Текст книги "Матерь Тьмы"

18

ДОНАЛЬДУС ВОЗДЕЛ палец с серебряным филигранным кольцом и заговорил:

– Не следует забывать, что де Кастри умер, когда мы с вами были младенцами. Почти все сведения, которыми я располагаю, исходят от пары не очень близких и вряд ли любимых друзей последних лет жизни де Кастри: Джорджа Рикера, который был слесарем и играл с ним в го, и Германа Клааса, который имел букинистический магазин на Терк-стрит, был своего рода романтическим анархистом и некоторое время технократом, и немного от Кларка Эштона Смита. Ах да, ведь вас именно это интересует, не так ли? От него я получил совсем мало: Кларк не любил говорить о де Кастри. Я подозреваю, что Кларк именно из-за де Кастри и его теорий держался подальше от больших городов, даже от Сан-Франциско, и предпочел отшельничество в Оберне и Пасифик-Гроув. У меня есть еще кое-какие сведения из старых писем и вырезок, но их немного. Никто не любил писать о де Кастри, и у людей были на то причины, да и человек этот полностью засекретил свою жизнь. Что странно, поскольку взлет его карьеры начался с написания и публикации сенсационной книги. Кстати, мой экземпляр принадлежал Клаасу и достался мне, когда тот умер, ну а он, возможно, нашел его среди вещей де Кастри после смерти автора – я так и не смог этого выяснить.

– Кроме того, – продолжил Дональдус, – моя история, вероятно, прозвучит (по крайней мере, местами) в несколько поэтическом духе. Пусть это не сбивает вас с толку: мне просто легче таким образом упорядочивать свои мысли и ранжировать пункты по важности. Я ни в малейшей степени не буду отклоняться от строгой истины, какой я ее обнаружил, хоть и, полагаю, в моей истории могут быть следы параментальных явлений и, конечно же, один призрак. Я думаю, что во всех современных городах, особенно в самых неприглядных, изобилующих новостройками, должны иметься призраки. Они оказывают цивилизующее влияние.

19

ДОНАЛЬДУС СДЕЛАЛ добрый глоток бренди, покатал его языком во рту, смакуя вкус, и откинулся в кресле.

– В 1900 году, на переломе веков, – драматично начал он, – в солнечный, сияющий Сан-Франциско приехал Тибо де Кастри, явившийся мрачным предтечей нашествия разраставшегося на Востоке царства холода и угольного дыма, пульсировавшего электричеством Эдисона, топорщившегося небоскребами Салливана, с их стальным каркасом. Мадам Кюри только что объявила миру о радиоактивности, а радио Маркони распространилось по морям. Мадам Блаватская привезла из Гималаев жуткую теософию и передала факел оккультизма Анни Безант. Королевский астроном Шотландии Пиацци Смит отыскал в большой галерее Великой египетской пирамиды историю мира и его зловещее будущее. Подсудимые Мэри Бейкер Эдди и ее главные помощницы в ходе судебного процесса обвиняли друг дружку в колдовстве и черной магии. Спенсер проповедовал науку. Ингерсолл громко выступил против суеверий. Фрейд и Юнг погружались в безграничную тьму подсознания. На Всемирной выставке в Париже, для которой была построена Эйфелева башня, и на Всемирной Колумбовой выставке в Чикаго были представлены невиданные чудеса. В Нью-Йорке копали туннели подземки. В Южной Африке буры отстреливались от британских полевых орудий Круппа, отлитых из неразрываемой стали. В далеком Китае бушевали боксеры, считавшие, что магия делает их неуязвимыми для пуль. Граф фон Цеппелин запускал свой первый дирижабль, и братья Райт готовили к первому полету аэроплан.

