглядела несколько бледной и напуганной, немного возбужденной… И почти сразу все в отделении отбились от рук и посходили с ума. Миссис Уиллис начала стонать и причитать о своих ужасных несчастьях (я рассчитывал, что до этого у нее еще неделя). Это производило поистине душераздирающее впечатление и вывело из себя мисс Крейг, которая прекрасно умела орать. Мистер Шмидт, который примерно вел себя больше месяца, успел, прежде чем мы опомнились, снять штаны и наложить кучу перед дверью мистера Бугатти, которого время от времени начинал считать «врагом» (у нас в отделении ничего подобного не случалось с минувшего года). Тем временем миссис Гутмайер опрокинула поднос с обедом, и ее вырвало. Мистер Стовацки каким-то образом ухитрился разбить тарелку и порезаться. Миссис Харпер разоралась при виде крови, хотя ее было совсем немного. Так что у нас активизировались сразу две крикуньи, пусть и не дотягивавшие до уровня Фэй Рэй[15]15
  Фэй Рэй – американская актриса, считавшаяся «королевой крика» в фильмах ужасов.


[Закрыть], но вполне ничего себе.

Естественно, мне пришлось бросить Кэл на произвол судьбы, пока мы разбирались со всем происходившим, хотя, конечно, мне было интересно, что она должна об этом думать. Я корил себя и за то, что вообще пригласил ее сюда, и за свое преувеличенное мнение о собственной способности прогнозировать и предотвращать бедствия.

К тому времени как я более-менее справился с ситуацией, Кэл, в обществе юного мистера Слоана и еще пары-тройки пациентов, переместилась, а может быть, отступила, в холл отделения, обнаружила там пианино и начала тихонечко наигрывать. Вероятно, инструмент звучал очень фальшиво, по крайней мере, для ее слуха.

Она выслушала мой торопливый рассказ о происходившем (вернее будет сказать – извинения за происходившее; что у нас отнюдь не всегда гадят в коридорах и тому подобное), время от времени кивала, но при этом ее пальцы безостановочно бегали по клавишам, как будто она искала наименее расстроенные из них (позже она призналась, что именно этим и занималась). Она уделяла мне подобающее внимание, продолжая при этом музицировать.

Тем временем я понял, что в помещениях отделения, которые я только что покинул, снова нарастает возбуждение, а Гарри (юный Слоан) зашагал кругами по холлу, из чего ясно следовало, что приступ petit mal начнется куда раньше, чем я ожидал. По моим прикидкам, это должно было случиться лишь к следующему вечеру, но он необъяснимым образом ускорил ход своего цикла, и поэтому тяжелого припадка следовало ожидать уже этой ночью, и совсем скоро.

Я начал объяснять Кэл, что должно начаться с минуты на минуту, но она вдруг выпрямилась, скорчила гримаску, как иногда делает, начиная концерт, и заиграла что-то захватывающее из Моцарта (вскоре я узнал арию Керубино из «Свадьбы Фигаро»), но, похоже, в самой диссонирующей из всех тональностей, какие только были доступны этому старому расстроенному инструменту (позднее это тоже подтвердилось).

Она транспонировала музыку в другой тональности, которая была лишь чуть менее диссонансной, чем первая, и так далее и тому подобное. Вы не поверите, но вот так, между делом, словно дурачась, она на этом старом, никуда не годном, кроме как для психов, пианино успела разобраться со всеми клавишами, от самых расстроенных до наиболее близких к истинному звучанию, и вскоре использовала всю клавиатуру, так же переходя от наименее к наиболее гармоничному звучанию, играя моцартовскую арию Керубино, в которой, если перевести на английский, сказано примерно следующее: «Мы, несомненно, чувствуем силу любви – кто дал ей право похищать мое сердце?» И еще что-то насчет того, что «моя печаль смешалась с наслажденьем».

