Текст книги "Капитализм и историки"

По крайней мере по пяти вопросам авторы исторических исследований последних лет склонны разделять точку зрения Джефферсона и его последователей. Позвольте мне кратко назвать их.

1. В новом подходе к истории основания республики, т. е. эпохи, следующей сразу за американской революцией, историки стремятся доказать, что усилия по созданию сильного центрального правительства в 1787–1789 гг. игнорировали уже ощутимые достижения тринадцати независимых штатов в деле достижения стабильности. К тому моменту уже начали действовать определенные силы по преодолению начального хаоса, и вполне могла бы возникнуть федерация, способная решить насущные проблемы во внешней торговле, денежной политике и международных отношениях. Но в результате победил федерализм (т. е. идеи Гамильтона) – частично путем принуждения и обмана, и последствия этого, по мнению историков, были плачевными. Одним из политических результатов стало учреждение Верховного суда, который мог оспаривать волю законодателей, другим – принятие идеи о подразумеваемых полномочиях* центрального правительства. И оттого, что федералисты (т. е. гамильтонианцы) добивались централизованного правительства, на всех их трудах лежит подозрение. Здоровая денежная система, центральный банк, кредитоспособность новой республики, поддержка зарождающихся отраслей промышленности – здоровое ядро политико-экономической программы Гамильтона – отвергается ими вместе с его «антидемократическими и антиплюралистическими» идеями. Важно заметить, что при этом никто не анализирует экономические доктрины, на которые опирался гамильтонизм, а ведь это была государственаая политика, разработанная для новой развивающейся страны, находящейся в мире, где постоянно исходила угроза от великих держав (Франции, Испании, Великобритании). В политическом смысле для этих ратующих за социальное равенство историков гамильтонизм был злом; точно так же многие его выдающиеся достижения оцениваются с точки зрения морали, а не экономики[46]46
  См.: Jensen, Merrill. The New Nation: A History of the United States during the Confederation, 1781–1785. New York: A. A. Knopf, 1950; Malone, Dumas. Jefferson and the Rights of Man. Boston: Little, Brown & Co., 1951.


[Закрыть].

2. Тот же подход доминирует в переписывании истории джексоновского периода. Джексон, сам состоятельный человек и рабовладелец, стал сторонником социального равенства и идей Джефферсона; он стремился говорить от лица простого человека, бросая вызов власти центрального правительства. Его политические оппоненты, виги, опираясь на идеи Гамильтона, надеялись приспособить правительство для проведения политико-экономической программы, которая включала бы в себя введение протекционистских пошлин, создание централизованной банковской системы и государственную помощь внутренним усовершенствованиям. Джексон поднял крик о «монополиях» и добился успеха: виги были разбиты, их программа отклонена. Политики, вместо того чтобы думать над вопросами развития экономики для последующих поколений, нашли отдушину в экспансионизме. Вопрос рабовладения постепенно накалялся втуне и в конце концов «взорвался» в 1860 г. Достаточно сказать, что историки, которые разделяют идеи Джексона, тоже антикапиталисты. Тот факт, что протекционистский тариф, здравая денежная политика и правительственный план общественных работ, возможно, ускорили бы индустриализацию и, следовательно, автоматически покончили с рабством, не относится к делу. Виги были противниками идеи социального равенства и сторонниками сильного правительства – и вновь их экономические идеи следует отвергнуть[47]47
  См.: Schlesinger, Jr., A. M. The Age of Jackson. Boston: Little, Brown & Co., 1945.


[Закрыть].

