Текст книги "Капитализм и историки"

Огромное большинство западных интеллектуалов систематически демонстрируют враждебность по отношению к тем экономическим и социальным институтам нашего общества, которым они дали обобщающее название «капитализм». Если задать им вопрос о корнях такой враждебности, они сошлются на причины эмоциональные (заботу о «рабочем» и антипатию к «капиталисту») и этические («жестокость и несправедливость системы»). На первый взгляд такое отношение схоже с позицией клерикальной интеллигенции Средневековья (и, как мы увидим, представляет собой разительный контраст со взглядами светской интеллигенции до XVIII в.). В период Средневековья внимание и труды церкви были направлены на несчастных и обездоленных. Церковь была защитницей бедных и выполняла те функции, которые сейчас лежат на государстве благосостояния: кормила неимущих, лечила больных, образовывала неграмотных. Все эти услуги были бесплатны и финансировались из тех богатств, которые формировались за счет церковных налогов и огромных даров, делать которые церковь настоятельно поощряла. При этом церковь всегда напоминала богатым о том, как живут бедняки, и укоряла их за это. Это делалось не только с целью смягчить сердца богачей для их же нравственного усовершенствования и материально помочь бедным. Богатых призывали не только отдать свое богатство, но и отказаться от дальнейшего обогащения. Это логически следовало из идеи Подражания Христу. Погоня за земными благами, превышающими элементарные потребности, трактовалась однозначно отрицательно: «Имея пропитание и одежду, будем довольны тем. А желающие обогащаться впадают в искушение, и в сеть, и во многие безрассудные и вредные похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу; ибо корень всех зол есть сребролюбие» (1 Тим 6, 8—10). Ясно, что религия, которая предостерегает человечество от поклонения земным благам («Не любите мира, ни того, что в мире» (1 Ин 2, 15)), не может не рассматривать самых энергичных и успешных искателей этих благ как авангард, ведущий своих последователей к духовному краху. Однако наши современники гораздо благосклоннее относятся к земным благам. Увеличение богатства кажется им явлением в высшей степени положительным, и, следуя той же логике, они по идее должны считать тех же людей авангардом, ведущим человечество к росту материального благополучия.

В материальных условиях Средних веков такие взгляды были бы совершенно нереалистичны. Богатство давала земля, которая при этом не получала никаких улучшений, а состоятельные люди не вкладывали свои средства в производственную деятельность, так что наличие богатых не приносило остальным ничего, кроме вреда (хотя именно оно вызвало к жизни ремесленное производство, из которого много позже образовались отрасли промышленности, направленные на обслуживание народа; кроме того, оно сыграло важную роль в развитии культуры). Стоит, возможно, отметить такой факт: современное использование прибыли, расширение предприятия за счет нераспределенной прибыли, возникло и систематически практиковалось в монастырях; святые отцы, которые управляли ими, не видели ничего дурного в расширении своих владений и сельскохозяйственном освоении новых земель, возведении лучших зданий и найме все большего количества людей. Именно от них ведет происхождение отказывающийся от потребления аскетический тип капиталиста. Бердяев совершенно справедливо заметил, что христианский аскетизм сыграл важную роль в развитии капитализма; это одно из условий реинвестирования. Трудно устоять перед соблазном и не отметить, что современные интеллектуалы положительно относятся к накоплению капитала казенными учреждениями (национализированными предприятиями), чья деятельность имеет некоторое сходство с хозяйственной деятельностью монастырей. Однако они не признают того же самого явления в случае, когда предприятие не является казенным.

