Текст книги "Опыты сознания"

Если на первых порах голое понятие раздвоенного сознания определяло себя так, что это сознание стремится к снятию себя как единичного [сознания] и к превращению в неизменное сознание, то теперь определение его стремления состоит в том, что оно, напротив, снимает свое отношение к чистому не имеющему внешнего облика неизменному и завязывает только отношение с неизменным, приобретшим внешний облик. Ибо бытие «одним» единичного [сознания] с неизменным отныне для сознания есть сущность и предмет, подобно тому как в понятии существенным предметом было только лишенное внешнего облика абстрактное неизменное; и отношение этой абсолютной раздвоенности понятия есть теперь то отношение, от которого оно должно отвернуться. Но внешнее на первых порах отношение к получившему внешний облик неизменному как некоторому чуждому действительному оно должно возвысить до абсолютного становления «одним».

Движение, в котором несущественное сознание стремится достигнуть этого бытия «одним», само есть троякое движение, сообразно троякому отношению, которое у него будет к своему получившему внешний облик потустороннему: во-первых, как чистое сознание, во-вторых, как единичная сущность, которая относится к действительности как вожделение и труд, и в-третьих, как сознание своего для-себя-бытия. – Посмотрим, в каком виде имеются налицо и как определяются эти три модуса его бытия в этом общем отношении.

(αα) Чистое сознание, настроение, благоговение.

Итак, прежде всего, если его рассматривать как чистое сознание, то, по-видимому, получивший внешний облик неизменный, поскольку он есть для чистого сознания, устанавливается так, как он есть в себе самом и для себя самого. Но как он есть в себе самом и для себя самого – это, как уже упомянуто, еще не возникло. Чтобы он мог быть в сознании, как он есть в себе самом и для себя самого, – это должно было бы, конечно, скорее исходить от него, чем от сознания; иначе он здесь лишь односторонне наличествует через сознание и именно потому – не совершенно и не подлинно, его наличие еще отягощено несовершенством или некоторой противоположностью.

Но хотя, таким образом, у несчастного сознания нет этого наличия, тем не менее это сознание выходит в то же время за пределы чистого мышления, поскольку последнее есть абстрактное, отвращающее свой взор от единичности мышление стоицизма и лишь неспокойное мышление скептицизма (на деле лишь единичность как бессознательное противоречие и его беспрестанное движение), – оно выходит за пределы того и другого, оно сочетает и удерживает вместе чистое мышление и единичность, но оно еще не возвысилось до того мышления, для которого единичность сознания примирена с самим чистым мышлением. Оно, напротив, занимает то среднее место, где абстрактное мышление соприкасается с единичностью сознания как единичностью. Оно само есть это соприкасание; оно есть единство чистого мышления и единичности; оно есть для себя и эта мыслящая единичность или чистое мышление, и неизменное по существу само есть для него в качестве единичности. Но для него не дано то, что этот его предмет, неизменное, которое имеет для него по существу образ единичности, есть оно само, – оно само, которое есть единичность сознания.