3. Недавняя реабилитация идеи рабовладельческой системы как нравственного общества (эту позицию недвусмысленно занимает Дж. Г. Рэндалл, и в этом за ним следуют почти все современные американские историки, пишущие о предпосылках Гражданской войны) сопровождается клеветнической кампанией против ее врагов. Противники Юга представляли собой очень разнородную группу: одни из них были аболиционистами, другие – сторонниками социального равенства, третьи относились к числу новых промышленников, видевших спасение республики в возрождении идей Гамильтона. Поскольку сторонники рабовладельческой системы являлись также сторонниками предоставления широких прав отдельным штатам (единственное, что осталось от джефферсонизма), их защитники сегодня готовы осуждать как экономические идеи, так и политическую доктрину радикальных республиканцев. Примечательно, что предложенная после окончания Гражданской войны аболиционистская программа политического переустройства (направленная на обеспечение политического и социального равенства для негров) отвергается, так же как и их экономические планы. Для программ Гамильтона, вигов и республиканцев характерна одна наследственная черта – вмешательство государства для обеспечения стабильности денежной системы и экономического прогресса. Система протекционистских пошлин, национальная банковская система, поддержка государством железных дорог, выделение участков для фермеров (на принципах гомстеда), упрощение иммиграционной системы – все эти пункты показывают, что основатели республиканской партии отличались от федералистов и вигов только в деталях[48]48
  См.: Randall J. G. The Civil War and Reconstruction. Boston: D. C. Heath & Co., 1937; Idem. Lincoln the President. 2 vols.; New York: Dodd, Mead & Co., 1945; Idem. Lincoln the Liberal Statesman. New York: Dodd, Mead & Co., 1947; Craven A. O. The Repressive Conflict. University, La.: Louisiana State University Press, 1939); Idem. The Coming of the Civil War. New York: C. Scribner’s Sons, 1942.


[Закрыть].

4. Следующее после гражданской войны поколение фермеров, объединившись в союзы, выступило против новых промышленников. Обремененные долгами фермеры столкнулись с падающими ценами (хотя цены на массовые сельскохозяйственные продукты упали не так резко, как цены на сталь, нефтепродукты и ткани) и с горечью отвернулись от республиканцев и всей их деятельности. Они выдвинули следующие лозунги: «Народная земля», «Народные деньги» и «Народный транспорт». Первый лозунг требовал изгнания иностранных владельцев огромных пастбищных угодий и захвата беспатентных земель, выделенных государством железнодорожным компаниям (большинством из которых владели иностранцы). Второй лозунг ратовал за политику «дешевых денег» и упразднение национальных банков. Под третьим лозунгом имелась в виду национализация железных дорог. Движение фермеров стало своеобразным крестовым походом – они были жертвами тех самых монополистов, против которых боролись Джефферсон и Джексон. Их современные защитники (которые считают, что снижение политического влияния фермеров является катастрофой) отвергают плоды индустриализации, так как американские фермеры, с их точки зрения, стали ее жертвами. В данном случае мы опять наблюдаем антикапиталистический крен, возникший по причинам не экономическим, а политическим и моральным[49]49
  Ransom J. C. et al. I’ll Take My Stand: The South and the Agrarian Tradition. By Twelve Southerners. New York: Harper & Bros., 1930; Who Owns America? / ed. H. Agar and A. Tate. New York: Houghton Mifflin Co., 1936.


[Закрыть].

5. Франклин Рузвельт принял мантию Джефферсона и Джексона как сторонник равенства и защиты прав человека. Это означает, что ему были близки идеи Джефферсона в социальном и моральном, но отнюдь не в политическом плане. Чтобы достичь своей цели, Рузвельт призывал к масштабному вмешательству государства в экономику: его детищем было «большое правительство», которого боялись и с идеей создания которого боролись Джефферсон и Джексон. Однако поскольку он говорил языком Джефферсона, защитники последнего обратились к экономическим идеям антирузвельтовцев: капитализм стагнирует, в нем доминируют монополисты, без государственного вмешательства невозможно выйти из экономического кризиса, устранить социальную несправедливость, увеличить реальную заработную плату. Таким образом, антикапитализм сторонников Рузвельта и его Нового курса также имеет политические и моральные причины, поскольку никаких серьезных аргументов против капитализма как такового не выдвинули[50]50
  См.: Frank J. N. Save America First. New York: Harper & Bros., 1938.


