Текст книги "Золотой архипелаг"

ИВАН БОЙЦОВ. НАКАНУНЕ КРЕСТЬЯНСКИХ ВОССТАНИЙ

Даже человеку, никогда не бывавшему в Горках Ленинских, может быть известно, что здесь жил и умер вождь мирового пролетариата. А кроме посвященного этому событию гигантского, по здешним меркам, мемориального музея к числу местных достопримечательностей относится памятник дважды Герою социалистического труда Ивану Буянову, председателю некогда знаменитого колхоза. Те, кто его помнили, говорили, что Буянов получился совсем как живой – ну, прямо очень достоверный: не упустил скульптор ни продолговатую ямку у него на подбородке, ни крупные мочки ушей, ни выделенные позолотой звездочки на груди… Впрочем, по поводу геройских звезд бывалые люди шутили, что надо их было делать не из золота, а из русского народного дерева липы. Буянов, дескать, злостно приписывал урожаи к плану – потому и прославился! А кроме того, этот очковтиратель известен был как матерый расхититель колхозной собственности… Э, да много чего у нас о покойниках говорится! Хоть и предупреждали древние римляне: «О мертвых либо ничего, либо хорошо», – так ведь есть люди, о которых правду можно сказать безнаказанно только после их смерти.

Вблизи памятника Буянову располагалась контора «Заветов Ильича», куда направлялся Иван Андреевич. Как правило, легкий на подъем председатель в конторе не сидел, за исключением приемных часов, предпочитая выяснять на местах, где что требуется. Вот и сегодня надо было бы хлопотать с подготовкой к весеннему севу… Однако вопросы сельскохозяйственные отступали по сравнению с важностью иных вопросов, которые можно было охарактеризовать как политические. И пусть политика эта касалась одной только крохотной точки на карте России – Горок Ленинских, – от этого ее значение не уменьшалось.

Со своей истинно русской привычкой задумываться на отвлеченные темы, когда это совсем не требуется, Иван Андреевич ухватил за хвост мысль: насколько же родными стали ему односельчане! Каждый – со своей повадкой, со своим характером, со своим норовом. И они, кажется, его полюбили, поверили ему. А ведь он по рождению – не местный, пришлый. Сказать кому, ведь глаза от удивления выпучат – городской! Кому пенять, на чьи прадедушкины крестьянские гены свалить тот упоенный интерес, который питал к земле мальчишка, выросший на Красной Пресне? В другой семье, пожалуй, родители приструнили бы отпрыска, дали ему понять, что он должен получить нормальную профессию, подходящую для продвижения по карьерной лестнице в городе. Однако в семье краснопресненских Бойцовых росло шестеро детей, все – с избытком наделенные силой воли и сызмала приученные к самостоятельности. Поэтому когда Ваня заявил, что хочет стать агрономом, никто не стал ему возражать. Красный диплом в качестве награды за старания подтвердил верность избранного пути. И тем не менее учеба в Тимирязевке не сделала из городского юноши деревенского мужика. Это не удалось высокомудрым преподавателям, публиковавшимся в научных журналах и способным сообщить навскидку любую подробность относительно растений, удобрений и почв. Зато хитрый трюк окрестьянивания москвича с успехом получился у сокурсницы Ивана Лады Вешенцевой – не кандидата и не доктора наук и даже не отличницы. Зато природа с избытком наделила ее мудростью, которую Иван Бойцов постарался перенять у жены позже, когда стал руководителем. А в придачу к мудрости она обладала еще и мягкими умелыми руками, в которых держался весь дом, пышными русыми волосами, голубыми глазами кошачьей округлости, а также дивным, ровным, изящным носиком, который редко встречается в повседневной жизни, зато часто – на плакатах кинозвезд. В общем, в соответствии со своим именем – славянская богиня любви! Иван закономерно сдался ей на четвертом курсе. Он уже знал, что распределяться будет в Горки Ленинские, туда, откуда родом его удивительная Лада и где проживает вся Ладина родня.

Теперь не только Вешенцевы, а все обитатели Горок Ленинских, считай, Бойцову родня. Как в большой семье, здесь всякое бывает: не всех родственников любишь, не со всеми отношения одинаково приязненные. Однако если доходит дело до того, что родных приходится защищать, – кто же откажется? Чай, не чужие люди…

Увидев, что возле конторы собралось стихийное вече, Бойцов прибавил шаг. В толпу колхозников он врезался, как корабль в разбушевавшиеся волны:

– Здравствуйте, братцы! О чем шумим?