Интеллектуал считает себя естественным союзником рабочего. Этот союз, по крайней мере в Европе, воспринимается как союз по борьбе. В воображении интеллектуала он, в синей блузе и с развевающимися на ветру волосами, стоит на баррикадах бок о бок с рабочим. По-видимому, этот образ родился во время французской революции 1830 г. и стал популярным во время революции 1848 г. Позже эта картинка была спроецирована в прошлое. Постоянный союз между мыслящим меньшинством и трудящимся большинством был выдумкой; романтическая поэзия подхватила этот образ и распространила его. Однако историки не находят подтверждений такому союзу в случае со светской интеллигенцией. Несомненно, духовенство радело об утешении и заботе о бедных и обездоленных; более того, его ряды постоянно пополнялись выходцами из низших сословий. Тем самым клерикальная интеллигенция служила своего рода лестницей, по которой талантливые бедняки возвышались, чтоб властвовать над князьями и королями. Но светская интеллигенция, отошедшая от своих клерикальных корней, повернулась спиной к заботам церкви. Данных, свидетельствующих о том, что она проявляла какой-то интерес к тому, что в XIX в. стали называть «социальным вопросом», практически нет. Однако есть немало свидетельств того, что светские интеллектуалы активно боролись против благотворительных организаций, управляемых церковью. В Средние века церковь накопила несметные богатства, составленные из пожертвований и различных благотворительных фондов. С эпохи Возрождения до XVIII в. все эти накопления были возвращены в частное владение путем конфискации. И в этом процессе интеллектуалы играли главную роль. Служа светской власти, они начали с внедрения мысли о том, что богатства церкви практически не подлежат налогообложению; затем они постепенно пришли к идее, что имущество приносит больше пользы, находясь в частных руках, и, следовательно, частное предпринимательство лучше послужит приумножению казны короля. В конце концов повсеместно стало считаться, что из-за скопления богатств в нетленных руках церкви король потерял то, что ему причиталось по праву, а его подданные упустили шанс для обогащения (см. отчет д’Агессо о вечных фондах[52]52
  Этот доклад, предварявший французский королевский эдикт августа 1749 г., устанавливает принцип, согласно которому концентрация земель во владении коллективного субъекта, никогда не выпускающего землю из своих рук, препятствует свободному доступу индивида к капиталу. Индивид же должен иметь возможность получать во владение и контролировать «резервуар богатства», к которому он может приложить свою энергию. Читатели этого доклада и других государственных документов, возможно, подпишутся под равенством: «Идеи Французской революции, я имею в виду те, что вдохновляли министров Людовика XV…»


[Закрыть]). Светские интеллектуалы не задумывались о том, какие социальные нужды удовлетворяют институты, которые они стремились разрушить. В отличие от Средневековья они стали придерживаться идеи о том, что нищих нужно собирать в одном месте и заставлять работать. Уместно уподобить такое отношение светской интеллигенции современным воззрениям наиболее ярых оппонентов системы социального обеспечения, хотя первые шли еще дальше, выражая взгляды, которые порой высказываются в наше время, спустя несколько поколений, когда в странах с отсталой экономикой на социальные услуги приходится расходовать неожиданно большую часть национального богатства.

В отличие от монахов, которым пристало жить в бедности вместе с неимущими, светские интеллектуалы первоначально были приживалами и слугами власть имущих. Называть их друзьями народа можно лишь в том смысле, что они боролись против различий между высоко– и низкорожденными, и в том, что они благосклонно относились к выбивающимся в люди плебеям – по сути дела купцам[53]53
  Купец естественным образом способствовал еще и развитию промышленности, так как товары, которыми он торговал, заказывались у ремесленника.


[Закрыть]. Между купцом и государственным служащим существовала естественная симпатия – значение и того и другого постепенно росло, но в обществе к ним продолжали относиться как к социально низким. Естественное сходство заключалось еще и в том, что и те и другие были людьми расчетливыми, взвешивающими, «рациональными». Кроме того, интересы купцов кое в чем совпадали с интересами короля. Могущество монарха основывалось на богатстве нации, а богатство нации зависело от частного предпринимательства; эти связи были установлены и сформулированы уже в начале XIV в. светскими советниками Филиппа IV Красивого. Советники короля по правовым вопросам склонялись к освобождению собственности от средневековых оков, чтобы способствовать расширению экономики, что благотворно отразилось бы на государственной казне. (Все термины здесь анахроничны, но они правильно отображают экономическую политику тех времен.)

Враждебность к стяжателям – l’homme d’argent – только с недавних пор свойственна светской интеллигенции. В любой истории европейской литературы должны упоминаться имена многочисленных состоятельных людей, которые покровительствовали интеллектуалам и, по всей видимости, заслужили симпатию и уважение со стороны своих протеже. Так, храбрость литераторов, которые защищали Фуке (после заключения в тюрьму этого финансиста и министра финансов Людовика XIV), свидетельствует о глубине чувств, которые он им внушал. В любом описании истории идеологии до Французской революции обязательно должны фигурировать семейства Гельвеция и Гольбаха. Этими двумя hommes d’argent восхищались в их кругу, а самым популярным человеком среди французских интеллектуалов времен Французской революции был банкир Неккер. Во время революции 1830 г. на сцену выходит банкир Лаффитт. Но здесь их пути расходятся. Впоследствии интеллектуалы перестают признавать дружбу с капиталистами, которые, в свою очередь, больше не становятся номинальными лидерами, каковым был Неккер[54]54
  В качестве более позднего примера можно назвать, конечно, Энгельса.