[Закрыть].

Мне бы не хотелось быть понятым неправильно. Я не осуждаю озабоченность американских историков моральными и политическими идеями. Меня беспокоит бездумно принимаемое допущение о том, что только сторонники социального равенства (которое в Америке более или менее тождественно джефферсонизму-джексонизму-популизму) основывают высокую государственную политику на концепции благосостояния. В Америке аргументы в пользу консерватизма выдвигаются нечасто, а если и выдвигаются, то они, как правило, крайне слабы и неубедительны в моральном плане. У Бёрка, Кольриджа, Токвилля и Актона в Америке нет ни сторонников, ни оппонентов. Более того, аргументам в пользу капитализма недостает красноречивых защитников. Адам Смит приравнивал свободу предпринимательства к прогрессу; примечательно, что то же проповедовал и Гамильтон, который внимательно читал труды Смита и воспринял его либеральные и экономические идеи.

Если правильно сформулировать аргументы в пользу капитализма в Америке как исторического явления, из этого сюжета можно будет извлечь много важных уроков для современного мира. Не следует забывать, что проблемы, с которыми капиталистическая система столкнулась в начале своего существования, были проблемами новой, развивающейся страны, и усилия по созданию стабильности и основы для упорядоченного экономического прогресса в этой стране были связаны с первостепенной потребностью обеспечить кредитоспособность. При таком взгляде на историю важное значение приобретает борьба вокруг института центрального банка, пошлин, государственной поддержки внутренних улучшений и свободы в земельной политике. Это сфера государственной политики. А что же происходит в сфере частного предпринимательства? Суть проблемы – в желании и способностях принимать на себя риск с целью создания капитала (с учетом не только успехов, но и неудач). Заметим между прочим, что в Америке коммерческие неудачи в таких отраслях, как телеграф, строительство каналов и железных дорог, добыча полезных ископаемых и автомобильная промышленность, случались очень часто. Рациональная кредитно-денежная политика как функция государства и принятие рисков как функция частных лиц – вот резюме истории капитализма. Только после того, как подобный фундамент будет заложен, можно возводить надстройку из достижений. В частности, я имею в виду необычайный рост реальной заработной платы (без вмешательства со стороны государства) в индустриализированных странах начиная с середины XIX в., а также дополнительные выгоды от общественного здравоохранения и образования, которые могут появиться только в результате увеличения национального дохода.

Можно сделать еще два отступления. Если бы Энгельс и Маркс подождали еще лет десять – когда признаки экономического прогресса и значительный рост реальной заработной платы стали встречаться буквально на каждом шагу, – можно ли ожидать, что «Положение рабочего класса в Англии» и «Манифест Коммунистической партии» вообще когда-нибудь были написаны?

Мое второе беглое наблюдение касается понятия «прибыль». Капитализм называют системой, основанной на прибыли, а Маркс сделал это понятие синонимом эксплуатации. Я допускаю, что историки экономики сами частично несут ответственность за увековечивание этой клеветы. Они описывали получение индивидуальных прибылей успешными предприятиями без учета убытков разорившихся предпринимателей. Кроме того, по нерадивости они не учли, что ранние промышленные предприятия зачастую некорректно вели бухгалтерский учет: компании, принадлежавшие отдельным лицам, имели тенденцию к недооцениванию реальной стоимости предприятия, а акционерные общества не учитывали износ и амортиацию. Забавный пример занижения капитализации являет собой случай «Carnegie Steel Company», капитализация которой в 1892 г. оценивалась в 25 000 000 долларов, а в 1900 г. выросла до 320 000 000 долларов. Очевидно, что оценивать доходы в сталелитейной промышленности по бухгалтерским книгам 1870—1880-х годов глупо, так как Карнеги намеренно занижал капитализацию компании, чтобы иметь преимущество перед своими партнерами по бизнесу. А в 1900 г., когда Карнеги был готов к тому, чтобы выйти из стального бизнеса, и после того, как он избавился от своего несговорчивого партнера Г. К. Фрика, он разрешил справедливую оценку стоимости компании.

