Текст книги "Матерь Тьмы"

11

ФЕРНАНДО БЫЛ хорошим шахматистом. В Лиме он числился среди сильнейших любителей. Они уже сыграли две напряженные продолжительные партии, что отлично помогло Францу занять утомленные к вечеру мозги, а также осознать, насколько он физически вымотался во время своего восхождения на холм.

Время от времени он мимолетно возвращался мыслями к «белой магии» Кэл (если то, о чем рассказывал Сол, можно было так назвать) и к черной магии (существование которой даже менее вероятно), во владения которой он вторгся на Корона-Хайтс. Еще он жалел, что не обсудил с Солом и Гуном оба случая подробнее, но сомневался, что после его ухода они продолжили прежнюю тему. Как бы там ни было, он увидит их обоих на концерте завтра вечером – когда он уходил, они, вслед, попросили занять для них места, если он придет раньше.

Уходя, после того как закончилась вторая партия, Фернандо указал на доску и спросил:

– Mañana por la noche?[16]16
  Завтра вечером? (исп.)


[Закрыть]

Настолько-то Франц понимал испанский. Он улыбнулся перуанцу и кивнул. Если завтра что-то помешает сыграть в шахматы, он всегда сможет известить своего партнера через Доротею.

Он спал как убитый и не запомнил ни одного сна.

Проснувшись, Франц ощутил себя совершенно отдохнувшим, с ясным и острым разумом – в общем, обладателем всех преимуществ хорошо выспавшегося человека. Вчерашней заторможенности и неуверенности как не бывало. Все вчерашние события он помнил в мельчайших подробностях, но уже без эмоциональных обертонов возбуждения и страха.

Созвездие Ориона, облокотившегося на его окно, говорило, что приближается рассвет. Девять его ярких звезд складывались в угловатые, наклоненные песочные часы, с которыми соперничали меньшие по высоте и более тонкие часики, образованные девятнадцатью мигающими красными огнями телебашни.

Франц поспешно сделал себе маленькую чашечку кофе, воспользовавшись очень горячей водой из-под крана, надел тапочки и халат, взял бинокль и тихонько пошел на крышу. Все его чувства были обострены. Черные окна шахт и черные двери без ручек заброшенных кладовок выделялись так же отчетливо, как двери занятых жильцами комнат, и старые, много раз перекрашенные перила, на которые он опирался, поднимаясь.

В каморке на крыше его фонарик высветил из тьмы лоснящиеся провода, горбатую глыбу электромотора и бесстрастно замершие короткие железные руки многочисленных реле, которые грубо разбудят и заставят с громкими щелчками и жужжанием перескакивать с места на место, как только кто-нибудь внизу нажмет на кнопку. Зеленый карлик и паук.

Снаружи резвился ночной ветер. Ворвавшись в шахту, он приостанавливался, сбрасывая вниз (по инерции) по горсточке мелкий гравий. Франц прикинул: тихий шорох с глухими жестяными обертонами доносился снизу почти через три секунды после каждого порыва. Да, так оно и должно быть: около восьмидесяти футов. Было также приятно думать о том, что он бодрствует и имеет совершенно ясную голову, в то время как большинство еще спит крепким сном.

Он вскинул голову и посмотрел на звезды, усеивающие темный купол ночи, словно крошечные серебряные гвозди. Для Сан-Франциско, где обычны туманы, дымка и смог, приходящий из Окленда и Сан-Хосе, ночь была просто идеальной для того, чтобы разглядывать небо. Горбатая луна зашла. Франц с любовью изучал выдуманное им сверхскопление очень ярких звезд, которому он дал название Щит: шестиугольник, охватывающий небо, вершинами которого являлись Капелла на севере, яркий Поллукс (рядом с ним Кастор, а в последние годы еще и Сатурн), маленькую собачью звезду Процион, Сириус (самый яркий из всех), голубоватый Ригель в Орионе и (снова поворачивая к северу) красно-золотой Альдебаран. Достав бинокль, он задержался взглядом на золотом рое Гиад вокруг Альдебарана и перешел к находящемуся уже снаружи Щита, у самого края, крошечному голубовато-белому ковшику Плеяд.

Вечные, неизменные звезды соответствовали утреннему строю его размышлений и укрепляли его. Он снова посмотрел на склонившийся Орион, затем перевел взгляд на вспыхивающую красным телебашню. Под ним лежал Корона-Хайтс, казавшийся черным горбом среди городских огней.