Вот почему в этом первом модусе, в котором мы рассматриваем его как чистое сознание, оно относится к своему предмету, не мысля, а (так как оно само в себе есть, правда, чистая мыслящая единичность и его предмет – тоже, но не само их взаимное отношение есть чистое мышление) оно, так сказать, только устремляется к мышлению (geht… an das Denken hin) и есть благоговение (Andacht). Его мышление как благоговение остается диссонирующим перезвоном колоколов или теплыми клубами тумана, музыкальным мышлением, не доходящим до понятия, которое было бы единственным имманентным предметным модусом. Оно, конечно, становится для этого бесконечно чистого внутреннего чувствования его предметом, но столь приблизительно (so eintretend), что он вступает (eintritt) не как постигнутый в понятии предмет, а потому – как нечто чуждое. Благодаря этому здесь налицо внутреннее движение чистого настроения, которое чувствует себя само, но мучительно чувствует как раздвоение – движение бесконечной тоски, которая обладает уверенностью, что ее сущность есть такое чистое настроение, чистое мышление, которое мыслит себя как единичность, что она познается и признается этим предметом именно потому, что он мыслит себя как единичность. Но в то же время эта сущность есть недостижимое потустороннее, которое, как только улавливается, ускользает или, лучше сказать, уже ускользнуло. Оно уже ускользнуло, ибо, с одной стороны, оно есть неизменное, которое мыслит себя как единичность, и сознание поэтому непосредственно достигает в нем себя самого, – себя самого, но как то, что противоположно неизменному; вместо того чтобы уловить сущность, оно только чувствует ее и возвращено в себя; лишенное возможности в стремлении достигнуть этого удержать себя как это противоположное, оно, вместо того чтобы уловить сущность, уловило только несущественность. Подобно тому, как, с одной стороны, оно, стремясь достигнуть себя в сущности, улавливает только собственную отделенную действительность, так, с другой стороны, оно не может уловить «иное» как единичное или как действительное. Там, где его ищут, оно не может быть найдено; ибо оно должно быть именно чем-то потусторонним, таким, которое не может быть найдено. Если его ищут как единичное, то оно есть не какая-либо всеобщая, мысленная единичность, не понятие, а единичное как предмет, или нечто действительное, предмет непосредственной чувственной достоверности, и именно в силу этого лишь такое единичное, которое исчезло. Поэтому сознание может обрести в наличии лишь могилу своей жизни. Но так как сама могила есть действительность, а природе действительности противоречит предоставление длительного обладания [ею], то и эта наличность гроба есть только стоящая многих усилий борьба, которая должна быть проиграна⁴⁹. Но узнав на опыте, что гроб его действительной неизменной сущности не обладает никакой действительностью, что исчезнувшая единичность, раз она исчезла, не есть истинная единичность, оно откажется отыскивать неизменную единичность как действительную или держаться за нее как за исчезнувшую, и только благодаря этому оно способно найти единичность как подлинную или как всеобщую.

(ββ)Единичная сущность и действительность. Деяния благочестивого сознания.

Но прежде всего надо понимать возвращение настроения в себя само в том смысле, что настроение в отношении себя обладает действительностью как то, что единично. Оно есть чистое настроение, которое есть для нас или в себе, себя нашло и насыщено внутри себя, ибо хотя для него в его чувстве сущность отделяется от него, тем не менее в себе это чувство есть чувствование себя, оно почувствовало предмет своего чистого чувствования, и этот предмет есть оно само; отсюда оно выступает, стало быть, как чувствование себя или как для себя сущее действительное. В этом возвращении в себя для нас обнаружилось его второе отношение — отношение вожделения и труда, который путем снятия чужой сущности и пользования ею, а именно в форме самостоятельных вещей, подтверждает сознанию внутреннюю достигнутую им для нас достоверность его самого. Но несчастное сознание находит себя только вожделеющим и работающим; для него еще не очевидно, что в основе того, что оно находит себя таковым, лежит внутренняя достоверность его и что его чувство сущности есть это чувствование себя. Так как оно не обладает этой достоверностью для себя самого, его «внутреннее», напротив, остается еще подорванной достоверностью себя самого; подтверждение, которое оно могло бы получить в труде и потреблении, есть поэтому именно такое подорванное подтверждение; или, лучше сказать, оно само должно уничтожить в отношении себя это подтверждение, так что оно, конечно, находит в нем подтверждение, но только подтверждение того, что есть оно для себя, т. е. подтверждение своего раздвоения.

Действительность, на которую направлены вожделение и труд, уже не есть для этого сознания нечто в себе ничтожное, подлежащее с его стороны лишь снятию и поглощению, а есть нечто такое, как оно само, – разорванная действительность, которая ничтожна в себе лишь с одной стороны, а с другой стороны есть также освященный мир; она есть образ неизменного, ибо последнее сохранило единичность в себе, и так как оно, будучи неизменным, есть всеобщее, то его единичность вообще имеет значение всякой действительности.