Таким образом, когда историки научатся внимательнее анализировать материал и внесут соответствующие коррективы в перечисленные выше пункты обвинения, общепринятое представление о прибыли как результате эксплуатации будет коренным образом пересмотрено.

Бертран де Жувенель Интерпретация капитализма европейскими интеллектуалами

Мы с глубокой озабоченностью смотрим на отношение западной интеллигенции* к своему обществу. Каждый человек имеет мысленные образы, представления о мире в прогрессирующих масштабах, о вещах и действующих агентах в нем, о себе и своем отношении к ним. Эти образы можно грубо уподобить старинным картам, усеянным мелкими фигурками. Действовать рационально в некотором смысле означает идти по картам, доступным нашему «я», хотя бы и ошибочным. Масштаб, подробность и точность таких представлений, или карт целиком определяются нашим общением с другими людьми. Образование (education) заключается в передаче запаса таких образов, а также в культивировании естественной способности человека их вырабатывать. В любой произвольно выбранной группе людей можно заметить, что ее члены неодинаково активны в передаче таких представлений; во всех известных нам организованных обществах лишь небольшая часть людей специализируются на работе с представлениями. Эти люди крайне важны для общества; «рациональные» частные или коллективные действия должны совершаться на основе того, что «известно», образов реальности, получивших широкое распространение в обществе. Эти образы иногда бывают обманчивы. В свете более полного знания «рациональные» действия, основанные на плохих «картах», выглядят нелепо и даже могут нанести вред; это утверждение можно подкрепить множеством иллюстраций, которые дает нам изучение примитивных обществ.

В субъективном смысле сражаться с мельницами вполне рационально, если ты твердо уверен в том, что это дикие и опасные великаны, которые держат в плену прекрасных принцесс. Однако более разумно считать их не слишком эффективным орудием для получения нерегулярной энергии для перемалывания зерна. Мы можем недолюбливать мельника, который, возможно, является плохим человеком, но рассматривать его в качестве того, кто омрачает ладшафт сенью зловещих крыльев, – в лучшем случае поэтический образ. Западная интеллигенция не свободна от подобных кошмаров, являющихся результатом привития сильных эмоций к слабому стеблю положительного знания.

Положительное знание – это такое понимание окружающего мира, которое позволяет нам двигаться к цели по наилучшему маршруту. Некоторое понимание сил, которые действуют в окружающем мире, дает нам возможность заставить эти силы работать на наши цели. По опыту мы знаем, что мы можем изменить как конфигурацию людей (т. е. общество), так и конфигурацию вещей (т. е. природу). Как и в предыдущем случае, для этого требуется знание. Невежественным людям социальные механизмы всегда будут казаться неоправданно усложненными, так же как и машина. Более того, как мы знаем, сложность любой органической структуры гораздо выше чем неорганической. Однако мы гораздо менее охотно признаем свое невежество в вопросах устройства общества, чем в вопросах устройства природы: de re mea agitur*. Кроме того, в мире социального критерии суждения двойственны.

