Текст книги "Слепая любовь"

2

Вечером того же дня Нина пожаловалась отцу.

– Слушай, папуля, я думаю, что дальше так дело у нас с тобой не пойдет. Эта твоя дурацкая «прослушка» – «жучок»? «клоп»? как вы их называете? – категорически мне мешает! Я не могу работать, зная, что она лежит у меня в сумочке. Ну будто я какую-то подлость совершаю! Нет, правда, пап! Давай уберем ее? А то я кажусь себе стукачкой... ужасно противное ощущение! Я даже в глаза Юле в какие-то моменты боялась смотреть – вдруг догадается? Это ведь ужасно! Тем более что никаких секретов у нас и не было...

Александр Борисович еще до возвращения дочери домой успел прослушать запись, сделанную Филей Агеевым, и ровным счетом ничего в ней полезного для расследования либо просто интересного для себя в плане постижения характера Юлии не нашел. Тут дочка была, конечно, права. Но ведь суть ее каприза, как понимал Турецкий, в другом. Если ей уже сейчас, когда ничего серьезного не происходит, – просто обычное знакомство! – мешает «жучок», то что будет потом, когда роль прослушивающей техники в плане сбора информации стократно возрастет? Ну, может возрасти? Нинка, что же, так и будет продолжать переживать свою «неискренность»? Вот это и плохо. Значит, она изначально неверно поняла суть своего задания. Ее не «дружбу заводить» с Юлией послали, а попытаться выяснить, что с девушкой происходит. То есть узнать о причинах ее конфликтов с родителями, ну, с дедом и бабкой. Посмотреть, в каких условиях она работает, что делает в свободное время, кто друзья и так далее. Но не более того. И всякие личные Нинкины проблемы к делу никакого отношения иметь не должны. А если ей что-то мешает, то придется сделать так, чтобы эти помехи устранить. Скрыть от нее. Иначе говоря, формально как бы отказаться от прослушивания, а на самом деле не прекращать его ни на миг. В одежде микрофон прятать нельзя, дочь каждый день надевает на себя то, что взбредет ей в голову в последнюю минуту перед выходом из дома, а барахла хватает. Значит, остается все та же сумочка, которую надо каким-то образом передать ненадолго в руки Филиппу, тот мастер прятать «игрушки» подобного рода.

– Другими словами, – пытался объяснить Турецкий жене свою позицию, – если мы не собираемся отказываться от Нинкиной помощи, придется ей, к сожалению, но для пользы дела соврать. И возьмешь на себя эту миссию ты, дорогая. Или мы с тобой попросту выводим дочь из игры. Потому что если она не будет нам помогать, то совершенно определенно может сильно помешать. Увы, такова логика. Думай...

Но вместе с тем другое обстоятельство обрадовало Турецкого, чем он и не преминул также поделиться с женой. Наедине, естественно.

– А наша Нинка-то уже совсем взрослый человек... Ты замечала, что у нее свой, достаточно зрелый взгляд на вещи образовался, на разные события. С одной стороны, вроде бы еще в куклы играть, а с другой – ей уже, оказывается, мешают быть искренней условия игры, продиктованные нами, родителями. Гнетут они ее, видишь ли! Не хочет притворяться! Это у нее уже вполне взрослая реакция. Вероятно, мы зря ей сказали о прослушивании. Но, исходя из собственной практики, да из требований безопасности, в конце концов, могу сказать, что такое ощущение собственного неудобства сохраняется только первое время, и недолго, а потом человек привыкает.

– А разве нельзя обойтись без этой гадости?

– Ира, это не гадость, а суровая необходимость. И мы, к сожалению, не можем рисковать...

Ирина же, как с удивлением увидел Александр Борисович, в данном вопросе полностью разделяла точку зрения дочери.

– Да о каком риске идет речь?! О чем мы вообще говорим?! Права Нина, мне тоже не понравилась эта твоя идея, но я посчитала, что ты, возможно, предложил как бы одноразовый вариант. Для первого знакомства. А постоянно – да ты что, Шуринька?! Я тоже категорически против! Нельзя травмировать психику дочери!

