Текст книги "Возьми удар на себя"

Пролог

– Всем встать, суд идет!

Зальчик Электродольского городского суда был маленьким и душным, на предыдущем заседании матери стало плохо, и теперь Михаил с тревогой глянул в белое, словно бумага, лицо матери, помогая ей подняться из тесного и жесткого кресла. Он почти не почувствовал, с какой силой вцепились пальцы сестры в его вторую руку. Не услышал ее тихого, сквозь сжатые до боли зубы, стона, вырвавшегося в тот момент, когда чтение приговора подошло к концу.

У Михаила и у самого едва хватило сил выслушать лишенное интонаций бормотание пожилого судьи, в сознании застревали лишь отдельные фразы: «По совокупности статей сто восемьдесят три, части первая, вторая… двести девяностая, часть третья УК РФ…» И, наконец, главное: «Восемь лет лишения свободы…» И сразу вслед за этим – отчаянный крик Кати: «Нет!..» Гул в зальчике. Жалкое, осунувшееся лицо отца, с трудом выпрямившегося возле скамьи подсудимых, отделенной от зала недавно выкрашенными дурацкой зеленой краской прутьями решетки.

«Это конец, – мелькнуло у него в голове, – папа не выдержит… И мама, и Катя… Конец!..»

– Это конец… – эхом его собственных мыслей отозвалась сестра. – Папа не выдержит, он погибнет… Папа!..

Удержать ее он не успел. Метнувшись к отцу, она мертвой хваткой вцепилась в прутья, сквозь которые тот обнял ее, не обращая внимания на растерявшегося, замешкавшегося на минуту охранника. Михаил видел, как его губы коснулись Катиного уха. Охранник наконец спохватился и положил здоровенную лапищу на плечо Ивана Ильича Пояркова – в недавнем прошлом ближайшего помощника мэра, человека, имя которого знал весь их немаленький город. Ныне – осужденного за взятку в особо крупных размерах, полученную им как лицом, занимавшим государственную должность. Для него это действительно был конец.

Теплый августовский день клонился к закату, когда Поярковы покинули наконец здание суда. Адвокат отца, Валерий Кириллович Хватан, догнал их уже возле машины.

– Анна Константиновна!

Михаил автоматически взял мать под руку, хотя сегодня она держалась молодцом – в отличие от Кати, бредущей, словно сомнамбула, с окаменевшим лицом. Все трое остановились, ожидая спешившего к ним Хватана.

– Апелляционная жалоба у меня уже готова. – Адвокат слегка запыхался, нагнав их. – Мы еще поборемся, не отчаивайтесь. Ни секунды не сомневаюсь, что это подстава! Екатерина Ивановна, что вам сказал Иван Ильич?

Михаил с тревогой посмотрел на сестру: отцовская любимица, как-то она переживет весь этот кошмар? Ей ведь едва исполнилось семнадцать. Ему и самому было всего на два года больше, но за последние месяцы он, казалось, повзрослел на добрый десяток лет.

На вопрос адвоката Катя не ответила. С видимым усилием разжав спекшиеся, словно от высокой температуры, губы, задала свой – медленно выговаривая слова. Возвращение к реальности давалось девушке с трудом:

– Где… эта… сволочь? – И, перехватив недоуменный взгляд адвоката, тяжело сглотнула, затем пояснила: – Этот проклятый трус, заявившийся с повинной? Где он?! Это он… он во всем виноват! Почему его не судили?!

– Вы имеете в виду бизнесмена? – Адвокат сочувственно посмотрел на Катю. – Он уехал сразу после дачи показаний на первом заседании, к себе в Москву… По статье двести четвертой, если человек сам является с повинной, он от уголовной ответственности за коммерческий подкуп освобождается, проходит как свидетель.

В Катиных огромных – отцовских – глазах полыхнул темный огонь:

– Ах вот как? Ну это мы еще посмотрим! – Она повернулась к брату и матери, вырвала у Михаила свою руку. – От меня этот гад не уйдет! Клянусь, я отыщу его, найду и… Я убью его!

– Катька, что ты несешь? – Анна Константиновна горько улыбнулась и покачала головой. – Дурочка… Маленькая моя дурочка!