Люди выносят ценностные суждения, часть которых имеет этический характер и относится к bonum honestum**; они никогда не применяются к силам или факторам, не обладающим разумом. Увидев сталеплавильную печь, маленький ребенок или дикарь может испугаться ее рева и назвать ее «злой». Однако это мнение сразу же будет опровергнуто, так как мы знаем, что печь неодушевленна. Ни один информированный человек не станет думать о печи как об исчадии ада только потому, что она раскалена докрасна, периодически изливает поток горячей лавы и питается громыхающими кусками железа и углем черного цвета. Это просто инструментально полезное устройство, при помощи которого производятся станки и машины, служащие человеческим намерениям. При этом никакой разумный человек не станет обвинять печь в безнравственности некоторых человеческих целей, обслуживаемых машинами (таких, как захватническая война). Понятно, что это устройство – хороший слуга, а за его использование во зло отвечают люди. Школьнику, упрямо одушевляющему печь, любой учитель скажет, что это суеверие. Однако тот же учитель может относиться к понятию «капитализм» так же, как невежественный и суеверный школьник относится к сталеплавильной печи. Он способен увидеть в нем злобного монстра, источник страданий и несправедливости, а не механизм, не менее полезный, чем та же печь для производства инструментов.

Несомненно, что в оценке социальных механизмов определенную роль играют моральные критерии, хотя в оценке инженерных устройств они нам кажутся неуместными. Причина в том, что в функционирование социальных механизмов вовлечены моральные агенты. Таким образом, социальный механизм мы оцениваем по двум критериям: эффективность и мораль. Обсуждение того, насколько гармоничны эти критерии, перенесет нашу дискуссию в область метафизики. Мы попытаемся сохранить более приземленный подход. Поскольку моральные категории «хорошо» и «плохо» можно применять только к сознанию, механизм может быть плохим только косвенно. Аргументы против механизма, который делает человека хуже, ясны; таков, к примеру, критерий, по которому Платон оценивал политику Перикла как «плохую». Некоторые величайшие умы человечества считали, что человека портит потакание своим желаниям, а их ограничение делает человека лучше. Стоики говорили, что мы стали рабами своих желаний, а циники считали, что любое желание, от которого мы отказываемся, добавляет нам свободы. Ранние отцы церкви учили, что, придавая значение земным ценностям, мы подпадаем под власть «князя мира сего». Позже эту тему с убедительным красноречием развивал Руссо. Если принять эту точку зрения, тогда механизмы, которые стремятся сколько-нибудь расширить границы наших желаний, последовательно удовлетворяя их и вызывая надежды на удовлетворение иных, новых желаний, действительно будут плохими. Социальный механизм капитализма плох, но тогда так же плохи (вследствие этого) и инженерные механизмы в промышленности. Однако наши современники не разделяют подобных воззрений; напротив, они ратуют за то, чтобы человеческие потребности удовлетворялись все в большей и большей степени. Поэтому диатрибы против «денег» представляются нелогичными. Если люди хотят «товаров», естественно, они хотят и денег, которые являются общим эквивалентом этих «товаров», – одно открывает двери для другого, и «власть денег» – это не что иное, как материализация власти этих самых товаров над человеческими желаниями.

Показать ничтожность некоторых вещей, которых так вожделеют люди, – задача духовного и нравственного учителя. Препятствия, которые ставит для их приобретения мирская власть, часто приводят к нарушению законов и возникновению криминальной деятельности. Это один из самых ярких примеров того, как социальные механизмы могут оказывать на человеческий характер разлагающее влияние. Цивилизованный мир удивляется тому, что под поверхностью американской жизни скрывается мощный организованный уголовный мир; его возникновение и быстрое разрастание было обусловлено вытеснением в подполье употребления спиртных напитков, а вытеснение в подполье игорного бизнеса вдохнуло в него новую жизнь. Такие явления демонстрируют нам, что, используя социальные механизмы с целью повышения нравственного уровня человека, мы зачастую получаем результат, прямо противоположный нашим намерениям. Более того, хорошо известно, что попытки повлиять на поведение человека любыми методами, кроме воздействия на его душу (spirit), обычно тщетны и во всяком случае не служат улучшению его морали.