У де Кастри с собой были только вместительный черный саквояж, набитый экземплярами плохо напечатанной книги, которая продавалась даже хуже, чем «Моби Дик» Мелвилла, собственный череп, заполненный мрачно светящимися гальванизирующими идеями, и, по утверждениям некоторых, большая черная пантера на поводке из мельхиоровой цепочки. Третьи же говорят, что его также сопровождала (или преследовала) таинственная высокая, стройная женщина, которая всегда носила черную вуаль и свободные темные платья, больше похожие на мантии, и имела обыкновение внезапно появляться и исчезать. Сам же де Кастри был жилистым, неутомимым, довольно малорослым черным орлом с пронзительными глазами и сардоническим ртом; он носил свое нестандартное обаяние, как трагический герой оперы носит свой плащ.

О его происхождении и бытии ходили легенды. Кое-кто говорил, что он сочиняет их сам, еженощно импровизируя, а другие – что все они были сочинены другими исключительно под влиянием его мрачной притягательной внешности. Клаасу и Рикеру больше всего нравилась умеренно экзотическая версия, согласно которой он, во время Франко-прусской войны, тринадцатилетним мальчиком сбежал из осажденного Парижа на водородном воздушном шаре вместе со смертельно раненным в ходе побега отцом, который был исследователем Черной Африки, любовницей отца (красивой и образованной молодой полячкой) и черной пантерой (той первой, которую отец поймал во время экспедиции в Конго и которую они едва успели спасти из зоологического сада, где голодающие парижане убивали диких животных ради еды). Существовали, конечно, и другие легенды, одна из которых гласила, что в это время он был адъютантом Гарибальди на Сицилии, а его отец – самым безжалостным и опасным из карбонариев.

В стремительном движении на юго-восток в полночь, над Средиземным морем воздушный шар попал в насыщенную электричеством бурю, которая увеличила его скорость, но в то же время заставляла опускаться все ближе и ближе к волнам, щерящим белые клыки. Представьте себе сцену: хрупкая перегруженная гондола, озаряемая почти непрерывными вспышками молний. Пантера сжалась в комок, рычит, шипит, хлещет хвостом, впилась когтями в плетенное из лозы днище так, что кажется, будто прутья вот-вот разорвутся. Лица умирающего отца (старого ястреба), серьезного мальчика с горящими глазами (уже молодого орла) и гордой, умной, отчаянно преданной любимому задумчивой девушки – с выражением отчаяния и смертельной бледностью в голубоватом сиянии молний. И все это время гремят оглушительные раскаты грома, как будто разрывается черная атмосфера или огромные артиллерийские орудия ожесточенно стреляют им прямо в уши. Внезапно дождь обрел на их влажных губах соленый привкус – брызги от голодных волн.

Умирающий отец взял каждого из своих спутников за правую руку, соединил их, крепко пожал, выдохнул несколько слов (их унес яростный ветер) и, собрав последние силы, конвульсивным движением перекинулся через борт.

Воздушный шар вырвался из шторма и помчался на юго-восток. Замерзшие, перепуганные, но несломленные молодые люди, обнявшись, прижались друг к другу. Из другого угла гондолы уставилась на них загадочными зелеными глазами успокоившаяся черная пантера. А на юго-востоке, куда лежал их путь, сквозь тучи проглянула, как ведьмовская корона Царицы Ночи, рогатая луна, наложив свою печать на эту сцену.

Как только воздушный шар приземлился в египетской пустыне близ Каира, юный де Кастри погрузился в изучение Великой пирамиды, в чем ему помогала молодая любовница его отца, ставшая теперь его любовницей. Немалое значение имело и то, что по материнской линии он происходил от Шампольона, расшифровавшего надписи на Розеттском камне. Он предварил все открытия астронома Пиацци Смита (и сделал еще несколько, которые держал в секрете) за десять лет до него и заложил основу для своей новой науки о сверхгородах (а также своего Великого шифра), после чего покинул Египет и приступил к исследованию мегаструктур, криптоглифов (так он это назвал) и параментальных явлений по всему миру.

– Знаете, я буквально очарован этой связью с Египтом, – добавил Байерс, наливая себе еще бренди. – Мне невольно представляется, как Ньярлатхотеп Лавкрафта приехал из Египта, чтобы читать псевдонаучные лекции, предвещающие крах мира.