За порогом здания городского суда Вику встретил ветер, дувший прямо в лицо, почти ледяной, несмотря на середину мая. Впрочем, ветер в их городе дул всегда и всегда казался ледяным, даже в разгар лета. Недаром же их город когда-то назывался Симбирск, что в переводе, кажется, с чувашского означает «семь ветров»… Где Оля?! Вика в отчаянье огляделась: как она могла ее упустить?

Суд проходил в закрытом режиме, тем не менее народу в день вынесения приговора набралось достаточно, чтобы оттеснить ее от подруги, в какой-то момент исчезнувшей из поля зрения, словно растворившейся в воздухе. Вика еще раз оглядела полупустую площадь и, немного поколебавшись, бросилась в сторону Венца, мысленно моля Бога, чтобы не ошибиться: в тяжелые минуты своей жизни Оля всегда уходила к Волге, на Венец – старую, но благоустроенную набережную. Вид мощно несущей свои воды реки, достигавшей в этом месте почти четырехкилометровой ширины, действовал на нее успокаивающе. «Только бы не случилось самое страшное, – молила Вика. – Господи, если Ты есть, сохрани Олечкиного младенца!.. Господи, если Ты…»

И в этот момент она ее увидела: до Венца Оля не дошла. Она сидела на скамейке в конце площади, на самом солнцепеке, неловко согнувшись пополам, лица подруги Вика не видела.

– Лялька! – Она бросилась к ней бегом, уже понимая, что случилось непоправимое. – Что с тобой? Что? Господи, я сейчас…

Вика трясущимися руками нашарила в своей сумке мобильный телефон, с трудом попала на нужные кнопки.

Потом они ждали «неотложку», казалось, целую вечность, крепко обнявшись, на жесткой и, кажется, грязной скамье. Ольга молчала, Вика говорила и говорила – не останавливаясь, словно в этом и было спасение:

– Лялечка, милая, солнце мое, держись, ты должна держаться! Вы с Сашкой еще молодые, всего пять лет, а еще и выпустят раньше, вот увидишь… Олечка, держись…

«Неотложка» наконец приехала и долго – слишком долго! – везла их в больницу – куда-то в Засвияжье. Потом Вика еще целую вечность сидела в унылой, лишенной окон приемной, выкрашенной отвратительной желтой краской. Потом, когда все было кончено, ее все-таки впустили к Оле в палату, и она едва узнала лицо подруги: бледное до синевы, с большими темными глазами, в которых плескалось одно только отчаяние и… и ненависть. Ольга заговорила первая.

– Это был мальчик, – сказала она.

Вика не выдержала, заплакала, стараясь не глядеть в изможденное лицо подруги, которое никак не могло принадлежать взрослой двадцатисемилетней женщине: горе не состарило ее, а словно наоборот, превратило в ту семнадцатилетнюю девчонку, какой она была, когда девушки подружились. И отчего-то это оказалось еще страшнее.

– Не плачь, – жалобно попросила Ольга.

– Я не плачу, – пробормотала Вика, поспешно вытирая лицо ладонью. – И ты не плачь… Сашке всего тридцать пять, он выйдет, и вы сможете все начать сначала! И детей еще целую кучу нарожаете!

– Да… – каким-то странным тоном ответила Оля. И Вика насторожилась.

– Лялька!

– Это все из-за него… – перебила она подругу. И сосредоточенно сдвинула тонкие брови.

– Ты… о чем?

– Об этом трусливом подонке, сдавшем Сашу… Никогда не прощу!

Вика вздохнула и нежно взяла подругу за почти прозрачную тонкую руку, лежащую поверх серого больничного одеяла:

– Выкинь его из головы, Лялечка… В наше время каждый дрожит за свою шкуру…

– Выкинуть? Ни за что!.. – Она внезапно резко села на постели. – Я… Я найду его и отомщу! Отомщу и за Сашу, и за мальчика…

Вика тихо ахнула: она знала, что Оля склонна к таким резким перепадам настроения, знала, как именно надо себя с ней вести во время таких вспышек: прежде всего – разумно, логично.