От этих слов зашумели только сильнее, так, что уж ничего разобрать было нельзя. Отчетливо выделялось только: «Иван Андреевич, Иван Андреевич…»

– Ну я, я, сорок два года Иван Андреевич, – махнул рукой председатель. – Кто способен четко и внятно сказать, чего вам надо, пошли со мной.

По толпе из конца в конец прокатилось волнение: она завихрялась, делилась на группы, группы едва не принялись выяснять, кто сильнее, на кулаках, но присутствие председателя их образумило… В конце концов трое – очевидно, выборные от каждой группы, – вывернувшись из столпотворения, поднялись на крыльцо конторы. Двое мужчин и одна женщина.

– Отлично, – одобрил Бойцов, – вот теперь заметно, что в Горках Ленинских проживает сознательный народ… Остальные свободны. Я говорю, свободны. Вам что, родимые, делать нечего?

Спокойный, слегка укоризненный тон председателя подействовал: люди нехотя стали расходиться. Бойцов ничуть не удивился, даже не ощутил удовольствия от того, что колхозники так легко и охотно его послушались. Право приказывать и указывать этим своенравным, порой норовистым людям давал ему авторитет, который председатель завоевывал не один год. И потерять который было проще простого…

В председательском кабинете народные ходоки разместились неуверенно, с кряхтеньем, потрескивая стульями, подмащивая под себя толстые полы зимней одежды. Как будто бы они уже и не помнили, о чем собрались говорить. Или помнили, но прикидывали, с чего бы лучше начать.

– Ну, что, – протянул им руку помощи Бойцов, – о земле, что ли?

– А что? – с агрессивным задором подхватила единственная среди собравшихся женщина. – И о земле!

Бойцов посмотрел на заговорившую с некоторым унынием. Крупнотелая матрона по имени Кира, носительница знаменитой фамилии Сусанина, когда-то в школе была отличницей. Школьных знаний у нее с тех далеких времен не сохранилось, зато сохранился громкий, четкий, командный голос, которым она когда-то отвечала уроки, претендуя на высшую оценку, в полной уверенности, что всегда и во всем права.

– Надо соглашаться на предложение Ганичевой, – докладывала Кира Сусанина. – Она дает хорошую цену за землю – десять тысяч долларов. Ее брокер – вы его знаете, по домам ходил, такой рыжеватенький, – сказал, на месте нашего колхоза построят передовые фермы. А нас переселят в город, представляете? И с деньгами. – Круглощекая чугунная физиономия Киры, обрамленная выбивающимися из-под теплого платка жесткими колечками химических кудряшек, смягчилась, расцвела трогательной мечтой. – Непременно с деньгами. Хватит, нагорбатились! Хоть в кои-то веки поживем на всем готовом…

Киру перебил Виля Курбанов. Родители, приверженные идеалам коммунизма, образцово-показательно назвали сына Виленом – от «Владимир Ильич Ленин». Высот в жизни этот плюгавенький мужичонка не достиг – да что там, к пятидесяти годам даже отчества не выслужил: Виля да Виля, никто его по-другому, считай, и не окликал. И сам какой-то хлипкий, и походка у него виляющая. Зато как возьмется ораторствовать, особенно чуть-чуть поддав, – только держись, откуда что берется, гладко шпарит, чистый Ильич с кепкой. Вот и сейчас от Вили винцом попахивало, что предвещало зажигательную речь.

– Ну давайте, давайте, слушайте Сусанину! – заорал он. – Она вас в такие дебри заведет – у-у-у, три дня лесом, два дня полем. Женщины всегда друг за дружку заступаются, потому она и держится за Ганичеву. Продавать колхозную землю надо «Русскому земельному фонду». Знаете, что они с нами сделают, если мы не согласимся? Кто не продаст, тем не жить. Видал я их мордоворотов. Какой смысл поперек идти? Не будет нас, а земля все равно «Русскому земельному фонду» достанется. И денег больше сулит: тридцать тысяч долларов. Я – за фонд! Я – за фонд! – принялся скандировать Виля, точно болельщик на футбольном матче. – Так и запишите!

Третий колхозник сидел безмолвно, по-ямщицки зарыв нос в воротник тулупа, хотя в кабинете было тепло. Он будто бы ждал, что скажет председатель. А председатель высказался не сразу.