Имя Лавкрафта напомнило Францу об одном из его предположений, и он перебил собеседника:

– Скажите, а не было ли у Лавкрафта в его деятельности по литературной обработке какого-то клиента, чье имя можно было бы связать с Тибо де Кастри?

Байерс широко раскрыл глаза:

– Конечно, был. Адольф де Кастро.

– Очень похоже, вам не кажется?..

– Что это был один и тот же человек? – Байерс улыбнулся. – Я рассматривал такую возможность, мой дорогой Франц, и у меня есть кое-какие соображения по этому поводу. Лавкрафт называл Адольфа де Кастро по-разному («любезным шарлатаном» и «елейным старым лицемером», ведь он заплатил Лавкрафту за полную переработку своих текстов менее одной десятой того, что сам получил за свои рассказы), но нет, – он вздохнул, скрывая улыбку, – нет. Де Кастро все еще был жив, докучал Лавкрафту и навещал его в Провиденсе уже после смерти де Кастри.

Но вернемся к де Кастри. Мы не знаем, сопровождала ли его молодая полячка-любовница и была ли она той таинственной дамой в вуали, которая, по некоторым сведениям, появилась в Сан-Франциско одновременно с ним. Рикер считал, что да. Клаас был склонен сомневаться в этом. По мнению Рикера, де Кастри состоял с полячкой в романтических отношениях. Он представлял ее блестящей пианисткой (Но ведь это расхожее мнение о большинстве поляков, не так ли? И сложилось это мнение благодаря Шопену), которая полностью отказалась от этого таланта, чтобы посвятить свои удивительные способности к языкам, виртуозные секретарские навыки и все утехи, на которые было способно ее молодое сильное тело, на благо еще более молодого гения, которого она обожала даже более преданно, чем его отца-авантюриста.

– И как же ее звали? – спросил Франц.

– Этого мне так и не удалось узнать, – ответил Байерс. – Либо Клаас и Рикер забыли ее имя, либо, что вероятнее, старик скрыл его от них, как и многое другое. Кроме того, в одной только фразе «молодая полячка, любовница его отца» есть нечто пьянящее (что может быть экзотичнее или заманчивее?), приводящее на ум клавесины, пену кружев, шампанское и пистолеты! Ибо, как считал Рикер, под маской невозмутимости и учености она кипела темпераментом, была чрезвычайно вспыльчива, и ее в состоянии ярости не просто трясло, а чуть не разрывало, как начиненную порохом тряпичную куклу. Феллахи боялись ее, считали ведьмой. И вуаль она начала носить, по мнению Рикера, именно в те годы, что провела в Египте.

Однако же она бывала и невероятно соблазнительной, воплощением континентальной женственности, и посвящала де Кастри в самые сладострастные эротические практики, заодно значительно углубляя и расширяя его познания в культуре и искусстве.

Как бы там ни было, к тому времени, когда де Кастри прибыл в Город у Золотых ворот, он был наделен изрядной толикой темного, сатанинского очарования. Осмелюсь предположить, что он был немного похож на сатаниста Антона Лавея (вы слышали, что тот некоторое время держал более или менее прирученного льва?), с тем, правда, отличием, что совсем не имел обычной для подобных персон тяги к публичности. Он, скорее, искал элиту блестящих свободных людей, наделенных самым необузданным жизнелюбием, и вовсе не будет плохо, если у них окажутся деньги.

И он их, конечно, нашел! Прометеанца (и дионисийца) Джека Лондона. Джорджа Стерлинга, поэта-фантаста, кумира романтиков, любимца богачей из Богемского клуба. Их друга, блестящего адвоката Эрла Роджерса, который позднее защищал Кларенса Дэрроу и спас его карьеру. Амброза Бирса, озлобленного, превратившегося в старого орла человека, прославившегося «Словарем сатаны» и несравненно краткими рассказами ужасов. Поэтессу Нору Мэй Френч. Горную львицу среди женщин, Шармейн Лондон. Недалеко отстоящую от нее Гертруду Атертон. И это лишь самые заметные представители этого круга.