– Успокойся, милая… Во-первых, ты его не найдешь, адвокат же говорил, что он уехал еще неделю назад, после первого заседания… Во-вторых, даже если найдешь, а это вряд ли, поскольку Москва большая… Ну что ты, такая маленькая и тоненькая, ему сделаешь? Кроме того, адвокат готовит апелляцию, и, скорее всего, ее удовлетворят: все-таки Саша работал в администрации пять лет, без единого замечания… Подумаешь, взятка! Кто их в наше время не берет?.. Тем более и сумма-то, если подумать, плевая…

– Зимушкина? – Дверь в палату распахнулась, на пороге стояла медсестра с подносиком, на котором лежал шприц, наполненный каким-то лекарством. – Сейчас уколемся – и под капельницу… Девушка, освободите палату, завтра придете, после шестнадцати!

Вика поднялась и еще раз пристально вгляделась в лицо подруги: Олины губы по-прежнему были сжаты в знакомую ей упрямую линию, но нехороший огонек в глубине зрачков погас… Завтра. Она придет к ней завтра не «после шестнадцати», а прямо с утра, заберет Ляльку под расписку и отвезет к себе.

Оставлять ее одну в их с Сашей огромной квартире пока нельзя, ее вообще пока нельзя оставлять одну. А никакой родни в Ульяновске у Ольги нет. Есть, кажется, тетка где-то в Москве, да и та – седьмая вода на киселе… Да, пока, даже если она начнет протестовать, жить Оле придется у нее, Вики.

– …Определить гражданину Елагину Василию Григорьевичу следующую меру наказания…

Слова, которые произносила судья – сухощавая женщина, чем-то похожая на акулу, почти не видная под просторной мантией, смотревшейся на ней нелепо, как маскарадный наряд, доходили до Пашкиного сознания сквозь какой-то ватный туман. Этого не могло быть, просто потому что не могло быть вообще.

Василий – старший брат, гордость родителей, умница, сделавший блестящую карьеру в префектуре и не собиравшийся ни секунды останавливаться на достигнутом, намеревавшийся в следующем, две тысячи пятом году баллотироваться в городскую думу… Этого не могло быть! Особенно не могло потому, что во всем виноват он, Пашка!.. Если бы мать знала об этом…

Павел покосился на нее – заплаканную, с резко постаревшим, без косметики лицом. Как же трудно было теперь угадать в этой пожилой, убитой горем женщине ту веселую, всегда оживленную светскую даму, знал которую весь Саргов!.. Он вдруг понял, что мать может и не пережить этого позорного для семьи крушения… И все из-за него, из-за него, дурака, из-за его проклятой, неизлечимой страсти… Разве бы Василий пошел на ТАКОЕ, если бы он, Пашка, любимый вопреки всему младший братец – проклятый идиот, бездарь, охламон, – не попал на ТАКИЕ деньги… Все, все из-за него!..

Судья все говорила и говорила, мать все бледнела и бледнела, а в Пашиных ушах все звучал и звучал голос Василия в тот роковой день, когда он, трясясь от страха и безысходности, едва ли не валялся у брата в ногах, наверное, в сотый раз клянясь, что, если все обойдется, к проклятому казино и близко больше не подойдет…

– Встань, – Василий смотрел на него без отвращения, просто устало. – Ты хоть понимаешь, что такой суммы у меня нет и быть не может? Мы же только-только расплатились за дачу… Да прекрати ты выть!.. Хватит, я что-нибудь придумаю… Занять можно, хотя мы с Людмилой и так в долгах из-за этого особняка… Ладно, будем думать!

А потом, как выяснилось во время следствия, ему и думать не пришлось: случай найти деньги, да еще сумму, вдвое превышающую Пашкин проигрыш, из-за которого его поставил «на счетчик» хозяин казино, повязанный с бандой, державшей в страхе половину Саргова, сам пришел в руки… Ах, Васька-Васька, наверное, впервые в жизни польстившийся на дармовые баксы… И все – из-за него, непутевого младшего братца…

Чтение приговора завершилось, пошатнулась и не села – упала на жесткую скамью мать.