Вот те на! И это называется работать душа в душу?

– Нет, дорогие мои девочки, такой номер у вас не пройдет! Либо мы продолжаем, но в том ключе, о котором говорю я, либо немедленно отказываемся от всяких Нинкиных услуг. Полностью и тоже категорически. И это мое последнее слово!

Александр Борисович не то чтобы открыто возмутился, но твердо высказался в том смысле, что без прикрытия работать дочери не позволит. Каким будет это прикрытие – другой вопрос, но оно обязательно будет. Хотел еще добавить насчет того, что кое-кто, прочитав учебник судебной медицины или прослушав с десяток лекций какого-нибудь доцента, готов возомнить себя крупнейшим специалистом в оперативных разработках. Но... промолчал, хотя и не видел причины скрывать правду. И правильно сделал.

А тут шлея захлестнула Ирину, как говорится, под ее королевскую мантию. Она заявила, что возражает лишь против подслушивания разговоров дочери с Юлией – мало ли какие темы могут найтись у девочек! А сопровождать и наблюдать – это сколько угодно, пожалуйста, кто ж против этого выступать станет?

– Да просто из чисто этических соображений, Шура, ты же ее отец, человек, которого она любит и уважает, и ты не пешка какая-нибудь в юриспруденции, ты – генерал! Нет, Шурик, ты не должен унижать Нину, взрослого человека, сам же только что заявил! А если у девочек вдруг действительно зайдет речь об интимных вещах, как ты потом дочери в глаза смотреть будешь? И что она станет думать обо всех нас, зная наверняка, что ее слушают посторонние люди? Тот же «дядя Филя», например? Да я и сама, зная об этом, от стыда сгорела бы! А у нас ребенок, что там ни говори...

– Я понимаю тебя, но и ты подумай: как это устроить выборочное прослушивание? Это же нереально! А ты, между прочим, как умная и сообразительная мать, могла бы поговорить с ребенком, объяснить ему... ну, ей, Нинке, что мы конкретно имеем в виду. Вот, например, недалеко ходить... Нам уже известно о достаточно сильных переживаниях Юлии после гибели того певца, что из окна выпал. Или ему кто-то «по-дружески» помог, не знаю. Мне ее расспрашивать об этом нет никакого резона, тебе – тем более. Нинка могла бы заговорить о нем, к слову. И естественно, завязался бы диалог. Но то, что потом расскажет мне дочь, я почти уверен, меня не устроит. Ибо мне нужны будут интонации Юлии, то, как она станет пересказывать последовательность событий и собственных своих ощущений. Передать все это в абсолютной точности может только очень опытный человек. А в записи я сам услышу, потому что прокручу ее сто раз. И услышу, скрывает она что-то или нет, врет или говорит чистую правду. И смогу сделать нужные выводы. Но ведь нам же этические соображения не позволяют, так надо вас понимать? А в этом факте, может быть, как раз и скрыта причина всего того, чем мы занимаемся... Теперь по поводу вашего интима... Ну, что? – словно пародируя известного артиста кино, тонким и занудливым голосом произнес Александр Борисович. – Каждый уважающий себя человек имеет право не обсуждать таких скользких с точки зрения общественного мнения вопросов. Сказать: не люблю я этого – и все. – Он безнадежно махнул рукой. – А потом, ты и сама, я думаю, могла бы первой послушать и что-то исключить из записи. Но, в принципе, мы с Филей в жизни уже давно такого наслушались, чего, бог даст, вы никогда не услышите... Нет, я не уговариваю, и ты в этом легко убедишься.

Словом, задушевный разговор не получался. Больше того, он едва ссорой не закончился. Успели вовремя остановиться, но Александр Борисович понял, что каждый остался при своем твердом убеждении.