И, конечно же, они с восторгом набросились на де Кастри. Он представлял собой как раз тот тип курьезов рода человеческого, который нравился им всем (и особенно Джеку Лондону). Таинственное космополитическое прошлое, анекдоты в духе Мюнхгаузена, странные и тревожащие научные теории, сильный антииндустриальный и, мы бы сказали, антиобществоустроительный уклон, апокалиптический настрой, нотка обреченности, намеки на темные силы – все это у него имелось! Довольно долго он был их любимцем, их почитаемым гуру на «пути левой руки», чуть ли не (я полагаю, он сам думал, что в полной мере) их новым богом. Они даже скупили часть тиража его новой книги и сидели неподвижно (и пили), пока он читал отрывки из нее. Патентованные эгоисты, такие как Бирс, терпели его, а Лондон на некоторое время уступил ему центральное место (он мог себе это позволить). И все они были вполне готовы согласиться (теоретически) с его мечтой об утопии, в которой строительство мегаполисов запрещалось, а имеющиеся были бы разрушены или каким-то образом приручены, сфера параментального приносила бы ощутимую пользу, имелась бы аристократическая элита, а он был бы главным духом превыше всех.

И, конечно же, дамы, в большинстве своем, прошли через романтическое увлечение им, и некоторые, как я понимаю, желали оказаться в его постели и не стеснялись проявлять инициативу по этой части (вы же помните, это были яркие раскрепощенные женщины своего времени), и все же нет никаких доказательств того, что у него был роман с кем-либо из них. Даже наоборот. Скорее всего, когда страсти начинали закипать, он говорил нечто вроде: «Моя дорогая, поистине, я больше всего на свете желал бы оказаться с вами, но я должен сказать, что у меня имеется чрезвычайно ревнивая и совершенно необузданная любовница, которая, если узнает, что у нас хотя бы намечается роман, перережет мне горло в постели или заколет меня ножом в ванной (знаете, Франц, он ведь имел некоторое внешнее сходство с Маратом, которое с годами все усиливалось) и не преминет плеснуть кислотой на ваши прелестные щеки и губы, моя дорогая, или воткнет шляпную булавку в эти очаровательные глаза. Она настоящая тигрица, к тому же сверх всякой меры освоившая жуткую сторону жизни».

Мне рассказывали, что он действительно создавал для них это (воображаемое?) существо, и порой становилось неясно, о реальной ли женщине идет речь, или о богине, или о некой метафорической сущности. Он говорил: «Она – безжалостный ночной зверь, но при этом обладает мудростью, восходящей к Египту и даже глубже; и для меня она совершенно бесценна. Она, видите ли, шпионит для меня за зданиями, ведет разведку столичных мегаструктур. Она знает их секреты и тайные слабости, их тяжелые ритмы и мрачные песни. И сама она такая же тайна, как и их тени. Она моя Царица Ночи, Мадонна Тьмы».

Стоило Байерсу продекламировать заключительные слова де Кастри, как Франц припомнил, что Мадонна Тьмы – одна из Матерей Скорби де Куинси, третья, младшая из сестер, которая всегда ходила под вуалью из черного крепа. Знал ли об этом де Кастри? И была ли его Царица Ночи такой же, как у Моцарта? Всевластной, если не считать не повиновавшихся ей волшебной флейты и колокольчиков Папагено? Но Байерс продолжал:

– Представьте себе, Франц, постоянно ходили слухи, которые некоторые пропускали мимо ушей: что де Кастри то ли посещает, то ли преследует дама, с тюрбаном либо широкополой шляпой, но обязательно с вуалью, на голове, которая одевается в струящиеся платья и притом очень быстра в движениях. Этих двоих можно было увидеть вместе на оживленной улице, или на Эмбаркадеро, или в парке, или на противоположном конце переполненного театрального фойе; обычно они быстро шли и возбужденно или сердито разговаривали, постоянно жестикулируя, но стоило к ним приблизиться, как дама исчезала. Судя по рассказам, все же бывали случаи, что она оставалась, но он никогда не представлял ее, не заговаривал с нею при ком бы то ни было и вообще вел себя так, будто они совершенно незнакомы. Однако при этом он казался раздраженным и даже, по словам одного-двоих знакомых, испуганным.