К нему пришло воспоминание (кристально ясное, как все воспоминания, приходившие в эти дни в первый час после пробуждения) о том, как, впервые увидев ночью телебашню, он вспомнил строчку из рассказа Лавкрафта «Скиталец тьмы», где герой рассматривал другой зловещий холм (Федерал-Хилл в Провиденсе) и видел, как, «придавая ночному пейзажу гротескный вид, вспыхивал красный маяк Индустриального треста». Когда он впервые увидел башню, то подумал, что она хуже, чем гротеск, но теперь (как странно) она оказывала на него почти такое же успокаивающее действие, как звездный Орион.

«Скиталец тьмы!» – произнес он про себя и беззвучно рассмеялся. Вчера он сам пережил наяву часть рассказа, который можно было бы назвать «Соглядатай с вершины». Чудеса, да и только.

Перед тем как вернуться к себе, он наскоро осмотрел темные прямоугольники и узкие пирамиды небоскребов центра города, которые так ужасали старину Тибо; на верхушках высочайших из них горели свои собственные красные огни.

В комнате Франц приготовил еще кофе, на сей раз воспользовавшись плиткой, положил туда сахара и добавил молока из пакетика. Затем он устроился в постели, решив использовать свою утреннюю свежесть мыслей, чтобы разобраться с вопросами, которые накануне остались совсем неясными. Невзрачная книжка Тибо и потертая тетрадка-дневник цвета чайной розы уже превратились в голову пестрой Любовницы Ученого, лежащей рядом с ним у стены. К ним он добавил толстые черные прямоугольники «Изгоя» Лавкрафта и «Собрание рассказов о призраках» Монтегю Родса Джеймса, а также несколько пожелтевших старых экземпляров «Weird Tales» (какие-то пуритане сорвали с них аляповатые обложки), содержащих рассказы Кларка Эштона Смита, переложив на пол, чтобы освободить место, несколько ярких журналов и разноцветных салфеток.

«Ты выцветаешь, дорогая, – бодро обратился он к ней в мыслях, – выбираешь все более скромные цвета. Подбираешь погребальный убор?»

Потом он некоторое время неторопливо и вдумчиво читал «Мегалополисомантию». Видит Бог, этот старикан умел «зажигать» в очень даже научном стиле. Вот хотя бы:

Какой ни возьми конкретный период истории, всегда существовала парочка чудовищных городов (например, Вавилон, Ур-Лхасса, Ниневия, Сиракузы, Рим, Самарканд, Теночтитлан, Пекин), но мы живем в эпоху мегаполисов (или некрополисов), когда такие злокачественные опухоли не просто сделались многочисленными, но угрожают слиться воедино и окутать мир несокрушимым городским веществом. Необходим Черный Пифагор, который уловил бы зловещие лэ наших чудовищных городов и их гнусные визгливые песнопения, подобно тому как Белый Пифагор два с половиной тысячелетия назад выследил мир небесных сфер и их хрустальные симфонии.

Или, подлив своего собственного оккультизма:

Поскольку мы, современные горожане, уже обитаем в гробницах, уже приучены, в некотором роде, к смерти, то возникает возможность бесконечного продления этой жизни-в-смерти. Тем не менее, такое существование, хотя и вполне досягаемо, было бы чрезвычайно болезненным и угнетенным, лишенным жизненной силы или даже мысли, на деле являло бы собой всего лишь параментацию, в которой нашими спутниками оказались бы в основном параментальные существа азоического происхождения, куда более злобные, чем пауки или хорьки.

«И что же может означать эта самая “параментация”? – задумался Франц. – Транс? Опиумные миражи? Мгла, где корчатся фантомы, порожденные сенсорной депривацией? Или что-то решительно другое?»

Или вот еще:

Электромефитическое городское вещество, о котором я говорю, обладает потенциалом для достижения огромных эффектов в отдаленных временах и местах, даже в далеком будущем и на других сферах, но о манипуляциях, необходимых для их производства и контроля, я не собираюсь говорить на этих страницах.

Все эти мудрости можно было оценить изрядно затертым, но энергичным современным междометием «вау».

Франц поднял одну из старых книжек, края страниц которой крошились, чуть не поддался искушению прочитать изумительную фантазию Смита «Город поющего пламени», в которой движутся и сражаются друг с другом огромные мегаполисы, но решительно отложил ее в сторону и взял в руки дневник.