У интеллектуала социальный механизм капитализма вызывает отторжение. Почему? Говоря его словами, этот строй представляет собой погоню корыстных личностей за богатством и властью. Как? Потребителю предоставляется то, что он хочет иметь, или то, что ему внушают, что он хочет иметь. Странным образом того же самого интеллектуала не смущает функционирование гедонистической демократии, а между тем это все те же корыстные личности, стремящиеся к богатству и власти, которые обещают другим то, что те хотят иметь или что им внушили, что они хотят иметь. Разница, видимо, сводится лишь к тому, что в первом случае товары предлагаются капиталистом. На всем Западе политические обещания реализуются за счет достижений капитализма. Неприятен интеллектуалу также и еще один аспект капиталистического механизма – то, что «рабочих низводят до уровня простых инструментов». По словам Канта, всегда аморально рассматривать других людей как средства, а не как цели. Как показывает опыт, подобное явление характерно для человека не только при капитализме. По мнению Руссо, такое отношение – неотъемлемая часть цивилизованного общества, в котором человек множит число случайных контактов, более исходя из их полезности, нежели из личной привязанности, и это явление становится все более распространенным с увеличением числа контактов и пересечением интересов. Точка зрения Маркса носит менее философский характер и сильнее зависит от истории. Нарождающийся класс капиталистов, говорит он, обнаруживает имеющееся под рукой население, с которым предыдущие эксплуататоры обращались как с орудием, прежде чем ими воспользовался предприимчивый буржуа, и возникновение класса пролетариата, по отношению к которому была возможна такая схема поведения, было вызвано экспроприацией фермеров. Именно это вынудило рабочих, лишенных собственных средств производства, работать на тех, кто ими распоряжался. Будь эта теория (явно возникшая под влиянием огораживаний) верна, в странах, где было несложно получить земельный надел (т. е. в США), при капитализме было бы очень трудно найти «наемных рабов».

Не исключено, что наша мысленная картина капитализма оказалась искажена из-за дихотомии «потребитель – рабочий», которую экономисты классической школы использовали в своих теориях по логическим соображениям. Предприниматели обслуживали потребителей и использовали труд рабочих. Такую дихотомию можно ввести даже для случая Робинзона Крузо: можно сказать, что он эксплуатировал свои физические ресурсы (рассматриваемые в качестве «рабочего») в угоду своим потребностям (рассматриваемым в качестве «потребителя»). С интеллектуальной точки зрения такое олицетворение двух аспектов общества было вполне правомерно на заре периода, который мы называем «эпохой капитализма». В самом деле, до тех пор покупатели-мануфактуристы были резко обособлены от трудящихся-ремесленников, занимавшихся в основном изготовлением предметов роскоши, потреблявшихся богачами, которые жили на незаработанные доходы от земли. Но именно в капиталистическую эпоху наемный производитель промышленных потребительских товаров и рыночный покупатель этих товаров постепенно стали одним и тем же лицом. Демонстрация того, сколь малая доля производившихся потребительских товаров прежде шла наемным рабочим, занятым в их производстве, могла бы стать поразительной иллюстрацией социальной эволюции. При капитализме эта доля постоянно увеличивалась, превращая первоначальную дихотомию в чисто теоретическое понятие. Излишне указывать на тот факт, что подобная дихотомия интеллектуально полезна в любой экономической системе с разделением труда: точно так же советский рабочий служит советскому потребителю. Разница заключается лишь в том, что его беспощаднее используют в качестве рабочего и он меньше получает в качестве потребителя.