– Мам… – У него получился какой-то писк, словно двадцатипятилетний Павел вдруг снова сделался пятилетним мальчишкой, диковатым и капризным, постоянно жавшимся к матери. – Мам, ты…

– Паша… – Ирина Васильевна едва шевельнула побелевшими губами. – Василия подставили… Найди… найди этого поганца… Пусть сознается… Адвокат говорит, это возможно, он должен сознаться, что все сделал нарочно… Найди!.. Мы заплатим, я все продам… все!.. Заплатим…

– Мам, ты о чем?.. Мам, тебе плохо?.. Мам!..

Спустя четыре с половиной часа, после того, как мать забрала «скорая» прямо из зала судебных заседаний, Павел Григорьевич Елагин вышел из кардиологического отделения Первой городской больницы впервые в жизни совершенно одиноким человеком. Очередную развеселую подружку Верочку можно было не учитывать, несмотря на то что все это время она прождала его в холодном, продуваемом сквозняками нижнем холле кардиологии. А теперь, услышав традиционное врачебное «Мы сделали все, что могли, но…» искренне хлюпала носом где-то рядом, хотя мать ее и вовсе не знала.

Павел Григорьевич Елагин вышел из больничного здания другим человеком. На Верочку он не обратил никакого внимания. Достав мобильный телефон и записную книжку матери, которую ему отдали вместе с ее сумочкой еще днем, когда она была жива, он открыл ее на букве «А», нашел нужный номер Васиного адвоката и набрал его.

Было одиннадцать часов вечера. Холодного, зимнего вечера, безветренного, но морозного.

– Здравствуйте, – сказал Павел, дождавшись, когда возьмут трубку по ту сторону связи. – Вас беспокоит Елагин… Да, младший… Нет, я не в связи с апелляционной жалобой. Мне нужно срочно с вами встретиться и поговорить! Я знаю, что сейчас уже одиннадцать вечера… У меня только что умерла мать!..

Адвокатский баритон в трубке булькнул и затих. Павел даже подумал, что прервалась связь и сказал: «Алло?»

– Господи… – пробормотал адвокат. – Подъезжайте прямо ко мне домой… Какое горе… Примите мои соболезнования, – спохватился он в самом конце. И назвал адрес.

– Я приеду, – сказал Павел. – Буду максимум через полчаса…

Светский раут

– Ну вот, а ты боялся!

Лена рассмеялась и, отступив на шаг от мужа, с удовлетворением оглядела его с ног до головы.

– Отлично выглядишь, и, пока я жива, твой галстук всегда будет завязан, как положено.

Сергей Павлович Кожевников невольно улыбнулся в ответ и придирчиво покосился на себя в зеркало. Следовало признать, что новый костюм действительно сидел на нем неплохо, но он в принципе не любил новые вещи. Особенно если впервые надевать их приходилось на мероприятие из разряда сегодняшних: большая часть гостей на предполагавшемся банкете будет ему наверняка незнакома, а сама хозяйка этого, с позволения сказать, приема…

– Сереж, – снова заговорила Лена, – ну скажи мне, ради бога, за что ты так не любишь Люду? Ну не из-за того же, что она…

– И из-за этого тоже, – поморщился Кожевников, автоматически касаясь рукой только что завязанного Леной галстука, узел которого ему зверски хотелось расслабить.

– Ой, не трогай! – тут же всполошилась она. – И вообще, ты же вроде бы человек без предрассудков? А Людку просто на дух не переносишь…

– Я действительно человек без предрассудков, – усмехнулся Сергей. – Однако предпочел бы, чтоб моя собственная жена держалась от таких, как Голдина, подальше!

Елена нахмурилась и покачала головой:

– Я дружу с ней со второго класса, и тебе это прекрасно известно. Так же, как и то, что к ее… особенностям я никакого отношения не имею!

– Ленка, давай прекратим этот бессмысленный разговор, тем более что я и так знаю все, что ты скажешь дальше, включая твою благодарность Голдиной за то, что помогла тебе выбрать профессию и даже поступить в институт… Да такому папочке, как у твоей Людмилы, нажать на приемную комиссию хоть в Москве, хоть в Гарварде, вообще ничего не стоило! Все, дискуссия закрыта. Тем более что твоя любимая подруга, со своей стороны, меня тоже, мягко говоря, недолюбливает! Что скажешь?

– Ничего, – вздохнула Лена. – Ну нам пора выходить. Как я выгляжу?