Впрочем, и вопрос о дальнейшем участии Нинки в расследовании непонятно каких проблем с Юлией тоже не поднимался. Словно бы, уже не обсуждая темы, согласились, что она продолжит свое знакомство, но исключительно лишь в том случае, если сама захочет. Однако никаких заданий она больше не получает. Расскажет – спасибо, не захочет – и не надо, обойдемся собственными силами, хотя это отчасти и усложнит задачу...

И шайбочка микрофона, заложенного в сумку Нины, была лично – и с нарочитой торжественностью! – изъята Александром Борисовичем. Он посмотрел на нее и небрежно, как монету – «орел-решка», – подкинул и бросил на стол, дав понять, что этим актом умыл руки, подобно Понтию Пилату, и никакая дальнейшая информация от Нины его больше не интересует.

– Ты все-таки обиделся, – констатировала Ирина неизвестно с какой целью. Для кого она это сказала? Ведь не спровоцировать же, наверное, хотела! Это было бы с ее стороны сейчас совсем неумно. Или для дочери, которая с удивлением смотрела на родителей: вроде и не ссорились, а что-то уже не так?..

Александр Борисович безразлично пожал плечами.

– Понимаешь ли, – нейтральным тоном, который при желании вполне можно было бы назвать и холодным, объяснил он, – в моей многолетней практике подобных проблем возникало не меньше десятка на дню. И если бы я разрешал себе каждый раз обижаться или, не дай бог, сердиться, я бы давным-давно уже пребывал в психушке. Но, как видишь, я не только жив, но и, за малым исключением, почти здоров. И вероятно, по одной простой причине... точнее, по двум. Когда возникали такого рода возражения и споры, я либо приказывал, и тогда мои указания исполнялись беспрекословно – с учетом любых этических сложностей, – либо отменял одни, заменяя другими. И генеральские погоны, Ириша, здесь, кстати, ни при чем, существует железная логика следствия, которой преступник, хотя речь сейчас не о нем, нередко владеет не хуже нас. А иной раз и лучше, это знает любой грамотный юрист. Потому что иначе мы бы расщелкивали преступления как семечки. Вот так, девушки...

Ничего, пусть теперь думают. Когда он ушел к себе, Ирина осталась – поговорить с дочерью.

3

Кто такой Хлебников? Степан Яковлевич, шестидесятого года рождения, заслуженный деятель искусств Российской Федерации. Звание присвоено в девяносто четвертом году по представлению общественности.

– Какая это общественность, можно себе без труда представить, – скептически сказал Зига, – поскольку главным художественным достижением Степки в те годы были зубоскальские листовки с заметным налетом порнографии, лихо и с остроумной фантазией порочащие славные коммунистические ряды защитников Белого дома. Нет слов, заслужил, он очень старался... Хотя художественного дара не лишен... нет, не лишен, – как бы убеждая себя в этом, дважды произнес Веселовский и окунул нос вместе с пышными рыжими усами в пивную кружку.

«Интересный случай, – размышлял Филипп Агеев, – потомственный гродненский поляк иудейского происхождения, а добавь немного седины, и православный патриарх, надо же!» Ему была известна биография Сигизмунда – еще от Вячеслава Ивановича.

Собеседники сидели в пивном баре «Жигули» на Арбате. Здесь ровно в десять вечера Зига назначил Филиппу встречу. Угощал, естественно, Агеев.

– Ты не объяснил еще, почему гнида, – заметил он.

– А это не какое-то одно, определенное качество характера и не внешний признак. Это, скорее, общая характеристика. Тип, а не типаж. Я понятно изъясняюсь? – изысканным тоном спросил Сигизмунд.

Филипп улыбнулся:

– Но ведь что-то ж должно все-таки иметь место, какое-то основание для такого твоего обобщения? Гнида – понятие весьма конкретное и употребляется не вообще, а в определенных случаях и также по конкретному обычно адресу. То есть в частности. Я не прав?

– Согласен. Зачем он тебе, конечно, не скажешь?