– И как же ее звали? – осведомился Франц.

Байерс сверкнул улыбкой:

– Я ведь уже сказал, мой дорогой Франц, что он ни разу не представил ее никому. В лучшем случае он называл ее «эта женщина», а иногда, как ни странно, «упрямая и надоедливая девчонка». Возможно, несмотря на все его темные чары, тиранический характер и ауру садомазохизма, он боялся женщин, и она каким-то образом олицетворяла или воплощала этот страх.

Реагировали на эту таинственную фигуру по-разному. Мужчины, как правило, были снисходительны, заинтригованы и строили предположения, вплоть до самых диких: в разное время предполагалось, что она Айседора Дункан, Элеонора Дузе или Сара Бернар, хотя в то время им было, соответственно, около двадцати, сорока и шестидесяти лет. Но, говорят, истинное очарование не стареет; вспомнить хотя бы Марлен Дитрих, или Арлетти, или (звезду из звезд) Клеопатру. Напомню, что ее лицо всегда было покрыто черной вуалью, на которой иногда к тому же был узор из россыпи черных горошин, как будто множество выстроенных по неведомому порядку «мушек» или, как якобы сказала одна дама, «короста от черной оспы».

Если уж на то пошло, ее единодушно ненавидели все женщины.

Конечно, это описание, вероятно, несколько искажено преломлением через мнение Клааса и Рикера, от которых я получал эти сведения. Рикер, часто ссылавшийся на египетскую мудрость и ученость, считал, что таинственная леди была все той же полячкой-любовницей, сошедшей с ума от любви, и сдержанно не одобрял того, как обращался с нею де Кастри.

Конечно же, все это оставляло простор для бесконечных домыслов о сексуальной жизни де Кастри. Некоторые говорили, что он гомосексуалист. Даже в те дни в «сером городе любви», как выразился Стерлинг, имелись свои гомофилы – не случайно же родилась ни с чем вроде бы не связанная строчка о «городе мужской любви». Другие утверждали, что он приверженец садомазохизма с кнутами, ошейниками и самыми неприглядными издевательствами. (Знаете, ведь в ходе подобных развлечений довольно много парней чисто случайно сами себя и задушили.) Одновременно ходили слухи даже взаимоисключающего порой содержания: что он педераст, извращенец, фетишист, совершенно асексуален, что его тиберийские похоти могли удовлетворить только стройные маленькие девочки… Извините, Франц, если я оскорбил ваш слух, но в связи с де Кастри действительно упоминались все «пути левой руки» и их типичные проводники или проводницы.

Однако на деле все это второстепенно. В этой связи по-настоящему важно то, что какое-то время самому де Кастри казалось, будто он поставил выбранную им группу именно на ту позицию, где хотел ее видеть.

20

– НАИВЫСШИМ ВЗЛЕТОМ приключений Тибо де Кастри в Сан-Франциско, – продолжил Дональдус, – на мой взгляд, стало создание (в обстановке великой секретности, с отсевом кандидатур, тайными сообщениями и какими-то редко, хоть и пышно, проводившимися в узком кругу оккультными церемониями) Герметического ордена…

– Вы имеете в виду тот Герметический орден, о котором упоминает Смит, или, точнее говоря, автор дневника? – перебил его Франц. Он слушал, испытывая смешанное чувство восхищения, раздражения и странного веселья, пребывая мыслями (по крайней мере, наполовину) где-то в другом месте, но после упоминания Великого шифра стал слушать куда внимательнее.