На Смита (не было никакого сомнения, что дневник принадлежал ему) общение с де Кастри (который наверняка был тем самым собеседником) определенно произвело очень сильное впечатление, ощущавшееся даже через пятьдесят лет. Он явно читал «Мегаполисомантию». Францу пришло в голову, что этот экземпляр, скорее всего, принадлежал Смиту. Вот типичная выдержка из дневника:

Родс, 607. Сегодня три часа с разъяренным Тибальтом. Все, что удалось уловить: половину времени бранил своих беглых последователей, другую половину презрительно подкидывал мне обрывки параестественной истины. (Но какие обрывки! Кое-что о значении диагональных улиц!) Этот старый черт видит города и их невидимые болезни, словно новый Пастер, но в области мертво-живого.

Он говорит, что опубликованная книга – детский сад, а вот новое (суть, причины и что делать) он держит только в уме и в Великом шифре, о котором он то и дело упоминает, но так ничего и не говорит прямо. Он иногда называет его (шифр) своим Пятидесятикнижием, – конечно, если я прав и это он и есть. Но почему пятидесяти?

Об этом необходимо написать Говарду, он будет поражен и (да!) преображен: настолько это согласуется с тем декадентским и гнилостным ужасом, который он находит в Нью-Йорке, Бостоне и даже в Провиденсе (не левантийцев и средиземноморцев, а полуразумных параменталов!). Но не уверен, что он это выдержит. Если уж на то пошло, не уверен, долго ли еще я сам смогу это выносить. Но, если я хотя бы намекну старому Тиберию на то, что, поделись он своим знанием о паранормальном с другими родственными душами, он превратился бы в такого же урода, каким был его тезка в свои последние дни на Капри, он вновь примется обличать тех, кто, как он считает, все провалил и предал его в созданном им Герметическом ордене.

А мне пора сматываться – я собрал все, что можно использовать для писательства. Но могу ли я отказаться от высшего экстаза, порождаемого предвкушением того, что и на следующий день мне предстоит воспринять из уст Черного Пифагора какую-то новую сверхъестественную истину? Это как наркотик, от которого я не в силах отрешиться. Кто может отказаться от такой фантазии? Особенно когда фантазия – правда.

“Паранормальное” – это всего лишь слово, но сколько же за ним скрывается! Сверхъестественное – мечта бабушек, священников и писателей ужасов. Но паранормальное!.. И все же, сколько мне по силам? Смогу ли я выдержать полный контакт с параментальной сущностью и не сломаться?

Вернувшись сегодня, я ощутил, что мои чувства меняются, вернее, метаморфозируются. Сан-Франциско был меганекрополем, насыщенным параменталами, чуть улавливаемыми на грани видения и слуха; каждый квартал города представлял собой сюрреалистический кенотаф, в котором достойно было бы упокоить Дали, а я сам, один из живых мертвецов, осознавал все с холодным восторгом. Но теперь я боюсь стен своей комнаты!

Франц, посмеиваясь, взглянул на тусклый простенок за кроватью, под паутинным изображением телебашни на флуоресцентно-красном фоне, и обратился к лежащей между ним и стеной Любовнице Ученого: «Похоже, та история совсем доконала его, не так ли, дорогая?»

Но он тут же вновь принял сосредоточенное выражение. «Говард», упомянутый в записи, не мог быть не кем иным, как Говардом Филлипсом Лавкрафтом, пуританской ипостасью По из Провиденса двадцатого века, исполненным прискорбным, но неоспоримым отвращением к роям иммигрантов, которые, по его ощущениям, угрожали традициям и памятникам его любимой Новой Англии и всего Восточного побережья. (И разве не был Лавкрафт «литературным негром» у человека по имени вроде Кастри? Кастер? Карсвелл?) Они со Смитом были близкими друзьями по переписке. Ну а упоминания о Черном Пифагоре само по себе являлось убедительным доказательством того, что хозяин дневника читал книгу де Кастри. Да еще дразнили воображение эти ссылки на Герметический орден и Великий шифр (или Пятидесятикнижие). Однако Смит (кто же еще?) явно был не только очарован, но и напуган бредом своего раздражительного наставника. Еще более явно это проявилось в его поздней записи.

Просто отвратительные намеки злорадствующий Тиберий делал сегодня насчет исчезновения Бирса и смертей Стерлинга и Джека Лондона. И подразумевал он не только, что они якобы покончили с собой (что я категорически отрицаю, особенно в отношении Стерлинга!), но и что в их смертях были и другие особенности – особенности, которые принято приписывать дьяволу.