– Обязательно скажу. Если тебе это будет действительно важно. Хотя впутывать тебя в чужие проблемы у меня нет ни малейшего желания. Достаточно посильной помощи и нейтрального отношения. Подробности, как говорится, письмом, отдельно...

Вообще говоря, Филиппу в данном вопросе уже и так здорово повезло, и он, продолжая расспрашивать Веселовского относительно его соседа, одновременно прикидывал для себя вполне реальные варианты дальнейшей своей работы в этом направлении – в смысле, раскрутки заслуженного художника. И раскручивать, как он уже понимал, было что.

Мастерские Веселовского и Хлебникова в доме, издавна заселенном художниками, располагались рядом, в одном длинном коридоре второго этажа. Зига практически жил в своей мастерской, состоящей из собственно студии и еще одной комнаты, где у него была спальня-столовая и отгороженный закуток для кухни и умывальника. Туалет общий, в конце коридора. Но некоторые уже предпочитали иметь у себя персональные биотуалеты. И чтоб самим не бегать и не ждать, если кабинка занята, да и даме иной, которая могла позировать допоздна, а потом боялась ехать в одиночестве к себе домой, эта удобная штука тоже была нелишней.

Такая планировка была характерна для всех помещений. Правда, некоторые жильцы – из «великих прошлых», как можно было бы назвать народных художников республики или Союза, – умудрялись, опять же еще при советской власти, нехитрыми способами, главным образом воздействуя авторитетными письмами на партийные органы, объединять по две мастерские, и тогда площадь была просто шикарной, даже с персональным санузлом. Но не всем, далеко не всем это удавалось. Тут уж шли в ход «особые заслуги».

Зиге своего вполне хватало. А вот Степка появился в доме после смерти Паши Кузнецова, прекрасного графика и очень даже приличного человека, умершего от водки в черные годы перестройки. И въехал Хлебников в его, кстати говоря, спаренную мастерскую тоже под давлением все той же общественности. Московский союз художников не мог устоять перед дружным натиском новых, демократических сил, щедро оделявших своих наиболее активных пропагандистов и агитаторов необходимыми жизненными благами. Вот на этой волне и появился в «клубке художников-единомышленников» новый член товарищества. Никто с ним заводить тесное знакомство не стремился, – дружеские связи, наладившись однажды, уже фактически не прерывались, – да Степка, как его с полупрезрительным «Хэ» именовали здесь, и сам не собирался заводить знакомств. Оно только говорится, что единомышленники, но если по правде, то единомыслия в этой среде никогда не наблюдалось. За редчайшими исключениями, широко и подробно описанными в искусствоведческой, а также художественной литературе, как бы в назидание потомству.

Таким образом, у Зиги имелись все основания заявить, что Степка Хэ, то бишь Хлебников, по большому счету, «вещь в себе», выражаясь устами философа Канта. Но кое-что все же было о нем известно, что и давало право Зиге именовать своего соседа гнидой. Итак, в чем же смысл такого определения?

Дело в том, что любой художник, как правило, редко покидает свою мастерскую. Работа этого требует, если к ней относиться серьезно. Но!.. И в этом большая загадка.

Даже не высовывая головы из окна, не выходя за дверь, не подслушивая и не сторожа в коридоре, любой художник прекрасно знает, что в доме происходит, кто к кому пришел, часто даже, зачем, кто кому позирует, у кого появился выгодный заказ, а кто просто гонит очередную халтуру, и так далее. У кого сейчас есть «бабки», а к кому лучше и не стучаться. Не говоря о том, что семейные отношения тоже не представляют неразгаданной тайны. Кто разносит сведения? Жены, любовницы, натурщицы, уборщицы или сами же художники, неизвестно. Но все всё обо всех знают. Потому и «клубок» – друзей ли, единомышленников – без разницы.