– Совершенно верно, – кивнул Байерс. – На этом я остановлюсь несколько подробнее. В Англии в то же время существовал Герметический орден Золотой Зари, оккультное общество, куда входили такие персоны, как поэт-мистик Йейтс, который вел беседы с овощами, пчелами и озерами, а также Дион Форчун и Джордж Рассел (тот, что подписывался А. Е.), и ваш любимый Артур Мэкен; знаете, Франц, я всегда думал, что в его «Великом боге Пане» сексуально зловещая femme fatale Хелен Вон имела реальный прототип – сатанистку Диану Вон, хотя мемуары последней (а возможно, и она сама) были мистификацией, сочиненной французским журналистом Габриэлем Жоганом…

Франц нетерпеливо кивнул, сдержав просившийся на язык возглас: «Продолжайте, Дональдус, не отвлекайтесь!»

Но собеседник понял его и без слов.

– Как бы то ни было, в 1898 году Алистеру Кроули удалось присоединиться к «Источнику Золотистого дня» (изящно, не так ли?), и он чуть не разрушил общество своими требованиями исполнения сатанистских ритуалов, черной магии и прочих реально крутых вещей.

В подражание, но и, несомненно, с ироническим вызовом, де Кастри назвал свое общество Герметическим орденом Ониксовых сумерек. Говорят, он носил большой черный перстень, выполненный в технике pietra dura, с отполированной до блеска мозаичной печаткой из оникса, обсидиана, черного дерева и черного опала с изображением хищной черной птицы (возможно, ворона).

Именно на этой стадии успехи де Кастри закончились, и окружавшая его атмосфера постепенно сделалась очень неблагоприятной. К сожалению, об этом периоде мне труднее всего было раздобыть достоверные сведения (да и вообще какие-либо сведения) по причинам, которые являются или станут вполне очевидными.

Я попытался, в меру сил, создать реконструкцию событий. Возможно, дело обстояло так: создав тайное общество, Тибо сразу же открыл относительно немногочисленной группке избранных членов, что его утопия является отнюдь не далекой мечтой, а ближайшей перспективой, и что достигнуть ее надлежит насильственной революцией, как материальной, так и духовной (то есть параментальной), а также что главным (и поначалу единственным) инструментом этой революции должен стать Герметический орден Ониксовых сумерек.

Начало этой насильственной революции он предполагал положить террористическими актами наподобие тех, какие в то время (незадолго до неудачной революции тысяча девятьсот пятого года) совершали нигилисты в России, но подкрепив их большим количеством нового вида черной магии, а именно – созданной им мегаполисомантии. Целью должна была быть деморализация, а не истребление, по крайней мере на первых порах. Бомбы с черным порохом должны были взрываться в общественных местах и на крышах больших зданий в безлюдные ночные часы. Другие большие здания следовало погружать во тьму, выключая главные электрорубильники (которые нужно было предварительно отыскать). Анонимные письма и телефонные звонки должны были усилить панику.

Но куда более важное значение он придавал мегаполисомантическим операциям, которые должны были «превратить дома в руины, свести людей с ума, чтобы они, вопя от ужаса, сбежали, все до единого, из Сан-Франциско, захлестнув дороги и переполнив паромы». По крайней мере, именно эти слова пересказал мне Клаас, которому де Кастри доверился много лет спустя, находясь в приступе редкой для себя общительности. Скажите, Франц, вам не доводилось слышать, что Никола Тесла, другой американский волшебник электричества, в последние годы жизни утверждал, что изобрел – или, по крайней мере, сформулировал – принцип устройства, достаточно маленького для того, чтобы его можно было в ящике от почтовой посылки пронести в любое здание и оставить там, дабы оно в установленное время сотрясало здание симпатическими вибрациями, которые должны были разнести его на куски? Об этом мне тоже говорил Герман Клаас. Впрочем, я отвлекся.