Если бы сознание для себя было самостоятельным сознанием, а действительность в себе и для себя была для него ничтожна, то в труде и в потреблении оно дошло бы до чувства своей самостоятельности благодаря тому, что оно само было бы тем, что снимало бы действительность. Но так как последняя есть для него образ неизменного, оно не в состоянии снять ее собою. А так как оно все же доходит до уничтожения действительности и до потребления, то совершается для него это по существу благодаря тому, что неизменное само оставляет свой образ и предоставляет его сознанию для потребления. – Сознание, с своей стороны, равным образом выступает тут как то, что действительно, но точно так же внутренне подорванным, и это раздвоение в процессе его труда и потребления проявляется в том, что оно разрывается на отношение к действительности или для-себя-бытие и на в-себе-бытие. Это отношение к действительности есть процесс изменения или действование, для-себя-бытие, которое принадлежит единичному сознанию как таковому. Но здесь оно есть также и в себе: эта сторона принадлежит неизменному потустороннему; эта сторона – способности и силы, чужой дар, который неизменное точно так же предоставляет сознанию для употребления.

В своем действовании сознание поэтому прежде всего находится в отношении двух крайностей: как деятельное посюстороннее оно стоит по одну сторону, и ему противостоит пассивная действительность, обе – в соотношении друг с другом, но обе также возвращенные в неизменное и упорствующие в себе. С обеих сторон поэтому друг другу навстречу отделяется только поверхность, которая вступает в игру движения с другой. – Одна крайность – действительность – снимается деятельной крайностью; но действительность с своей стороны может быть снята только потому, что ее неизменная сущность сама снимает ее, отталкивается от себя и оставляет отталкиваемое деятельности. Деятельная сила предстает как мощь, в которой растворяется действительность; но поэтому для этого сознания, для которого в-себе[-бытие] или сущность есть нечто другое по отношению к нему, эта мощь, в качестве каковой сознание выступает в деятельности, есть потустороннее его самого. Следовательно, вместо того чтобы из своего действования вернуться в себя и утвердиться в себе для себя самого, оно, напротив, рефлектирует это движение действования обратно в другую крайность, которая вследствие этого изображается как совершенно всеобщее, как абсолютная мощь, от которой во все стороны исходит движение и которая есть сущность как разлагающихся крайностей в том виде, в каком они выступали сначала, так и самой смены.

За то, что неизменное сознание отрекается от своей формы и оставляет ее, а единичное сознание, напротив, воздает благодарностью, т. е. отказывает себе в удовлетворении сознания своей самостоятельности и, слагая с себя, передает сущность действования потустороннему, – благодаря обоим этим моментам взаимного отказа от себя обеих частей возникает, конечно, тем самым для сознания его единство с неизменным. Но в то же время это единство поражено разделением, опять подорвано внутри себя, и из него опять выступает противоположность всеобщего и единичного. Ибо сознание хотя и отказывается для видимости от удовлетворения своего чувствования себя, но добивается действительного удовлетворения его, ибо оно было вожделением, трудом и потреблением; как сознание оно хотело, действовало и потребляло. Само его изъявление благодарности, в котором оно признает другую крайность сущностью и снимает себя, точно так же есть его собственное действование, которое возмещает действование другой крайности и жертвующему собой благодеянию (Wohltat) противопоставляет равные деяния (Tun); если названная крайность предоставляет ему свою поверхность, сознание все-таки выражает благодарность и, отказываясь от своего действования, т. е. от самой своей сущности, совершает этим, собственно говоря, большее деяние, чем другая [крайность], которая лишь отталкивает от себя поверхностное. Все движение, следовательно, рефлектируется в крайность единичности не только в действительном вожделении, в процессе труда и потреблении, но даже в благодарении, в котором как будто совершается противоположное [этому]. Сознание чувствует себя тут в качестве этого единичного и не обманывается видимостью своего отречения, ибо истина его состоит в том, что от себя оно не отказалось, а произошла лишь двойная рефлексия в обе крайности, и в результате – повторное расщепление на противоположное сознание неизменного и на сознание противостоящего хотения, совершения, потребления и самого самоотречения, или сознание для-себя-сущей единичности вообще.

(γγ) Самосознание на пути к разуму. (Самоумерщвление).