Итак, Степка Хлебников был графиком, но занимался также, правда совсем немного и, кажется, не очень удачно, живописью, в основном портретной. Однако, по его же словам, главным призванием в своей жизни он считал монументальную, настенную живопись, иначе говоря, фреску. Никто толком не знал, какие салоны он расписывает, какие церкви и монастыри реставрирует, поскольку для таких масштабных работ требовалось много времени и подразумевались постоянные, длительные командировки. Степка же предпочитал проводить свое рабочее время у себя в мастерской. И там у него постоянно собирались разнообразные компании, в которых были замечены как солидные люди, приезжавшие с шоферами на дорогих иномарках, так и молодые, красивые девушки.

Злые и завистливые соседи по дому не сомневались, что Хлебников устраивает у себя попросту вечеринки знакомств, где уставшие от непосильного бизнеса «папики» выбирают себе единовременных подружек. Возможно, и так, но лезть со своими подозрениями к Хлебникову или стучать на соседа в правоохранительные органы никто не собирался. Причины не было. Никто у Степки никогда не шумел, не орал, не бранился и не бился в истерике, посетители вели себя сдержанно, девицы тоже были достаточно скромны. Так что и придраться было не к чему. Когда же все-таки вопросами донимали, Хлебников приглашал «общественность» к себе в мастерскую и, разливая по рюмкам коньячок, демонстрировал эскизы и наброски, композиции и портреты вроде бы и разных, но при этом отчего-то очень похожих между собой молоденьких девушек и пожилых мужчин, по его словам, приготовленных для того, чтобы в любой момент перенести их на сырую штукатурку. Большинство натур были обнаженными, хотя какая-то видимость одежды – в виде почти прозрачных накидок и хитонов присутствовала. По мнению художника, от этих стилизованных, нарочито удлиненных, как на старинных иконах, фигур и лиц – сплошь голубоглазых и нежнокожих, – должно так и веять на зрителя благородством, кротостью и покоем. Живопись, конечно, с точки зрения профессионала, не бог весть какая, но раз уж имелась и в ней потребность, значит, были и деньги. Да и не всем же, в конце концов, быть Васнецовыми да Кориными! Вот на этом разговоры, как правило, и заканчивались.

Но не так давно, где-то с год назад или чуть больше, открылась еще одна грань Степкиного таланта. Кто-то каким-то образом узнал, и побежало по этажам известие о том, что Хлебников, оказывается, открыл в Интернете, распространившем в последнее время свое влияние буквально на все стороны жизни «дорогих россиян», свой личный сайт знакомств. И назвал его в полном соответствии с современными требованиями молодежи, «Flirt & Love». Причем, что любопытно, он предлагал людям разного возраста и интересов познакомиться не только виртуально, но и если появится желание, то и вполне реально. Для этого обитатели сайта знакомств могли встретиться в «домике», то есть в его мастерской, где имелась chill-out – ну, чиллаут, по-русски говоря, комната для свиданий, в которой можно было уединиться и поговорить по душам о чем угодно, отдохнуть, выпить и решить, стоит ли продолжить знакомство дальше.

Так что это? Публичный дом? Бордель «На бегу»? Нет, просто конкретная возможность укрепить знакомство, начатое по переписке в Интернете, либо отказаться от него. Плата небольшая, скорее, символическая: для того, кто завис в Сети, какая-нибудь тысяча-другая баксов проблемы не составит. Зато масса выгоды. И в первую очередь реальная возможность не впасть в горькое разочарование, не нарваться на обман, на жульничество, мошенничество или насилие, на проявления садизма или педофилии и так далее.

Вот такой новый бизнес все больше захватывает умы и чувства россиян, ищущих для себя душевного спасения.

«Да, да, – заявляет в своем сайте Степан Хлебников, – это для вас сегодня самая лучшая и, кстати, максимально безопасная возможность убежать от одиночества! Зарегистрируйся, заполни анкету – и в путь! В поиск! Вам предлагается поистине виртуальный рай!»

И с ним согласны – это ж только представить! – миллионы пользователей Интернета, не соображающие, что они тем самым попадают в ловушку одиноких сердец...