[Закрыть].

Как это ни странно, впадение стяжателей в немилость совпадает с ростом их социальной полезности. Состоятельные люди, которые так нравились французским интеллектуалам XVII–XVIII вв., были в основном откупщиками налогов (сборщиками податей, мытарями). Экономика откупного дела проста. Откупные компании выплачивали определенную сумму казне и получали привилегию на сбор соответствующего налога. Они следили за тем, чтобы в их сундуки попадало гораздо больше уплаченной ими суммы; разница составляла их валовой доход. После вычитания затрат на сбор налога оставалась чистая прибыль. Эта процедура гораздо больше заслуживает названия «эксплуатация», чем любая другая современная форма коммерческой деятельности. Более того, эти доходы очень редко использовались на инвестиции, которые могли бы обогатить страну. Откупщики налогов славились своим демонстративным потреблением. Так как их привилегии были весьма ценными, они задабривали влиятельных людей в судах, совершенно свободно «выручая их». Таким образом, откупщик налогов совмещал в себе все черты, обычно свойственные «плохому капиталисту», при этом без всяких искупающих черт последнего. Он ничего не производил, извлекал выгоду пропорционально жестокости своих агентов и сохранял свои привилегии с помощью коррупции. Парадоксально, что такой тип богача пользовался популярностью среди интеллектуалов того времени и что недолюбливать богачей стали тогда, когда основной формой извлечения прибыли стало производство товаров широкого потребления!

До конца XVIII в. светская интеллигенция была немногочисленной, поэтому ее средний интеллектуальный уровень был высоким. Более того, ее представители получали образование в духовных учебных заведениях, где их хорошо учили логике, которую «научное образование» наших дней, по-видимому, неспособно заменить. Поэтому они были очень последовательны – удивительно, насколько, в отличие от наших современников, для их работ характерна последовательность рассуждений. Для умов, прошедших такую подготовку, коль скоро и поскольку они отделяли земные заботы от духовных истин, критерием земных благ не могло стать ничто иное, кроме того, что мы называем «эффективностью». Если, вслед за Декартом, выделить то, что происходит в пространстве и что можно непосредственно наблюдать, мы сможем обоснованно утверждать, что одно движение больше или меньше другого, и обоснованно назвать «силы», которые их вызывают, большими или меньшими. Если рассматривать социальные события как движения, из которых какие-то считаются желательными, тогда произвести их будет «хорошо», силы, которые их порождают, – «хорошие», а механизмы, которые вызывают эти социальные события, могут быть лучше или хуже в зависимости от их эффективности. Многие европейские интеллектуалы наивно уверены в том, что «эффективность» – это американский идол недавнего происхождения. Но это не так. Во всем, что считается instrumentaliter, т. е. фактором в производстве чего-либо, нужно учитывать большую или меньшую мощность (capacity) фактора – Декарт неоднократно говорит в этом смысле о большей или меньшей virtus* фактора. Ясно, что чем больше мы тяготеем к монистической концепции вселенной, в которой богатство общества предстает как результат, к которому нужно стремиться, тем больше мы должны склоняться к тому, чтобы отождествлять «эффективность» удовлетворения наших потребностей и желаний с общественным благом. Однако, как ни странно, за последние 150 лет, несмотря на эволюцию, приведшую к материальному монизму, подобной эволюции не произошло в интеллектуальных суждениях. Этические суждения, катастрофическим образом оторванные от своего метафизического базиса, стали беспорядочно распространяться и наносить вред мирским действиям.