Он даже захихикал, говоря: “Можешь не сомневаться, мой дорогой мальчик, что все они пережили очень тяжелое (в параментальном смысле) время, прежде чем их прищучили, или, иными словами, уволокли в персональные серые паранормальные преисподние. Очень огорчительно, но такова неминуемая участь Иуд и тех, кто слишком рьяно суется не в свое дело”, – прибавил он, глядя на меня из-под взъерошенных седых бровей.

Может быть, он гипнотизирует меня?

Почему я все еще торчу здесь, хотя опасности явно перевешивают возможный выигрыш? Ведь этот полубред о методах придания запаха параментальным сущностям – явная опасность.

Франц нахмурился. Он довольно много знал о блестящей литературной группе, собравшейся в Сан-Франциско на рубеже веков, и о том, что жизнь очень уж многих из них оборвалась трагически. В частности, среди них были мрачный романтик Амброз Бирс, пропавший без вести в раздираемой революцией Мексике в 1913 году (чуть позже он скончался от уремии и отравления морфином в Лондоне), а в 1920-х годах погиб от яда поэт-фантаст Стерлинг. Франц напомнил себе, что при первой же возможности нужно будет расспросить обо всем этом Джейми Дональдуса Байерса.

И последняя, оборванная на середине фразы запись дневника была в том же духе:

Сегодня случайно застал Тиберия за записью, которую он делал черными чернилами в бухгалтерской книге вроде тех, что используются для бухгалтерского учета. Его Пятидесятикнижие? Великий шифр? Я успел мельком увидеть сплошную страницу с чем-то вроде астрономических и астрологических символов, но он поспешно захлопнул тетрадь (может ли быть пятьдесят таких тетрадей?) и заявил, что я шпионю за ним. Я пытался отвлечь его, но он отказался разговаривать на другие темы.

Зачем я остаюсь? Этот человек – гений (парагений?), но к тому же и параноик!

Он размахивал передо мной своим гроссбухом и кудахтал: “Что, если ты как-нибудь ночью бесшумно проберешься сюда и украдешь вот это?! Почему бы и нет? В параментальном смысле это будет просто означать, что тебе конец! Но хуже от этого не станет. Или станет?”

Видит Бог, пора…

Франц пролистал несколько следующих девственно-чистых страниц, а затем поднял голову и посмотрел поверх тетради в окно, за которым с кровати ему была видна лишь столь же пустая стена ближней из двух возносившихся к небу башенок. Ему пришло в голову, что все это складывается в жуткую фантазию, закручивающуюся вокруг построек: зловещие теории де Кастри, Смит, рассматривающий Сан-Франциско как… ах да, меганекрополь, ужас Лавкрафта перед сгрудившимися башнями Нью-Йорка, небоскребы центра города, которые он видит со своей крыши, море крыш, которое он сам рассматривал с вершины Корона-Хайтс, и это обветшалое старое здание, где он сейчас находится, с его темными коридорами, раззявленным вестибюлем, странными шахтами и чуланами, черными окнами и тайниками.

12

ФРАНЦ СДЕЛАЛ себе еще кофе (за окном давно уже было совсем светло), взял с полки у стола охапку книг и притащил их в постель. Чтобы освободить для них место, пришлось отправить на пол еще часть красочного развлекательного чтива. «Ты становишься все темнее и интеллектуальнее, моя дорогая, но при этом не стареешь ни на день и остаешься все такой же стройной. Как тебе это удается?» – сделал он шутливый комплимент Любовнице Ученого.

Эти книги являли собой прекрасный образчик того, что он считал своей справочной библиотекой настоящей жути. В основном ее составляли не новые оккультные штучки, созданные, как правило, руками шарлатанов и халтурщиков, пишущих исключительно ради денег, или наивных жертв самообмана, не испорченных даже образованием (муть и пена на вздымающейся волне колдовства, к которому Франц тоже относился скептически), а книги, затрагивавшие сверхъестественное по касательной, но с гораздо более твердой опоры. Он листал их быстро, сосредоточенно, даже с наслаждением, и прихлебывал дымящийся кофе. Были в этой стопке книга профессора Д. М. Ностига «Подсознательный оккультизм» (любопытная, крайне скептическая работа, строго опровергающая все претензии ученых парапсихологов и все же указывающая тут и там на следы необъяснимого), остроумная и глубокая монография Монтегю «Белая лента» (основной тезис которой гласил, что цивилизация задыхается, окутанная, словно мумия, собственными записями, бюрократическими и прочими, и бесконечными рецессивными самонаблюдениями), драгоценные, тусклые оттиски двух редчайших тонких книжонок, которые многие критики сочли фальшивками, а именно «Ames et Fantômes de Douleur» маркиза де Сада и «Knochenmädchen in Pelz mit Peitsche» Захер-Мазоха, дальше «De Profundis» Оскара Уайльда и «Suspiria de Profundis» (с «Тремя Матерями Печали») Томаса де Куинси, старого метафизика и любителя опиума (заурядные, в общем-то, книжки, однако странным образом связанные не только названиями), «Дело Маврициуса» Якоба Вассермана, «Путешествие на край ночи» Селина, несколько номеров журнала Боневица «Гностика», «Символ паука во времени» Маурисио Сантос-Лобоса и монументальный труд «Секс, смерть и сверхъестественный страх» мисс Фрэнсис Д. Леттланд, доктора философии.