Тем самым наступило третье отношение движения этого сознания, выступающее из второго как такое отношение, которое своим хотением и совершением поистине испытало себя в [своей] самостоятельности. В первом отношении оно было только понятием действительного сознания или внутренним настроением, которое в действовании и потреблении еще не действительно; второе отношение есть это претворение в действительность как внешне выраженное действование и потребление; но возвратившись из этого отношения, оно оказывается таким, которое на опыте узнает себя действительным и действующим сознанием, или таким, для которого истинно то, что оно есть в себе и для себя. Но теперь тут найден враг в наиболее свойственном ему обличии. В борьбе настроения единичное сознание выступает лишь как музыкальный, абстрактный момент; в труде и потреблении как реализации этого лишенного сущности бытия оно может непосредственно забыть о себе, и сознательная самобытность в этой действительности подавляется благодарным признаванием. Но это подавление поистине есть возвращение сознания в себя само, а именно в себя как в подлинную для него действительность.

Это третье отношение, в котором эта подлинная действительность составляет одну из крайностей, есть соотношение ее со всеобщей сущностью как ничтожеством; а движение этого соотношения нам еще нужно рассмотреть.

Что касается прежде всего противоположного отношения сознания, в котором его реальность для него непосредственно есть «ничтожное», то его действительное действование, стало быть, превращается в действование, исходящее от «ничто» (Tun von Nichts), его наслаждение – в чувство его несчастия. Тем самым действование и наслаждение теряют всякое всеобщее содержание и значение, – ибо, обладая ими, они обладали бы в-себе-бытием и для-себя-бытием, – и то и другое отступают в единичность, на которую сознание направлено с тем, чтобы снять ее. Себя как «это» действительное единичное сознание сознает в животных функциях. Последние, вместо того чтобы просто выполняться как нечто, что в себе и для себя ничтожно и не может приобрести важности и существенности для духа, составляют, напротив, предмет серьезных усилий и становятся прямо-таки самым важным делом⁵⁰, поскольку именно в них и обнаруживается враг в своем специфическом обличии. Но так как этот враг, терпя поражение, возрождается, а сознание, поскольку оно сосредоточивает свое внимание на нем, вместо того чтобы освободиться от него, напротив того, всегда пребывает при этом и всегда видит себя оскверненным и так как вместе с тем это содержание, на которое направлены его усилия, есть не существенное, а самое низкое, не всеобщее, а самое единичное, то мы видим только некую ограниченную собой и своим мелким действованием, себя самое высиживающую, столь же несчастную, сколь скудную личность. Но и с тем и с другим – с чувством его несчастия и со скудостью его действования – точно так же связывается сознание его единства с неизменным. Ибо попытки непосредственного уничтожения его действительного бытия опосредствованы мыслью о неизменном и предпринимаются в этом соотношении. Опосредствованное соотношение составляет сущность негативного движения, в котором это сознание направляется против своей единичности, но которое, как соотношение в себе, столь же положительно и произведет это единство сознания для него самого.

Это опосредствованное соотношение есть, таким образом, некоторое умозаключение, в котором единичность, которая сначала фиксирует себя в противоположность в-себе[-бытия], связана с этим другим крайним термином только через посредство некоторого третьего. Через посредство этого среднего термина крайний термин – неизменное сознание – существует для несущественного сознания, в котором в то же время заключается и то, что оно точно так же существует для названного крайнего термина только через посредство этого среднего термина, и этот средний термин, следовательно, таков, что представляет друг для друга оба крайних термина и состоит обоюдным слугой каждого из них при другом. Этот средний термин сам есть сознательная сущность, ибо он есть действование, которое опосредствует сознание как таковое; содержание этого действования есть уничтожение, которому сознание подвергает свою единичность.