Между тем я чувствовал, как вокруг меня нарастает напряжение, видел, что у юного Гарри, безостановочно шаркавшего по комнате, малые приступы происходят все чаще и чаще, знал, что буквально через минуту у него начнется большой приступ, и подумал, не стоит ли схватить Кэл за руки, остановить ее, словно она какая-то ведьма, творящая с помощью музыки черное колдовство, ведь у одной из пациенток наступило резкое обострение сразу, как только Кэл вошла в отделение, а теперь она творила нечто подобное при помощи Моцарта, и музыка звучала все громче и громче.

Но стоило мне подумать об этом, как она триумфально перешла к наименее диссонирующей из гармоний, звучавшей практически безупречно, и в тот же миг юный Гарри начал, нет, не биться в большом припадке, а притопывать и приплясывать с какой-то устрашающей грацией, точно попадая в такт арии Керубино, а я, не успев осознать, что делаю, вдруг схватил за талию мисс Крейг (рот у нее был открыт, но она уже не визжала) и закружился в паре с нею в вальсе рядом с юным Гарри. И я вдруг почувствовал, как надрыв, владевший отделением, стремительно сошел на нет и растаял, словно дым. Каким-то образом Кэл растопила это напряжение, ослабила и вовсе убрала его, точно так же, как походя справилась с депрессией юного Гарри, обеспечив ему преодоление наихудшего периода в его цикле без погружения в большой приступ. По прошествии времени мне представляется, что это событие было самым близким к магии из всего, что я когда-либо видел; колдовство, конечно, но белое колдовство.

Слова «ослабила и вовсе убрала» сразу пробудили в памяти Франца утреннее рассуждение Кэл насчет того, что музыка «обладает силой высвобождать многое другое и заставлять его летать и кружиться».

– И что же случилось дальше? – спросил Гун.

– Пожалуй, что ничего, – ответил Сол. – Кэл продолжала так же бравурно играть ту самую мелодию на том же наборе клавиш, мы продолжали танцевать, и вроде бы к нам присоединилось еще несколько танцоров, но с каждым повтором она играла чуть-чуть тише, и в конце концов ее музыка звучала еле слышно, будто она играла для мышей, а потом она прекратила игру и беззвучно опустила крышку пианино, мы перестали танцевать и улыбались друг дружке, и на этом все кончилось, не считая того, что теперь все обстояло совсем не так, как было вначале. Она ушла почти сразу же после этого, не оставшись на всю смену, как будто хорошо понимала, что сделала нечто неповторимое. Ну а потом мы с нею ни разу не упоминали об этом случае. Я, помнится, подумал: «Волшебство – дело одноразовое».

– Знаешь ли, мне это нравится, – сказал Гун. – В смысле, идея магии, ну и чудес вроде тех, скажем, что творил Иисус. Искусство (и история, конечно) насыщено некими феноменами, которые невозможно повторить. Ну а наука занимается только феноменами, для повторения доступными.

Франц пробормотал:

– Растопила напряжение… Ослабила и вовсе убрала депрессию… Ноты взлетают, как искры… Знаешь, Гун, все это, не знаю почему, вновь приводит мне на ум тот шредер, который ты показывал мне сегодня утром.

– Шредер? – удивился Сол.

Франц в нескольких словах объяснил, в чем дело.

– Об этом ты мне не рассказывал, – обратился Сол к Гуну.

– Разве? – Гун, улыбнувшись, пожал плечами.

– Несомненно, – сказал Франц почти с сожалением, – представление о том, что музыка полезна для сумасшедших и усмиряет буйные души, восходит к глубокой древности.

– По меньшей мере ко временам Пифагора, – согласно кивнул Гун. – Две с половиной тысячи лет назад.

Сол задумчиво покачал головой:

– То, что сделала Кэл, заходит куда дальше обычного музыкального воздействия.

Тут в дверь резко постучали. Гун открыл. Фернандо просунул голову в комнату, вежливо кивнул, широко улыбнулся Францу и произнес вопросительным тоном:

– Шахматы?