Имеет смысл поискать связь между этим изменением и волной романтизма, захлестнувшей западную интеллигенцию. Строители заводов и фабрик нещадно разрушали красоты природы, которые человечество только-только начало для себя открывать; массовая миграция сельского населения в города совпала с вновь расцветшим восхищением перед сельской жизнью. Резкая перемена среды заставила людей отдалиться от образа жизни, который они вели испокон веков, именно в тот момент, когда народные обычаи стали входить в моду. Наконец, жизнь в городах превратилась в «жизнь с незнакомцами» именно тогда, когда было провозглашено, что гражданское общество не создает достаточных условий для благополучия человека, и особое внимание стало уделяться необходимости общинности и привязанности. Все эти темы можно найти у Руссо. Этот выдающийся философ прекрасно отдавал себе отчет в том, что лелеемые им ценности шли вразрез с прогрессом западного общества, поэтому он не желал никакого прогресса: ни все более быстрого появления новых желаний, ни чудовищного разрастания городов, ни вульгаризации знаний, ни всего остального. Он был последователен. А западные интеллектуалы, наоборот, с энтузиазмом поддерживали прогресс. Они одновременно, с одной стороны, считали, что промышленное развитие позволяет человеку «расправить крылья», и, с другой стороны, находили все присущие этому развитию черты, резко контрастировавшие с «пасторальными» ценностями, позорными и прискорбными. Вина за все эти безобразные проявления (а заодно и за весь процесс!), несомненно, лежала на алчности. Мы видим естественную однородность в отношении к некоему общему процессу.

Интеллектуалы действительно двояко относятся к общему экономическому прогрессу. С одной стороны, они гордятся техническими достижениями и радуются тому, что люди получают все больше вещей, которые желают получить. С другой стороны, они считают, что «промышленная армия» завоевывает и разрушает человеческие ценности и что царящая в ней дисциплина слишком сурова. Два эти представления можно легко примирить, приписывая то, что нравится в процессе, «силам» «прогресса», а то, что не нравится, – «силам» «капитализма».

Стоит отметить тот факт, что по отношению к экономическому созиданию совершаются те же самые ошибки, какие на метафизическом уровне делались в отношении сотворения мира, так как возможности человеческого ума ограниченны и человек однообразен даже в ошибках. Присвоение определений «хороший» и «плохой» совершенно разным по своей сути факторам в сложном процессе экономического роста напоминает манихейство. Ошибки этого рода не развеяны, и их лишь усугубляют возражения в манере папы римского, будто все хорошо и любая неприглядная черта есть условие некого блага.

Неудивительно, что обсуждение проблемы зла в обществе повторяет схему, по которой велась древняя масштабная дискуссия по проблеме зла в мире, – вопрос, на который было направлено куда больше интеллектуального внимания, чем на его более ограниченную современную версию. Мы наблюдаем, как светская интеллигенция выносит суждения о бренной организации не с точки зрения ее соответствия преследуемой цели, а с точки зрения этики (хотя декларируемые этические принципы нигде ясно не сформулированы, а возможно, даже и не осмыслены). Мы слышим, как западные студенты заявляют о том, что целью экономических лидеров должно быть благосостояние рабочих; что именно это вдохновляет советских лидеров, но никак не западных, хотя эта цель не достигнута в СССР, но достигнута в США (по крайней мере, так говорят студенты); и что, следовательно, первыми нужно восхищаться, а последних – осуждать. Здесь человек обнаруживает себя в обстоятельствах юрисдикции In temporalia, ratione peccati*. В этом примере светский интеллектуал оценивает социальные механизмы не только как таковые (механизм, благодаря которому достигается благо рабочих при ex hypohesi** равнодушии властей, несомненно, превосходный механизм в сравнении с тем, который не создает никаких благ для рабочих при заботливости властей!), а становится неким духовным лидером, не очень хорошо подготовленным к этой роли.

Обобщая взгляды светской интеллигенции Запада, можно сказать, что они формировались как реакция на духовную юрисдикцию клерикальной интеллигенции, служившей светской власти и озабоченной тем, чтобы рационально организовать мирские дела, которые принимались за данность. Несколько веков светская интеллигенция сражалась с властью церкви и авторитетом Откровения, тем самым развязав руки мирским властям. Светская власть предстает в двух основных формах: меча и мошны. Интеллигенция предпочла мошну. После успешной ликвидации социальной власти церкви, интеллигенция принялась за меченосцев и самого могущественного его представителя – политического суверена. Очевидно, что ослабление церковной и военной властей дало полную свободу власти денег. Однако затем интеллигенция снова разворачивает свои ряды, на этот раз объявив крестовый поход против экономических лидеров современного общества. Происходит ли это потому, что интеллигенция всегда должна быть в оппозиции к любой правящей группе? Или существуют какие-то особые причины неприятия представителей деловых кругов?