Его по-утреннему бодрое сознание долго и весело блуждало в жутком мире чудес, вызванном и подкрепленном этими книгами, книгами де Кастри и дневником, а также четкими воспоминаниями о вчерашних довольно странных переживаниях. И впрямь современные города были величайшими тайнами мира, а небоскребы – их безбожными соборами.

Просматривая стихотворение в прозе «Матери Печали», входящее в «Suspiria», он не впервые задавался вопросом, имеет ли это творение де Куинси какое-либо отношение к христианству. Правда, в именовании старшей сестры Mater Lachrymarum, Матерь Слез, было определенное сходство с Mater Dolorosa, как католики именуют Деву Марию, то же самое относилось и ко второй сестре, Mater Suspiriorum, Матери Вздохов, и даже самой страшной, младшей из сестер, Mater Tenebrarum, Матери Тьмы (де Куинси собирался написать о ней целую книгу «Царство Тьмы», но, по-видимому, так и не написал – а ведь это было бы нечто!). Хотя, нет, их предшественниц следовало искать в античности, потому как они перекликаются с тремя мойрами и с тремя фуриями, и в лабиринтах сознания англичанина, который искусственно расширял его настойкой опия.

Одновременно складывались и намерения Франца относительно того, как провести этот день, который уже обещал стать прекрасным. Во-первых, начать поиски неуловимого «Родс, 607» с изучения истории безымянного здания «Гири, 811», где он сейчас находился. Это была бы отличная проба сил; к тому же этим заинтересовалась Кэл, да и Гун тоже. Потом еще раз сходить на Корона-Хайтс и проверить, действительно ли он видел оттуда свое собственное окно. Где-то во второй половине дня навестить Джейми Дональдуса Байерса, предварительно позвонив по телефону. Ну а вечером, конечно, концерт Кэл.

Тут он очнулся и, моргая, посмотрел вокруг. Несмотря на открытое окно, комната была полна дыма. Сконфуженно посмеиваясь над собой, Франц аккуратно погасил сигарету о край переполненной пепельницы.

Зазвонил телефон. Это Кэл приглашала его спуститься и разделить с нею поздний завтрак. Он побрился, сполоснулся под душем, оделся и вышел.

13

КЭЛ ВСТРЕТИЛА ЕГО в дверях. На ней было зеленое платье, волосы она собрала в длинный хвост и казалась такой милой и юной, что Франц стиснул бы ее в объятиях и поцеловал, если бы не возвышенное, медитативное выражение ее лица, говорящее – «Не тревожить во имя Баха».

– Доброе утро, милый, – сказала она. – Я действительно проспала двенадцать часов, как и грозилась в своей гордыне. Бог милостив. Не возражаешь, если сегодня снова будет яичница? Время уже не для первого, а для второго завтрака. Наливай себе кофе.

– Будешь сегодня еще репетировать? – спросил он, кинув взгляд на электронную клавиатуру.

– Буду, но не здесь. Чуть позже пойду и часа три поиграю на том самом клавесине, на котором будет концерт. Заодно поднастрою инструмент.

Франц попивал кофе со сливками и любовался гармонией движений Кэл, которая с отсутствующим видом разбивала яйца, бездумным балетом с участием белых овоидов и изящных пальцев с приплюснутыми от постоянных прикосновений к клавиатуре кончиками. Он поймал себя на том, что сравнивает ее с Дейзи и, как ни странно, со своей Любовницей Ученого. И Кэл, и Дейзи изящны, весьма интеллектуальны, довольно молчаливы, определенно осенены благословением Белой Богини, мечтательны, но организованны. Дейзи тоже была облагодетельствована Белой Богиней – она была поэтессой, женщиной организованной и хранившей духовное целомудрие… «Для рака мозга». Он поспешно прогнал эту мысль из головы.