Сергей с удовольствием оглядел Елену и улыбнулся:

– Ты у меня – красавица, а уж в этом наряде…

Жена Кожевникова и впрямь была красива: густые темно-русые локоны, собранные в нарочито-небрежную высокую прическу, обрамляли слегка скуластое личико с большими зеленовато-карими глазами и вздернутым носиком, в котором было что-то от шаловливого котенка: помнится, мысль насчет котенка пришла Сергею еще семь лет назад, когда он увидел свою будущую супругу впервые.

Конечно, мысль о женитьбе ему тогда и в голову не пришла, да и не могла прийти: Кожевников за месяц до их встречи с Леной пережил развод с Альбиной, оставивший у него в душе, как он тогда полагал, неизгладимый осадок. И когда все наконец осталось позади, дал сам себе «страшную клятву» оставаться впредь холостяком. Желательно навсегда. Он вообще в тот послеразводный период по-настоящему оценил и полюбил одиночество. Не случись этого – он бы и с Леной, возможно, не познакомился никогда: его круг общения никак не пересекался с ее окружением, да и не мог пересечься.

Однажды, жарким июльским днем, Кожевников просто-напросто поехал отдохнуть за город, подальше от плавившегося под солнцем столичного асфальта: было у него свое собственное любимое местечко, куда изредка ездил с друзьями на шашлычки, чуть в стороне от Рижского шоссе. Чудом не обнаруженное, а следовательно, не засиженное москвичами крошечное озерцо, окруженное негустым лесочком, с полузаброшенной деревней на одном из берегов.

Кожевникова интересовал, разумеется, противоположный берег, представлявший собой поляну, обрывавшуюся крутым, но невысоким спуском к воде.

Пристроив машину в упомянутой деревеньке, названия которой он не знал и по сей день, Сергей, прихватив спортивную сумку с бутербродами, бутылкой хорошего полусухого вина и томиком Солженицына, который все никак не мог прочесть из-за занятости и Альбининых истерик, оставшихся теперь, слава богу, в прошлом, он пешком направился в обход озера на противоположный берег, предвкушая чудесный день, преисполненный вожделенного спокойствия и лени.

Он уже почти дошел по знакомой узкой тропинке до своей поляны, как вдруг невольно замер, словно споткнувшись о невидимое препятствие: до ушей Кожевникова донесся тоненький женский голосок, напевавший какую-то мелодийку… «Вот дьявол!..» – Он разочарованно нахмурился, постоял еще немного и решительно раздвинул кусты, из-за которых слышалось пение. За кустами, насколько он помнил, была еще одна полянка. Так и есть! А вот и сама «певица»: спиной к нему стояла худенькая светловолосая девчонка в одном лифчике и джинсах. Перед ней – мольберт с какой-то мазней. Рядом валялся потрепанный рюкзачок, какие-то разноцветные тряпки и, кажется, кисти.

Сергей переступил с ноги на ногу, девчонка, услышав треск попавшей под его кроссовки ветки, ойкнула и, подпрыгнув, круто развернулась: на Кожевникова уставились два огромных испуганных глаза, как ему тогда показалось, невероятного темно-зеленого цвета… Не женщина – насмерть перепуганный котенок…

– Извините, – пробормотал он, обнаружив, что внезапно осип. – Я не хотел вас пугать… Я случайно, извините…

Незнакомка ничего не ответила, продолжая молча глазеть на Кожевникова. Потом, сообразив, что стоит перед ним в одном, да еще и полупрозрачном, лифчике, ойкнула и, выхватив из кучи тряпья футболку, поспешно прикрылась ею.

Сергей смущенно отвел глаза и довольно глупо спросил:

– Вы… художница? – Ничего иного ему в голову не пришло. Но она неожиданно замотала головой и наконец-то открыла рот:

– Нет-нет, я не художница… Я это так, для себя…

…Сергей Павлович Кожевников усмехнулся, как усмехался всегда, вспоминая свое знакомство с Леной, и только тут сообразил, что жена давно уже зовет его, и, кажется, сердито, из небольшого холла, в который они превратили прихожую и одну из комнат, когда перестраивали два года назад свою квартиру.