Эти магические или псевдонаучные действия (к какой категории предпочли отнести их вы?) потребовали бы абсолютного повиновения со стороны помощников Тибо – и он, похоже, добивался слепого и точного подчинения от каждого из своих помощников в Герметическом ордене Ониксовых сумерек. Один из них (или одна) получил приказ отправиться по определенному адресу в Сан-Франциско в указанное время и просто стоять там два часа, пытаясь отключить размышления или сосредоточиться на одной мысли. Или же отнести слиток меди, маленькую коробку с углем или игрушечный воздушный шар, наполненный водородом, на определенный этаж в определенном большом здании и просто оставить его там (воздушный шар – под потолком), опять же, в указанное время. Очевидно, эти элементы должны были служить катализаторами. Также он приказывал двоим-троим встретиться в определенном вестибюле отеля или на определенной скамейке в парке и просто сидеть там вместе, не разговаривая, в течение получаса. И все должны были беспрекословно и без колебаний подчиняться каждому приказу в мельчайших деталях, иначе, я полагаю, последовали бы различные устрашающие наказания и репрессалии в стиле карбонариев.

Большие здания всегда были главными целями его мегаполисомантии – он утверждал, что они являются главными центрами концентрации городского вещества, отравляющего большие мегаполисы или невыносимо тяготящего их. Согласно одной из легенд, десятью годами ранее он вместе с другими парижанами выступил против возведения Эйфелевой башни. Профессор математики подсчитал, что сооружение рухнет, когда достигнет семисот футов в высоту, но Тибо просто заявил, что вся эта обнаженная сталь, взирающая на город с неба, сведет Париж с ума. (И, учитывая последующие события, Франц, я иногда думаю, что можно было бы доказать истинность этого предсказания. Первая и Вторая мировые войны, вызванные, как нашествия саранчи, чрезмерной концентрацией населения и моровым поветрием, проявившимся сыпью высотных построек, – так ли уж это невероятно?) Но Тибо пришел к выводу, что не в состоянии противодействовать возведению таких зданий, и обратился к проблеме их контроля. В некотором смысле, знаете ли, у него был менталитет дрессировщика животных (возможно, унаследованный от отца, путешествовавшего по Африке?).

Очень может быть, что Тибо считал, будто существует своеобразная математика, посредством которой можно было бы манипулировать умами и большими зданиями (а может, и параментальными сущностями?), или предполагал, что изобрел ее. Он называл ее неопифагорейской метагеометрией. Все дело было в том, чтобы определить нужное время и место (он цитировал Архимеда: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир») и доставить туда нужного человека (разум) или материальный предмет. Он также, по-видимому, верил, что в определенных местах мегаполисов для определенных людей существуют ограниченное ясновидение, яснослышание и предвидение. Однажды он начал было подробно описывать Клаасу некий акт мегаполисомантии – так сказать, объяснять формулу, – но не договорил, так как у него возникли подозрения.

Нельзя пропустить еще один анекдот по поводу мегаполисного колдовства. Я склонен сомневаться в его подлинности, но он очень показателен. Тибо будто бы предложил встряхнуть Хобарт-билдинг, или, может быть, еще какое-то из высоких узких зданий на Маркет-стрит; старик якобы сказал, что от добросовестности строителя будет зависеть, развалится дом или устоит. В данном случае у него имелось четверо добровольцев или наемников, которыми были (вы не поверите!) Джек Лондон, Джордж Стерлинг, регтайм-певица, окторон[18]18
  Окторон – человек, имеющий 1/8 часть негритянской крови.


[Закрыть], известная под псевдонимом Олив Черч (протеже старой королевы вуду и тому подобного, Мамми Плезант), и некий Феннер.