Последний пассаж погрустневшего Сигизмунда поверг Филю почти в священный трепет. Подумал: а ведь сечет мужик! И по большому счету! Но почему ж все-таки гнида? На этот простенький вопрос до сих пор ответ так и не прозвучал.

– Почему?.. – многозначительно пробормотал Зига, резко отодвигая от себя бессчетную пустую кружку и вопросительно глядя на Филю, который только-только расправился со второй. – Понимаешь?.. Если мужик занимается в открытую сводничеством, что именно так, то он не может не иметь в этом грязном деле своего о-очень солидного интереса. А мы разве не понимаем, что это такое? Тоже своего рода рэкет. И почему тогда еще и не шантаж, а? И как иначе ему деньги зарабатывать? Все равно, что б ни говорили, что б у него за плечами ни было, а художник-то он – говно. И это правда. Но как цветет! А на чем, я тебя спрошу, лучше всего растут цветочки? Вот мы и вернулись к тому же самому... к удобрению... И вообще, я терпеть не могу профессию сутенера. Тебе все еще что-нибудь непонятно?

– Понятно, – вздохнул Филя.

– А раз понятно, закажи еще, горло сохнет...

За пивом дело не стало. Но, слушая «мудрые речи» Зиги, Филипп неожиданно пришел к выводу, что лучше, чем в мастерской Веселовского, ему нигде наблюдательный пункт не оборудовать. Тем более что Зига все дни проводит на улице, на пленэре, как они выражаются. А в качестве кого появиться в доме? Так проще простого, родич из Гродно, поди проверь! Уж изобразить из себя сугубого провинциала, пугающегося московского шума, – это Филя умел, да еще и с артистическим блеском. Так что, если Александр Борисович одобрит идею, приезд «родственника» можно будет осуществить да хоть прямо и сегодня... Нет, сегодня уже поздно, решил Агеев, двенадцатый час на дворе, пора закругляться, а вот завтра, с первым утренним поездом из Белоруссии прибыть вполне реально. С чемоданом, полным «игрушек», которые можно будет попозже «устроить» в надежных местах. И посмотреть, и послушать...

Да, вот так, запросто? А что? Ну и пусть несанкционированное проникновение на чужую жилплощадь. А про оперативную необходимость слышали? Да к тому же и афишировать свое проникновение нет никакой надобности. А когда нужда появится, вот тогда можно будет попросить помощи, скажем, в МУРе, у Владимира Михайловича Яковлева, его начальника, генерала. Не откажет – и по дружбе, и по старой памяти. Уж это кому, как не Александру Борисовичу, и знать-то?

Оставалось только заручиться согласием самого Зиги...

И, чтобы не откладывать дела в долгий ящик, Агеев набрал номер Турецкого, естественно, заказав Веселовскому очередную кружку. Заслужил мужик. Но пусть и еще послужит...

Александр Борисович не спал и не удивился столь позднему звонку. А спросив откуда и узнав, что из пивного бара, удовлетворенно хмыкнул:

– Молодец, завидую! Какие мысли осенили?.. Да, кстати, нам бы завтра с утра пораньше обсудить кое-что. Тут некоторые сложности появляются. Поэтому, Филя, если не возражаешь, давай встретимся в конторе около девяти.

– Нет проблем. Но сейчас вопрос в другом. Есть возможность подобраться почти вплотную. – И Филипп, поднявшись и кивнув Сигизмунду, что отлучится на минутку, отошел подальше, чтоб художник не слышал его разговора. Придется ведь еще и его уговаривать. И вряд ли это окажется просто.

Агеев вкратце изложил свои соображения, подкрепив их информацией от Веселовского.

Александр Борисович после не самого приятного, по правде говоря, разговора с женой и дочерью по поводу этических соображений в пользу отказа от прослушивания нашел в речах Филиппа неожиданную, но, что важнее, чрезвычайно важную поддержку. Ну, конечно! Это надо сделать обязательно! Это большая удача!.. А как отнесется сам художник?