– Сережка, ты что, уснул? – Елена действительно сердилась. – Мы теперь точно опоздаем!

– Не опоздаем. Ленок, скажи, только честно: ты меня еще любишь?

Она удивленно глянула на него:

– Что это вдруг на тебя нашло? Конечно, люблю!

– Просто я сейчас вспомнил, как мы с тобой познакомились. Все-таки семь лет прошло, могла и разлюбить за такой-то срок… Моей первой супруги, как ты знаешь, и на год не хватило!

Елена глянула на мужа исподлобья и покачала головой:

– Ты когда-нибудь перестанешь нас сравнивать?

– Я и не думал вас никогда сравнивать. – Кожевников открыл входную дверь, попутно включив сигнализацию, и пропустил жену вперед. – А вспомнил потому, что на днях случайно столкнулся с Альбиной, прямо на улице…

– Вот как? – В голосе Лены явственно прозвучал холодок, но Сергей, запиравший в этот момент двери снаружи, его не заметил. – Ты мне об этом не говорил.

– А-а-а… Забыл, значит. Да мы и перекинулись-то всего парой слов! Вообрази – она о нас все знает, как тебе?

– Что – все?

– Что ты – искусствовед и вообще красавица! – Он улыбнулся и нажал кнопку лифта. – Ленка, не ревнуй!

– Я не…

– Ревнуешь-ревнуешь!

– Что еще она о нас знает?

– Что у меня небольшая фирма.

– Это… все?

– Слава богу, все! – Он серьезно посмотрел в глаза жены. Она ответила ему таким же серьезным взглядом.

Хозяйка галереи «Прима» Людмила Голдина задумчиво курила возле окна своего кабинета, наблюдая за прибывающими на открытие выставки гостями.

Людмила была высокой, ужасающе худой, некрасивой и умной женщиной, раз и навсегда замершей в возрасте «вероятно, около тридцати». Сколько ей было лет на самом деле, в модной и замкнутой тусовке живописцев, которую Людмила создала вокруг себя лет десять назад, не знал никто. Включая бесценную помощницу и секретаршу Голдиной, ее тезку Люсеньку. Стиль, которого придерживалась хозяйка «Примы», не позволял разгадать эту тайну: Людмила всем туалетам на свете предпочитала длинные юбки до пола из материала, напоминавшего мешковину, такие же жилетки и всевозможные блузки из натурального шелка сложных фасонов. Ко всему этому прилагалось немыслимое количество украшений и фенечек, включая длинные, почти до плеч, серьги ручной работы и разнокалиберные бусы и мониста, под которыми едва обозначалась и без того маленькая грудь Голдиной.

Прическу – если можно назвать прической распущенные до самого пояса темные густые волосы, почти всегда требующие мытья, она не меняла никогда.

Среди своих клиентов и гостей Людмила слыла не только умной женщиной, но и обладательницей прекрасного вкуса, блестяще разбирающейся в живописи: в «Приме» никогда не выставлялось ничего традиционного. Тусующиеся вокруг Голдиной художники и их спутницы были бы, вероятно, потрясены, доведись хотя бы одному из них побывать дома у хозяйки галереи… Стены ее личной квартиры, очень дорого отделанной, украшало всего три полотна: не отмеченный ни в одном из каталогов этюд Врубеля и два бесценных портрета Рокотова… Но к себе никого из гостей и клиентов «Примы» Голдина не приглашала. Это относилось в том числе и к Люсеньке, преданной своей хозяйке душой и телом.

Сама галерея, приобретенная Людмилой восемь лет назад, располагалась на втором этаже старинного особнячка, который она отремонтировала и приспособила к своим нуждам. И за последнее десятилетие это был единственный случай в ее жизни, когда пришлось воспользоваться связями отца, человека властного и богатого: уж очень приглянулся Голдиной этот предназначенный в тот момент на снос домик, затерянный во дворах центра. На то, чтобы заполучить не особняк даже, а место, на котором он стоял, собственных связей Людмилы не хватало.

Но теперь все это было позади, небольшая, ставшая со временем престижной частная галерея приносила хозяйке стабильный доход. Просторный, отданный под экспозиции зал на втором этаже одной из двух торцевых стен – той, что располагалась рядом с лестницей, – упирался в две двери. Одна вела в кабинет хозяйки, вторая – в небольшой зал для банкетов – неизбежных спутников проходивших здесь выставок. На нижнем этаже Людмила отделала еще два помещения, которые сдавала под офисы.