Значительная часть современной западной интеллигенции создает и распространяет искаженную картину наших экономических институтов. Эта тенденция опасна, так как отклоняет здоровое стремление к конструктивным и осуществимым реформам к проблемам нереалистичным и деструктивным. Вклад историков в искажение картины прошлого, в особенности их интерпретация Промышленной революции, обсуждался неоднократно. Мне почти нечего добавить к этому. Историки выполнили свою прямую обязанность, описав бедственные социальные условия, которым они нашли массу свидетельств. Однако они оказались исключительно опрометчивы в интерпретации фактов. Во-первых, они зачастую принимают как само собой разумеющееся, что резкий рост осведомленности общества и негодования по поводу бедствий равносилен росту уровня бедствий; очевидно, они не учитывают возможность того, что такой рост мог произойти в результате новых способов выражения (частично благодаря концентрации рабочих, частично – благодаря большей свободе слова, чем раньше), растущей восприимчивости к чужим бедам (что можно наблюдать по дискуссии о реформах в области наказаний за уголовные преступления) и нового восприятия человеческих возможностей: власти человека изменить положение вещей (что было результатом самой Промышленной революции). Во-вторых, они, очевидно, не до конца проводят различие между бедами, которые несет в себе любая большая миграция населения (а в то время сельское население мигрировало в города) и фабрично-заводская система. В-третьих, они не придают достаточного значения демографической революции. Если бы они использовали сравнительный метод, то можно было бы прийти к выводу, что мощный приток населения в города также приводил к нищете и убожеству и в странах, не затронутых Промышленной революцией, где в результате вместо толп низкооплачиваемых рабочих появились толпы нищих. Можно ли сказать, с учетом демографического давления, что условия жизни были бы лучше без капиталистического развития? Ответ на этот вопрос могут дать условия жизни в неразвитых и перенаселенных странах[51]51
  Разве мы не наблюдаем в этих странах отчаянную потребность в капитале для задействования избыточных трудовых ресурсов, не нашедших работы в сельском хозяйстве? Замечу, что эти трудовые ресурсы могут быть наняты на условиях, которые мы считаем гуманными, только в том случае, если продукты их труда идут на внешние, более богатые рынки. Если же продукты их труда направлены на внутренний рынок, рабочий день должен быть длиннее, а оплата меньше, чтобы произвести товары по цене, приемлемой для бедного населения. Фабрики, нацеленные на обслуживание значительной доли местного населения, не могут не нанимать рабочих на условиях гораздо худших, чем те, которые диктовались когда-то ремесленниками, обслуживающими небольшой рынок богатых землевладельцев. Поэтому вначале Промышленная революция логично сопровождается падением реальной оплаты труда, если сравнивать, пусть не вполне правомерно, предыдущее вознаграждение ремесленника с существующим вознаграждением фабричного рабочего.


[Закрыть]. Однако все методологические промахи меркнут по сравнению с концептуальными ошибками.

Значительное улучшение условий труда за последние 100 лет приписывается действию профсоюзов и принятию хороших законов, исправляющих порочную систему. Однако можно задать такой вопрос: могло бы произойти такое улучшение без успехов самой порочной системы, и не заставили ли мы, тряся дерево с помощью политических действий, упасть к нашим ногам плод, который созрел благодаря этой системе? Поиск истинной причины – отнюдь не абстрактное умствование, так как ошибочное понимание сути происшедшего может привести к выводу, что для созревания плода нужно трясти дерево. Наконец, можно задать вопрос: характерны ли «тяжелые времена», которые так горько оплакивают и в которых обвиняют капитализм, лишь для капиталистического развития, или же это черта быстрого промышленного развития, происходящего без внешней помощи, которая встречается и в других социальных системах. Выигрывает ли Магнитогорск 1930-х годов в сравнении с Манчестером 1830-х годов?

Поразительно, что историк не может «простить» ужасы процесса, который сыграл очевидную роль в том, что он называет «прогрессом», именно сегодня, в эпоху одержимости «историзмом», когда постоянно находят оправдания ужасам, происходящим сейчас, под предлогом того, что они ведут к некоему благу, – утверждение пока бездоказательное. Ведь очевидно, что свое возмущение лучше бы было перенести на события, происходящие в настоящий момент, которые еще есть надежда изменить, чем на те, что давно канули в Лету. И тем не менее мне сразу вспоминаются примеры, когда историки подробно пишут о трудностях британского рабочего класса, пережитых в XIX в., но которым оказалось нечего сказать о жестокости, с которой русских крестьян загоняли в колхозы. Это вопиющая предвзятость.