– Колхозники вы, колхозники, – с болью сердечной обратился к ним Бойцов, – дорогие вы мои крестьяне… Вы же совершенно не осведомлены о реальной стоимости продаваемой земли. Вы готовы продать свои паи и участки, что называется, «за бутылку». В лучшем случае за десять – двадцать тысяч долларов вы спустите проходимцам-брокерам самые лучшие, лакомые, востребованные земли Подмосковья. Ну сами подумайте в кои-то веки своей головой, существа вы мои непонятливые! Допустим, получите вы, к примеру, свои десять – тридцать тысяч долларов, купите на радостях старенькие машины, мотоциклы, велосипеды. Устроите еще колхозную попойку, так, чтоб месяц не просыхать… А что ж я вас, не знаю, что ли? Что не будете пить, это вы кому другому расскажите, чтобы он посмеялся… Но пьянка не может длиться вечно, на это не надейтесь. В один далеко не прекрасный день вы проспитесь. И вдруг обнаружите, что остались без собственной земельки. И без средств к существованию. Тут недолго и жизнь земную закончить каким-нибудь глупым способом. Статистика показывает: самоубийств среди крестьян сейчас немало. Да и убийств тоже.

Двое оппонентов – Кира с Вилей – были недовольны его словами. Иван Андреевич имел прекрасную возможность наблюдать, как ожесточаются их лица, как готовы они объединиться, вопреки разногласиям, против председателя.

– Да за кого же это вы нас держите, Иван Андреевич? – злобно спросил Виля. – За дураков? За детей маленьких?

– За честных людей, которых совсем не трудно обмануть разным проходимцам, – припечатал Бойцов. – Они на этом собаку съели. А вы всю жизнь работаете на земле, а о ее стоимости знать не обязаны. Зато я обязан. Реальная стоимость земель нашего колхоза – сто пятьдесят миллионов долларов. И я не с бухты-барахты вам все это говорю: заключения экспертов имеются. Те жалкие десять тысяч на семью, которыми думают от вас откупиться новые олигархи, – это не деньги. Это капли, это слезы. Землю продавать нельзя.

Закончив, Иван Андреевич перевел дыхание. На него смотрели отчужденные, недоверчивые, затуманенные наведенными извне лозунгами глаза.

«И чего я тут надрываюсь? – затопила сознание горькая дума. – Им больше понравилось бы, если бы я принял сторону той или другой фирмы. А я бы мог? Запросто! Большинство руководителей сельхозпредприятии легко входит в сговор с шефами таких мошеннических фирм. Вместе им, жуликами и ворам, легче обработать рядовую публику – крестьянство. Не редкость, когда руководитель сельхозпредприятия пугает мужиков новыми криминальными хозяевами. „Не хотите работать со мной, – утверждает такой хмырь, – вас, мужиков, разорят до нитки вот те, пришлые молодчики! Мои же люди расплатятся с пайщиками по достойной „правильной“ рыночной цене. А совхоз наш (или колхоз) все равно разорен, пойдет с молотка! Так что давайте, дорогие сограждане, делайте так, как я вам говорю! Нужно продать наш колхозный (либо совхозный) фонд фирме такой-то, гражданину такому-то, и выполняйте все мои указания без разговоров!“ Вот как они делают, и народ их за это уважает…»

Здесь мысль останавливалась. Потому что Иван Андреевич Бойцов твердо знал: он не способен совершить поступок, за который перестанет уважать самого себя. Как он будет после этого смотреть в глаза колхозникам, жене Ладе, своим троим детям? А ведь тайное всегда становится явным. Бойцов не собирается прославиться в истории Горок Ленинских на манер своего тезки Буянова – липового героя…

– А ты-то чего молчишь, Николаич? – обратился он к тому, кто все это время не издал ни звука и только тяжело дышал в тулуп. – Ты-то за кого?

Убеленный сединой Платон Николаевич Емельянов, образцовый труженик и непьющий отец восьмерых детей, ворохнулся. Он мужик основательный: руками работает, слова бережет. Зато уж как скажет…

– Я за тебя, Иван Андреевич. Правильно ты все говорил. Вот и я им, дуракам, говорю: нечего разбазаривать добро, которое наши деды-прадеды наживали. Землицу нашу…

– Ну вот, – устало молвил Бойцов, – хоть один за меня.