Интеллектуал обладает властью, которая называется «убеждение». Она кажется ему единственной благой формой власти. Только такую форму власти он признает в своих утопиях, в которых не используются ни стимулы в виде материального поощрения, ни средства устрашения в виде наказаний. Однако в реальном обществе, для того чтобы координировать совместную работу различных факторов, одной лишь власти убеждения недостаточно. Не приходится надеяться на то, что каждый участник процесса будет исполнять свои обязанности только потому, что он в точности разделяет взгляды инициатора или организатора. Это гипотеза «общей воли», примененная к каждому элементу экономической структуры; она доходит до крайней степени неправдоподобия. Лидеры общества должны обладать какой-то более осязаемой властью, чем власть убеждения; однако интеллектуал неприязненно относится к этим более грубым формам власти, а также к тем, кто ими обладает. Он презирает мягкую форму власти, данную сосредоточением капитала в руках «царей бизнеса», и отшатывается от грубой власти, данной сосредоточением полицейской власти в руках тоталитарных правителей. Те, кто обладает подобной властью, кажутся ему развращенными ее использованием; он подозревает их в том, что народ в их руках – лишь пешки. Очевидно, что попытки интеллектула свести на нет применение методов, альтернативных убеждению, способствует прогрессу; но в то же время, будучи доведенными до крайности, они могут привести общество к анархии или тирании. Факты говорят о том, что интеллектуалы уже не раз призывали к тирании для поддержания своих планов.

Враждебность интеллектуала к бизнесмену легко объяснима: они руководствуются совершенно разными стандартами в силу различия выполняемых функций, так что нормальное поведение бизнесмена заслуживает порицания, если оценивать его по критериям, применяемым к поведению интеллектуала. Такого осуждения можно бы было избежать в сегментированном обществе, открыто подразделенном на классы, играющие разные роли и связанные разными кодексами чести. Однако это не относится к нашему обществу, где закон и доминирующие идеи постулируют однородность его членов. В этом обществе интеллектуал и бизнесмен стоят вровень. Бизнесмен предлагает народу «товары», которые могут быть какими угодно, лишь бы их приобрел народ; интеллектуал же стремится к тому, чтобы показать народу, что такое «хорошо»; по его мнению, некоторые из предлагаемых товаров бесполезны и публику нужно отговаривать от того, чтобы желать их. Для интеллектуала мир бизнеса – это мир, в котором правят фальшивые ценности, низкие мотивы и вознаграждаются не те, кто этого заслуживает. Во внутренний мир интеллектуала, туда, где формируются его взгляды, удобно заглянуть через замочную скважину его склонности одобрять превышение расходов над доходами (deficit preference). Можно проследить, что его симпатии всегда на стороне убыточных учреждений, национализированных отраслей, поддерживаемых казной, колледжей, зависящих от грантов и субсидий, газет, никогда не вылезающих из убытков. Почему? Потому что из личного опыта он знает, что каждый раз, когда он поступает так, как считает нужным, между его действиями и их восприятием в обществе возникает дисбаланс; выражаясь экономическим жаргоном, можно сказать, что рыночная стоимость продукции интеллектуала гораздо ниже стоимости использованных факторов производства. Это происходит потому, что очень немногие признают за благо то, что считает благом интеллектуал. А поскольку роль интеллектуала как раз в том, чтобы заставить людей считать истиной и благом то, что ранее таковым не признавалось, его продажи наталкиваются на труднопреодолимое препятствие, и он работает в убыток. Когда же успех к нему приходит легко и быстро, для него это верный признак того, что он не выполнил по-настоящему своей функции. Исходя из своего личного опыта, интеллектуал подозревает, что все, что приносит прибыль, затевается исходя не из приверженности своему делу и уверенности в его необходимости, а лишь потому, что достаточное количество людей готовы приобрести продукт данного предприятия, что сделает его прибыльным. Вы можете попытаться убедить интеллектуала, что бóльшая часть дел должна делаться именно так. Но он все равно будет уверен в том, что это – не его путь. Его философию «прибыли и убытков» можно резюмировать так: убытки – это естественный результат приверженности своему делу, тогда как прибыль – естественный результат ориентации на публику.