Голдина оторвалась наконец от своих наблюдений за съезжающимися гостями и, небрежно ткнув сигарету в стоявшую на подоконнике пепельницу, негромко поинтересовалась у замершей за ее спиной в почтительном ожидании Люсеньки:

– Что там с банкетом?

– Все в порядке, девочки уже начали накрывать. Я им сказала, что ориентировочно на девять часов… Мальчики напитки уже сгрузили.

Девочками Люся называла официанток, присланных из соседнего ресторана, услугами которого Голдина пользовалась уже много лет. Мальчиками – двоих из постоянных охранников, работавших в галерее, в обязанности которых входила посильная помощь в организации банкетов для особо приближенных гостей. Еще двое находились внизу, на входе, и в экспозиционном зале.

Людмила Голдина затушила очередную, едва раскуренную сигарету и решительно направилась к двери: главные для нее гости, на которых хозяйка рассчитывала как на покупателей, только что прибыли один за другим. Семен Семенович Лабанин, известный в столице старик коллекционер, приехал вместе с одним из бизнесменов, Валентином Сумко, и его нынешней подругой – тощей длинноногой девицей с крохотным личиком и большими телячьими глазами, имени которой хозяйка «Примы» не помнила.

«Опель» второго потенциального покупателя – начинающего коллекционера и опытного предпринимателя Карякина – подкатил следом за лабанинской «субару». Женщину, прибывшую с его владельцем, Людмила видела впервые и привычно оценила новую пассию Жоры на ходу: весьма яркая, но явно крашеная блондинка с капризным выражением на перегруженном косметикой личике и с шикарной фигурой. Издали Голдиной показалось, что дамочке как минимум тридцать. Если иметь в виду вкусы Карякина, предпочитавшего, как помнила Людмила, исключительно нимфеток, это было что-то новенькое… Впрочем, какое ей дело? Приятельницы ее клиентов менялись со скоростью узоров в калейдоскопе. Супруги – те и вовсе существовали где-то в другом, не пересекавшемся с голдинским мире…

Конечно, если не считать Елену с ее сумеречным Кожевниковым. Кстати, где они? Опаздывают, как обычно.

Людмила на мгновение задержалась на пороге экспозиционного зала и слегка нахмурилась: ее цепкий взгляд моментально выхватил из увеличивающейся на глазах толпы гостей троих, совещавшихся о чем-то возле одной из картин: старика Лабанина и обоих авторов выставки, молодых художников Игоря Кима и Евгения Расина. Чуть поодаль с недовольным видом переминались их подружки – две ничем, с ее точки зрения, не примечательные девчонки. А ведь просила парней ни в какие переговоры с потенциальными покупателями в ее отсутствие не вступать! Гениям, однако, каковыми оба себя числят, с их точки зрения, можно все!

Через минуту Голдина была уже рядом с «переговорщиками»: в том, что разговор у них именно деловой, она не сомневалась, поскольку чуяла такие вещи нюхом.

– Ну что, Семен Семенович, нравится? – Людмила еле заметно улыбнулась тонкими сухими губами и незаметно оттеснила от старика стоявшего с ним рядом, тут же вспыхнувшего Расина. Картина, перед которой они столпились, была как раз его. Из двоих художников Евгений казался Голдиной куда более талантливым, его полотна явно составляли ядро экспозиции.

– Недурно-недурно… – пробормотал Лабанин и тяжело вздохнул.

– Что ж, у нас будет время поговорить об этом на банкете… Мальчики, идите к гостям. – Она холодно глянула на Расина. – Да и подружки ваши что-то заскучали! Давайте-давайте, работайте, времени на осмотр ровно два часа…

И убедившись, что авторы приступили к своим обязанностям, Людмила, кивнув старику, направилась к входившим в этот момент в зал Кожевниковым:

– Как всегда! – Она ласково обняла подругу, едва кивнув Сергею. – Надеюсь, на банкет останетесь?..