Вы, конечно, знаете фонтан Лотты на Маркет-стрит? Его подарила городу Лотта Крэбтри, «божество золотых приисков», которую учила танцам (и смежным искусствам?) Лола Монтес (знаменитый Паучий танец, Людвиг Баварский и тому подобное). Итак, четверо последователей Тибо должны были подойти по сходящимся к фонтану улицам, расположенным в форме свастики против часовой стрелки, мысленно сосредоточившись на четырех точках компаса, и принести с собой предметы, представляющие четыре элемента: Олив – лилию в горшке (земля), Феннер – бутылку-магнум шампанского (жидкость), Стерлинг – довольно большой детский воздушный шар, наполненный водородом (воздух), а Джек – длинную сигару (огонь).

Им следовало одновременно подойти к фонтану и представить принесенное ему, этому фонтану. Джорджу, например, следовало выпустить в воду водород из шара, а Джеку – погасить в ней сигару.

Олив и Феннер явились первыми. Феннер оказался подвыпившим; возможно, он по дороге продегустировал свое подношение. Думаю, резонно будет предположить, что все четверо решили «воодушевиться» перед важным делом. Очень вероятно, что Феннер ухаживал за Олив и она отказала ему; теперь же он захотел, чтобы она выпила с ним шампанского, она и этого не пожелала, и он попытался насильно влить его ей в рот, но в результате облил ей грудь, и лилию в горшке, и, естественно, весь перед платья.

Пока они воевали на краю фонтана, подошел Джордж. Он возмутился и попытался остановить Феннера, не выпустив при этом воздушный шар, а Олив, визжа и смеясь, любовалась дракой, прижимая к мокрой груди лилию в горшке.

В этот момент сзади к ним подошел Джек, оказавшийся пьянее остальных. Он испытал непреодолимое желание поднять руку с сигарой и коснуться тлеющим кончиком воздушного шара.

Прогремел взрыв, полыхнуло пламя. Всем участникам действа опалило брови. Феннер решил, что Стерлинг застрелил его, и рухнул навзничь в фонтан, выпустив бутылку, которая вдребезги разбилась на тротуаре. Олив уронила горшок с цветком и впала в истерику. Джордж был вне себя от ярости и орал на Джека, тот хохотал, как сумасшедший бог, а Тибо, несомненно, мрачно проклинал их где-то вдалеке.

На следующий день стало известно, что тем же вечером, практически одновременно с их эскападой, за Ринкон-Хилл рухнул, превратившись в груду кирпичей, небольшой склад. Причинами объявили возраст здания и ошибки строителей, но Тибо, конечно, утверждал, что это сработал его мегаполисомагический ритуал, а результат оказался столь жалким из-за легкомыслия всех участников и идиотской выходки Джека.

Не знаю, есть ли во всей этой истории хоть какая-то правда; если и есть капля, то искаженная ради юмористического эффекта. Тем не менее она дает представление о том, как обстояли дела (по крайней мере, позволяет немного ощутить атмосферу).

Что ж, в любом случае нетрудно представить себе, как отреагировали на требования Тибо те примадонны обоего пола, которых он завербовал в свое войско. Вполне возможно, что Джек Лондон и Джордж Стерлинг могли бы для забавы заняться отключением света в многолюдных заведениях, особенно если бы Тибо предложил это, когда они были достаточно пьяны. И даже капризный старикан Бирс с удовольствием мог бы насладиться грохотом и полюбоваться дымом черного пороха, если бы кто-то другой подготовил и произвел взрыв. Но Тибо требовал, чтобы они делали скучные вещи, да еще и не объяснял зачем. Это оказалось чересчур для его сторонников. Легенда утверждает, что одна из первых красавиц, эксцентричная светская дама, входившая в число его «послушниц», заявила: «Если бы он попросил меня сделать что-нибудь сложное, например соблазнить президента Рузвельта (она, естественно, имела в виду Тедди) или раздеться догола в ротонде магазина “Сити оф Пэрис”, а потом доплыть до Тюленьих скал и приковать себя к ним, как Андромеда… Но просто стоять час и двадцать минут перед публичной библиотекой с семью довольно большими стальными шарикоподшипниками в лифчике, думать о Южном полюсе и молчать все это время – нет уж, пусть поищет других дураков!»