Фундаментальную разницу между взглядами бизнесмена и интеллектуала можно выразить довольно банальной формулой. Предприниматель должен говорить: «Клиент всегда прав». Интеллектуал же не может даже близко допустить такой мысли. Плохим писателя делает тот же принцип, который делает его хорошим бизнесменом: «Дай публике то, чего она хочет». Предприниматель действует в рамках вкусов и взглядов, которые интеллектуал всегда должен стремиться переделать. Высшая деятельность интеллектуала подобна деятельности миссионера, несущего Слово Божие диким народам. Продажа им алкоголя – занятие менее опасное и более прибыльное. Это яркий пример разительного контраста между предложением «потребителям» того, что они должны получить, но чего они не хотят, и предложением им того, что они жадно принимают, но чего на самом деле им иметь не нужно. Торговца, который не переходит на более продаваемый продукт, посчитают дураком, но миссионера, который сделает это, посчитают мошенником.

Так как функционально мы, интеллектуалы, являемся учителями истины, мы склонны относиться к предпринимателям с тем же ощущением морального превосходства, которое чувствовали фарисеи по отношению к мытарям и которое осудил Христос. Уроком нам должно быть то, что бедного путника, лежавшего на обочине, поднял купец (самарянин), а не интеллектуал (левит)*. Рискнем ли мы отрицать, что колоссальное улучшение условий жизни трудящихся масс – это главным образом заслуга бизнесменов?

Мы можем радоваться тому, что служим высшим потребностям человечества; но давайте же искренне ужаснемся этой ответственности. Какое количество «благ», которые предлагаются с целью получения прибыли, можно назвать однозначно вредным? Разве не является таковым гораздо большее количество идей, которые мы распространяем? Разве нет среди них идей, которые подло подрывают работу механизмов и институтов, обеспечивающих прогресс и счастье народов? О многом говорит тот факт, что все интеллектуалы соглашаются с тем, что такие идеи действительно есть, хотя не все согласны в том, какие именно приносят вред. Более того, разве нет идей, которые разжигают злобу в людских сердцах? Лежащая на нас ответственность усугубляется еще и тем, что распространение возможных вредных идей не может и не должно останавливаться полномочиями светской власти, тогда как торговля вредными товарами может быть запрещена.

Загадкой (и многобещающим полем для исследований историков и социологов) является вопрос о том, почему интеллигенция стала строже судить деловое сообщество именно тогда, когда последнее стало значительно улучшать условия существования масс, работая над трудовой этикой и повышая гражданскую сознательность. Если судить по социальным результатам, по нравам, по его духу, то капитализм сегодняшнего дня гораздо более достоин похвалы, чем ранее, когда его меньше осуждали. Если изменение в отношении интеллигенции к капитализму нельзя объяснить переменой к худшему в объекте оценки, не объясняется ли оно изменениями в самой интеллигенции?

Этот вопрос открывает огромное поле для исследований. В течение долгого времени считалось, что великая проблема ХХ века – место в обществе наемного работника, занятого в промышленности; при этом недостаточно внимания было уделено появлению обширного класса интеллектуалов, а между тем его место в обществе может стать еще большей проблемой. Интеллектуалы были главной силой, разрушившей древнюю структуру западного общества, которая предполагала три четких деления на интеллектуалов, воинов и производителей. Они стремились к тому, чтобы сделать наше общество однородным и единообразным. Ветры субъективных желаний дуют над этим обществом более свободно; критерием успеха всех усилий являются субъективные оценки. Совершенно естественно, что общество, устроенное таким образом, высоко ценит «блага», которые наиболее желанны, и выдвигает на передний план тех, кто лидирует в производстве таких «благ». Интеллигенция уступила этому «управленческому» классу то превосходство, которым она обладала, когда выступала в роли «первого сословия». Современное отношение интеллигенции к этому классу в какой-то степени можно объяснить приобретенным ею комплексом неполноценности. Не только вся интеллигенция в целом потеряла свой высокий статус, но более того – индивидуальное признание исходит теперь из критериев субъективной оценки публики, что интеллектуалы отвергают в принципе; отсюда идет компенсирующая тенденция превозносить интеллектуалов для интеллектуалов.

Конечно, мы не претендуем на окончательное объяснение: приведенные выше заметки – лишь предположения. Наша цель заключается в том, чтобы просто подчеркнуть, что есть нечто, нуждающееся в объяснении. Мы считаем очень своевременным начать изучение напряженных отношений, возникающих между интеллигенцией и обществом.