– А вот это еще вопрос. Но я попробую, на Вячеслава Ивановича сошлюсь, в конце концов. Да и ненадолго операция-то. Я потому и звоню так поздно, что Зига сидит рядом, разговор может быть очень удобным.

– Филя, обеими руками «за»!

– Тогда узнай, когда приходит из Гродно утренний поезд на Белорусский вокзал, я совершенно не в курсе, и перезвони мне. Отсюда и будем танцевать, тогда назначим и время в «Глории».

– Слушаюсь, товарищ капитан! – рассмеялся Турецкий.

Филипп не успел вернуться на свое место, как запел его мобильник.

– Филя, ранний есть около десяти. Гродненский, естественно.

– Ну и отлично, встречаемся в девять. Только не смейся, когда меня увидишь.

– Это почему?

– Так я ж и говорю: увидишь. Пока.

А вот Сигизмунду пришлось объяснять нужду долго и подробно, пока тот не врубился, что его собственная роль в данном случае сведется лишь к тому, чтобы представить Филю вахтерше своим дальним родственником, который недельку поживет в его мастерской, и не больше.

Все-таки он понял, что его характеристика соседа Хлебникова дошла до сознания правоохранительных органов. И, не будучи склочником и кляузником по духу, он тем не менее старался, может быть и в силу своей нетрадиционной ориентации, как можно меньше общаться с неприятными людьми. А Степка как раз и был из неприятных. И если его возьмут в конце концов за причинное место, то польза будет всем. Несмотря на то что сам Сигизмунд за счет соседа расширяться не собирался. Хотя и мог бы, как старожил.

Одним словом, он согласился помочь расследованию. Причем не выпрашивая себе каких-то дивидендов. Но, во избежание возможных дальнейших обострений в доме художников – те же вахтерши там, уборщицы, прочие – Зига все же намекнул, что не возражал бы и против некоторой оплаты услуг. Филя только руками развел: какие разговоры?! Обязательно! Двух мнений нет. Да и вообще, как ситуация подскажет, наверняка еще и какая-нибудь конкретная помощь понадобится, так что об оплате можно не беспокоиться. И о порядке тоже.

На том и завершили разговор, договорившись, что Зига до появления Филиппа дом не покинет. Надо же, чтоб хозяин встретил дорогого родственничка лично! Иначе могут возникнуть подозрения, лишние вопросы.

4

Утром Турецкий, озадаченный несомненно дорогим, но безвкусным «убранством» Агеева, рассказал о своем вчерашнем разговоре с собственным семейством, продолжая при этом окидывать Филю с ног до головы ироническим взглядом. И причина, разумеется, была более чем...

Филипп оделся для выхода с потрясающей воображение роскошью. Ярко-желтые, на толстенной рифленой подошве ботинки явно «забугорного» происхождения, какие были в моде в пятидесятых годах прошлого века, ознаменованных приближением незабываемой «оттепели» и появлением знаменитых московских стиляг. Джинсы на Филе были белыми до голубизны, тесными в коленках, а книзу представляли собой широченный матросский клеш. Пиджак был черного бархата. А сквозь светло-розовую сорочку с шикарным желтым галстуком предательски просвечивали синеватые полоски тельняшки. Два больших желтых чемодана на повизгивающих колесиках, подобранные, очевидно, под цвет ботинок, были подозрительно пустоваты. Но у каждого, известно, свой бизнес, кто возит оттуда сюда, а кто – отсюда туда. Довершали эффект большие, квадратные, на две трети лица, светозащитные очки саламандра. Да, и еще толстенный бумажник заметно оттопыривал внутренний карман пиджака, как раз под кокетливо кудрявым, розовым платочком, букетиком торчащим из левого наружного кармашка.

– Ты плохо спал? – перебил самого себя, наконец, «тактичным» вопросом Александр Борисович.

– Нет, а что? – с таким знакомым «местечковым» акцентом спросил Филипп. – Это ты, наверное, – с ударением на «о» – по поводу одежды?