Но Кэл, безусловно, характеризуется прилагательным «белый»; она ни в коем случае не Матерь Тьмы, она – Мать Света и пребывает в вечной оппозиции к другой стороне… Ян и инь, Ормузд и Ариман… Да, клянусь Робертом Ингерсоллом!

А выглядела она действительно этакой школьницей, и лицо ее являло собой маску веселой невинности и благонравия. Но он тут же вспомнил, как она начала исполнять концерт. Он сидел близко и немного сбоку, так что видел ее полный профиль. Словно по какому-то быстрому волшебству, ее облик сделался таким, какого Франц никогда раньше не видел, – и на мгновение он подумал, что не хотел бы увидеть еще раз. Ее подбородок втянулся в шею, ноздри раздулись, взгляд стал всевидящим и безжалостным, уголки сжатых в тонкую ниточку губ опустились, как у злобной школьной учительницы. Всем своим видом она как будто говорила: «А теперь, струны и мистер Шопен, слушайте меня: или вы будете вести себя самым лучшим образом, или я вам покажу, так и знайте!» Это был взгляд молодого профессионала.

– Ешь, пока не остыло, – пропела Кэл, ставя перед ним тарелку. – Вот еще тосты. Вроде бы с маслом.

– Как тебе спалось? – спросила она немного погодя.

Он рассказал ей о звездах.

– Я рада, что ты во что-то веруешь, – отозвалась она.

Францу ничего не оставалось, как признаться.

– В определенной степени, так оно и есть. В святого Коперника, конечно, и Исаака Ньютона.

– Отец клялся и их именами, – ответила она. – И даже, помнится, как-то воззвал к Эйнштейну. Я тоже начала так делать, но мать мягко и решительно остановила меня. Она считала, что это неженственно и очень по-хулигански.

Франц улыбнулся. Он решил не обсуждать ни того, что читал сегодня утром, ни вчерашних событий: эти темы казались сейчас неуместными.

Наступившую паузу нарушила Кэл:

– По-моему, Сол вчера был в ударе. Мне нравится, как он флиртует с Доротеей.

– Ему нравится делать вид, будто он шокирует ее, – сказал Франц.

– А ей нравится прикидываться шокированной, – согласилась Кэл. – Я, пожалуй, подарю ей веер на Рождество; просто для того, чтобы самой любоваться, как она будет им пользоваться. Только я не очень-то доверяю его отношению к Боните.

– Ты о нашем Соле? – спросил Франц, которому, в общем-то, и не пришлось разыгрывать изумление. Он сразу же явственно и с неудовольствием припомнил смех, который услышал вчера утром на лестнице, – смех от прикосновений и щекотки.

– Люди порой открываются с неожиданных сторон, – спокойно заметила она. – Сегодня утром ты очень бодр и полон энергии. Чуть ли не надменен, но в то же время внимательно относишься к моему настроению. Ну а в глубине погружен в размышления. Какие у тебя планы на день?

Он рассказал.

– Звучит заманчиво, – сказала Кэл. – Я слышала, что дома у Байерса жутковато. Хотя, может быть, те, кто рассказывал это мне, имели в виду экзотику. И мне очень хотелось бы узнать об этом «Родс, шестьсот семь». Знаешь, вроде как заглянуть через плечо «отважного Кортеса» и увидеть то же самое, что он там видел, «безмолвный с высоты над Дарьеном»[17]17
  Из сонета Джона Китса «По прочтении Гомера в переводе Чэпмена».


[Закрыть]. Да и просто узнать историю этого дома – она интересует не только Гуна. Это было бы очень занятно. Что ж, мне пора собираться.

– Мы увидимся до концерта? Может быть, проводить тебя туда? – спросил он, поднимаясь.

– До того, пожалуй, нет, – задумчиво сказала она. – А вот потом – да. – Она улыбнулась. – Очень приятно слышать, что ты тоже придешь. Будь осторожен, Франц.

– И ты будь осторожна, Кэл, – отозвался он.

– В дни концерта я берегу себя, как гусеница, заматывающаяся в непроницаемый кокон. Постой.

Она подошла к нему и запрокинула голову, продолжая улыбаться. Он обнял ее, и они поцеловались. Ее губы были мягкими и прохладными.