Итак, в этом среднем термине сознание освобождается от действования и потребления как своего действования и потребления; оно отталкивает от себя как от для-себя — сущей крайности сущность своей воли и сваливает на средний термин или на слугу самобытность и свободу решения, а тем самым и вину своего действования. Этот посредник, как находящийся в непосредственном отношении с неизменной сущностью, служит своим советом в вопросах правды. Поступок, поскольку он есть исполнение чужого решения, со стороны действования или воли перестает быть собственным поступком. Но на долю несущественного сознания остается еще предметная сторона поступка, а именно плод его труда и потребление. Их, стало быть, оно точно так же отталкивает от себя и отказывается как от своей воли, так и от своей действительности, содержащейся в труде и потреблении; отказывается от нее, во-первых, как от достигнутой истины своей самостоятельности, обладающей самосознанием, поскольку оно двигается, представляя и произнося нечто совершенно чуждое, лишенное для него смысла; во-вторых, отказывается от нее как от внешней собственности, уступая что-то из имущества, приобретенного трудом; в-третьих, отказывается от полученного наслаждения, опять-таки полностью лишая себя его в постах и в умерщвлении плоти.

Благодаря этим моментам отказа от собственного решения, затем от собственности и наслаждения и, наконец, благодаря положительному моменту занятия непонятным делом оно поистине и полностью отнимает у себя сознание внутренней и внешней свободы, [сознание] действительности как своего для-себя-бытия; оно уверено, что оно поистине отреклось от своего «я» и превратило свое непосредственное самосознание в некоторую вещь, в предметное бытие. – Отказ от себя оно могло подтвердить только этим действительным пожертвованием; ибо только в последнем исчезает обман, который содержится во внутреннем признавании благодарности сердцем, образом мысли и устами, в признавании, которое хотя и отклоняет от себя всю силу для-себя-бытия и приписывает ее дару свыше, но самим этим отклонением оно сохраняет за собой внешнюю самобытность в имуществе, от которого оно не отказывается, внутреннюю же – в сознании решения, которое оно само принимает, и в сознании своего определяемого им содержания, которое оно не обменяло на чуждое содержание, бессмысленно наполняющее его.

Но в действительно совершённом пожертвовании его оставило в себе и его несчастье, подобно тому как сознание сняло действование как свое действование. То обстоятельство, что это оставление совершилось в себе, есть, однако, некоторое действование другого крайнего термина заключения, который есть в-себе-сущая сущность. Но названное пожертвование несущественного крайнего термина не было в то же время односторонним действованием, а содержало в себе действование другого [крайнего термина]. Ибо отказ от собственной воли негативен только с одной стороны, по своему понятию или в себе, но в то же время он положителен, а именно он есть утверждение воли как некоторого «иного», и – определенно – воли как чего-то не единичного, а всеобщего. Это положительное значение негативно установленной единичной воли есть для этого сознания воля другого крайнего термина, которая открывается ему – именно потому, что она есть для него «иное», – не сама собой, а благодаря третьему – посреднику, – открывается в виде совета. Поэтому для него его воля, конечно, становится всеобщей и в себе сущей волей, но оно само не есть для себя это «в себе»; отказ от своей воли как единичной не есть для него, согласно понятию, «положительное» всеобщей воли. Точно так же его отказ от имущества и потребления имеет лишь это же негативное значение, и всеобщее, которое ему благодаря этому открывается⁵¹, не есть для него его собственное действование. Подобно тому как это единство предметного и для-себя-бытия, заключающееся в понятии действования и поэтому обнаруживающееся сознанию в качестве сущности и предмета, – подобно тому как это единство не есть для него понятие его действования, точно так же ему не дано непосредственно и через него самого, что это единство возникает как предмет для него; оно предоставляет служителю – посреднику – провозгласить ему ту же даже еще подорванную достоверность, что лишь в себе его несчастье есть обратное [себе], т. е. оно есть действование, которое находит себе удовлетворение в своем действовании, или оно есть блаженное наслаждение; что его скудное действование точно так же б себе есть обратное, т. е. абсолютное действование; что, согласно понятию, действование только как действование единичного есть вообще действование. Но для него самого действование и его действительное действование остается скудным действованием, его наслаждение – скорбью, а снятость их в положительном значении – чем-то потусторонним. Но в этом предмете, в котором для него действование и бытие его как «этого» единичного сознания есть бытие и действование в себе, для него возникло представление о разуме, о достоверности сознания, достоверности того, что в своей единичности оно есть абсолютно в себе или есть вся реальность.