– Конечно! – Лена, рассеянно чмокнув Голдину в щеку, жадно окинула взглядом зал. – Как обычно – юные гении?

– А то!.. Сама увидишь. Что с вами, Сережа? – Голдина слегка вздрогнула, поскольку в этот момент супруг Елены неожиданно чертыхнулся. Глянув на него, Людмила проследила за взглядом Кожевникова, направленным куда-то за ее спину, и обнаружила, что столь необычную для в общем-то сдержанного мужа подруги реакцию вызвала у него та самая обладательница роскошной фигуры, которую привез с собой Жора Карякин. – В чем дело?

– Да так, ни в чем… – буркнул Сергей и виновато покосился на жену.

Лена тоже обнаружила, на кого именно смотрит ее супруг, и улыбка тут же сползла с ее губ.

– Здорово… – процедила она. – Только этого нам и не хватило!

– Вы можете внятно объяснить мне, в чем дело? – тихо, но твердо спросила Голдина.

– Я могу, – сверкнула глазами Лена. – Видишь вон ту крашеную блондинку с титьками восьмого размера?.. Не знаю, кто ее сюда приволок, но это – моя предшественница, Сережкина женушка номер один, госпожа Крутицкая Альбина – как ее там!

Голдина невольно поморщилась и покачала головой:

– Дамочку приволок сюда Жора Карякин, лично я ее вижу впервые.

– Жорик же всегда предпочитал молоденьких! – Лена повернулась к мужу, сдвинув тонкие бровки. – Сергей, ты что, говорил этой… что мы будем сегодня здесь, на выставке?..

– Ленка, успокойся, – вздохнул Кожевников. – Ничего я ей такого не говорил. Это она говорила, что вроде бы у ее приятеля и у тебя есть общая знакомая, называла Люду… Если тебе так неприятно ее присутствие, давай уедем!

– Еще чего! Коли ей это интересно, пусть хоть весь вечер на нас любуется, плевать я, в сущности, хотела… Другой вопрос, что ей от тебя явно что-то надо. Или… правда случайность?..

Елена вопросительно посмотрела на Людмилу.

– Дорогая, откуда же мне знать? – Голдина недовольно пожала плечами: она терпеть не могла двусмысленные ситуации. – Говорю же, вижу ее впервые в жизни, что касается Жорика, он всех своих баб за собой таскает, пока очередная ему не надоест. Думаю, действительно случайность… К сожалению, мне надо идти, пообщаться с остальными.

– Иди, конечно… Черт с ней, прорвемся. – Но на мужа Лена при этом взглянула так, что и слепому стало бы ясно: после завершения данного светского мероприятия его ждет разговор с женой, да такой, что мало Кожевникову явно не покажется!

Елена Николаевна была своему супругу прекрасной женой, верной, преданной и любящей. Во всем, кроме одного: ревности. Умом Лена понимала, что никаких оснований ревновать Сергея, тем более к прошлому, у нее нет и никогда не было. Но поделать с собой ничего не могла. Что же касается Альбины – тут и вовсе тяжелый случай. Ей все время казалось, что Кожевников сравнивает их – своих двух жен… И пусть как человек Елена могла дать глупой Альбине сто очков вперед, зато по части сексуальности та ее явно опережала. Одна только мысль об этом приводила Лену, видевшую до сих пор свою предшественницу всего один раз, да и то много лет назад, в ярость. А теперь эта актриска погорелого театра будет вертеться у нее перед глазами целый вечер! Но не уезжать же, в самом деле, домой, оставив поле боя за противником? Нет уж, дудки!

– Ленка, ты сумасшедшая! – Муж коснулся ее уха губами и приобнял за плечи. С тем, что она почти патологически ревнива, Сергей давно смирился, но сейчас он действительно почему-то чувствовал себя виноватым. Возможно потому, что, прощаясь с ним после случайной встречи тогда на улице, Альбина проронила что-то насчет того, как глупо было с ее стороны развестись с ним и как она теперь об этом жалеет. А он, вместо того чтобы вовсе пропустить слова бывшей супруги мимо ушей, пробормотал, что теперь уже ничего не поделаешь, слишком много лет прошло. Не потому, что сожалел о разводе с ней, а потому, что вид у Альбины был какой-то жалкий…