Можно ли найти какие-либо особенные причины для предвзятости историков? Полагаю, что нет. Отношение историка может представлять особую проблему только в том случае, если можно доказать, что именно он был первым, кто указал на «язвы» капитализма, которые до этого проходили мимо внимания интелигенции, тем самым изменив взгляды интеллектуалов. Но это не соответствует фактам. Отрицательное мнение о капитализме, целые философские системы, направленные против него, начали превалировать среди многих представителей интеллигенции задолго до того, как историки стали писать о пороках капитализма, и даже до того, как они обратили внимание на социальную историю. У истоков этой тенденции, которая возникла и зародилась в антикапиталистической атмосфере, стоял, по всей видимости, Маркс, что, вероятно, можно считать главным его достижением. Ведь историк – не бесцельный собиратель фактов. Его внимание привлекают какие-то проблемы, которые определенным образом соотносятся с сегодняшним днем, актуальные для него самого или для других. Они побуждают его искать определенные данные, которые могли быть отброшены прошлыми поколениями историков как незначительные; он использует их, базируясь на тех установках и ценностных суждениях, которые он разделяет с по крайней мере некоторыми современными мыслителями. Таким образом, изучение прошлого всегда несет на себе отпечаток современных взглядов. История как наука движется вместе со временем и сама подчинена историческому процессу. Более того, философия истории если и существует, то только в виде приложения философии к истории. Резюмируя, можно сказать, что отношение историка отражает отношение интеллигенции. Если он предвзято относится к чему-либо, то такая предвзятость, как правило, будет характерна для всей интеллигенции в целом. Поэтому необходимо обращать внимание именно на взгляды интеллигенции.

В наше время к социологии и социальной истории относятся положительно. К ним обращаются за помощью. К сожалению, ученые, работающие в этих областях, почти не уделяют внимания проблемам, связанным с интеллектуалами. Какое место они занимают и занимали в обществе? Какие сложности возникают в этой связи? Какие черты свойственны их деятельности и какие комплексы она может вызывать? Как развивались их взгляды на общество и что является основными факторами в этом развитии? Все эти вопросы, и многие другие, должны интересовать специалистов в области общественных наук. На их значимость указывали многие видные мыслители, такие как Парето, Сорель, Михельс, Шумпетер и, в первую очередь, Жан-Жак Руссо. Но научная пехота, если можно так выразиться, не последовала за ними, оставив эту обширную и многообещающую область не отмеченной на карте. Так что нам необходимо наилучшим образом использовать те скудные данные, которые имеются в нашем распоряжении, и да простят нас за неуклюжесть и неловкость наших попыток.

Историю западной интеллигенции в последние десять веков можно разделить на три части. Во время первого периода интеллигенция состоит из левитов; нет интеллектуалов, кроме тех, кто призван и посвящен служить Богу. Они были хранителями и толкователями Слова Божьего. Во второй период появляется светская интеллигенция – первыми были советники монарха по правовым вопросам. Развитие юриспруденции долгое время служило главным источником появления светских интеллектуалов. Другой, незначительный источник представляли придворные шуты, чьи амбиции постепенно росли. Количественно ряды светской интеллигенции росли медленно, но усиление ее влияния происходило довольно быстро, что привело к великому противостоянию с клерикальной интеллигенцией, которая постепенно была оттеснена от выполнения основных функции интеллигенции. Затем, в третий период, который совпадает с Промышленной революцией, мы наблюдаем поразительно быстрый численный рост светских интеллектуалов, чему благоприятствовало распространение светского образования и превращение книгопечатания (а затем радиовещания) в мощную индустрию (что стало следствием Промышленной революции). В настоящее время влияние светской интеллигенции велико как никогда, что и является предметом нашего исследования.