– Ну, – неуверенно пожал плечами Турецкий, – хотя бы... Ты, кажется, собирался быть там своего рода «невидимкой»? – и не выдержал, расхохотался.

– Не вижу ничего смешного, – словно обиделся Филя. – Вот сейчас, когда ты приглядишься, я надену обычную робу, и ты меня больше вообще не заметишь. То есть я стану маячить у тебя перед носом, но ты отнесешься ко мне, как к мухе, которая мельтешит неизвестно зачем. Пари?

– Это тебе не со мной, это тебе с Иркой такие вопросы надо обсуждать. Тонкая психология восприятия, да?

– Что-то вроде того. Мне надо хорошо блеснуть – и исчезнуть. Чтоб они тут же потеряли ко мне всякий интерес. Чтоб я мог лампочку, к примеру, на потолке в коридоре заменить, и никто б на это не обратил внимания. Или еще что-нибудь необходимое привинтить. Сделаться незаметным, Сан Борисыч, это значит стать для всех без исключения привычным. Есть, понимаешь, такой принцип.

– Сильный ход, – сдержанно согласился Турецкий. – Особенно с тельняшкой... Высший местечковый шик! Вы, надеюсь, из графьев?

– А то! – многозначительно подтвердил Филя. – Понимай правильно, Гродно всегда считался истинной Европой. Ну... ближе к задворкам.

– А ну как документом поинтересуются? Чем будешь отмахиваться? Как тот боцман у Станюковича? Ну, который часы имел накладного американского золота, а когда кто интересовался пробой, сразу бил в морду, вот так, да?

– Зачем? – гордо возразил Филя. – На этот случай документ имеется, – он сделал ударение на букве «у». – Только всем, без разбору, предъявлять не рекомендуется. Гляди! – и достал паспорт гражданина Белоруссии. С собственным фото, пропиской в городе Гомеле и массой разноцветных виз европейского, азиатского и обоих американских континентов.

Изумленный Турецкий полистал, покачал головой:

– Слушай, откуда?!

– Было дело, – небрежно бросил Филя. – Нужда заставила. Хорошая липа, да?

– Но это только профессионал, наверное, поймет.

– Вот им и не надо показывать, а вахтершам, горничным – в самый раз.

– Но почему Филлистрат Абрамович? Разве есть такое имя?

Филя пожал плечами:

– Не знаю, где-то прочитал. Может, ослышался. А мне понравилось. Между своими – все равно Филя. Так что предупреди, чтоб не удивлялись.

Отсмеявшись, Александр Борисович доложил «агенту», уходящему «в тыл врага», что Ирина сумела, несмотря на собственное несогласие, объяснить дочке, в чем заключается подлинный смысл ее задания. И, что самое удивительное, Нинка поняла. Но тем не менее, решив избавить ее от нервного напряжения, Турецкий ту шайбу в сумку не вернул, заявив, что прослушивание отменяется, как ни жаль, но меры по охране все равно приняты будут и чтобы она ничему не удивлялась, неожиданно встретив знакомого человека. А сам, тайно, разумеется, от женщин, все-таки вколол в шов на днище сумки булавочку с терракотовой головкой, на которую не реагирует металлодетектор.

Такие микрочипы – штука достаточно дорогая, чаще всего японского производства. В свое время Денис Грязнов постарался обеспечить коллег-чоповцев самой лучшей специальной аппаратурой, ибо прекрасно понимал, что от качества технического обеспечения любой операции напрямую зависит как успех в расследовании, так нередко и жизнь каждого сотрудника.

Изучавший философские течения Востока, Денис Андреевич нередко приводил высказывание древнекитайского полководца Сунь-цзы, жившего еще в четвертом веке до нашей эры и написавшего знаменитый трактат «О военном искусстве», который долго служил основой военной доктрины Китая и Японии: «Знать наперед намерения противника – это, по сути, действовать как Бог!» Мудро, хотя сегодня может показаться и банальным. Но ведь все ныне банальное когда-то же было откровением. К счастью, не нами сказано...