Платон Николаевич приподнимался со стула, целеустремленно и настойчиво. Лицо его приобретало цвет коммунистического флага.

– Я не один! – по-медвежьи заревел Емельянов. – Нас много! И если некоторые тут землей разбрасываться хотят, пускай зарубят на своем оченно длинном носу, что не выйдет. Не выйдет! Не успеют ничего фирмам продать. Раньше мы их… Шею свернем! На худой конец, вилы сгодятся!

– Сядь, Николаич, – приказал Бойцов – сухо, без крика, но как-то так, что Емельянов осел на прежнее место, точно сугроб под лучами жаркого солнца. – Я никак не пойму: вы что, с ума сошли? Поубивать друг друга хотите? Облегчить работу врагам?

Из опыта других хозяйств Бойцов знал: часто так выходит, что при дележе фондов колхозники образовывают два лагеря. Один – запродажу земель, второй – за их сохранение. При этом обе стороны довольно жестоко крушат друг друга. В ряде случаев ограничиваются кулачными боями. Но иногда крестьяне берутся и за оружие.

Крестьянских войн Бойцову только не хватало во вверенном ему колхозе!

– Так вот что, – резюмировал он. – Все трое слушайте внимательно и передайте остальным. Столкновения на почве конкурирующих фирм отменяются. И все другие столкновения тоже. Продажи земли не будет. Контрольный пакет документов на колхозную землю находится у меня. И я его никому не отдам, пока я председатель. Хотите – выбирайте вместо меня другого. Жду предложений.

Предложений не последовало. Смущенные, как щенки, которых ткнули носом в продукты их безобразий, но одновременно и обнадеженные, крестьяне гуськом покинули кабинет председателя колхоза. Бойцов остался один. И только теперь он облегченно перевел дыхание.

АЛЕКСАНДР ТУРЕЦКИЙ – ИРИНА ТУРЕЦКАЯ. ЛЮБОВЬ И ПСИХОЛОГИЯ

Любое длительное супружество знает периоды упадка и подъема. Это Александр Борисович Турецкий изучил на собственном многолетнем опыте. Бывало, что любвеобильный Саша ударялся в амурные авантюры на стороне, и Ирина Генриховна упрекала его в том, что он холоден с ней; случалось, наоборот, что Ира ни с того ни с сего охладевала к мужу и тогда уматывала от него к родной тетке, в Прибалтику или создавала такую нервозную, сыплющую искрами атмосферу, что Саше с дочкой хотелось бежать из дому куда глаза глядят… Все это было Александру Борисовичу не в новинку; все это он пережил и, с гордостью может сказать, ни разу не забрался в те области, где человек менее выдержанный довел бы дело до развода. Просто, вопреки всем приключениям на стороне, он не забывал, что Нинка – его единственная любимая дочь, а Ирина – та единственная любимая женщина, с которой он хотел бы прожить всю жизнь до старости и смерти. Но прежде чем настанет смерть – а куда от нее денешься? – супруги Турецкие отхватят у жизни немало отвязных забойных минут. И так обычно и бывало. После периодов ненастья солнце, всходившее на семейном горизонте, светило так ослепительно, словно в мире перестали существовать неприятные тени. В его теплых лучах любовь с Ириной доставляла Саше особенное удовольствие… Этот фактор в значительной степени способствовал сохранению их брака.

А что сейчас творится с Ириной Генриховной, изученной, казалось мужу, до мельчайших подробностей, сам черт не разберет. Вроде супруги Турецкие не ссорятся, вроде Александр Борисович с изменами давно завязал… И Нинка, успокоенная, что у родителей все в порядке, отбыла на отдых к бабушке в Юрмалу. А вот поди ж ты, Иринина многогранная личность обернулась к Турецкому совершенно новой, неожиданной стороной.

Началось все с этой стервы Надюшки… Да, да, Иринина подруга принадлежала к той категории закадычных подружек, которых недовольные мужья обычно метят наименованием стерв. Вот и эта – безбытная, бесполо одетая в широкие брюки и уродующий фигуру пиджак, вместо прически – три волосины, и те засаленные, пальцы пожелтели от сигарет, голос – громкий, безапелляционный… Своим безапелляционным голосом она провозгласила в один роковой вечер (дамские посиделки происходили на кухне, но Александр Борисович в соседней комнате различал каждое слово):

– А я, представляешь, Ир, записалась на курсы психологии. С Димкой в последнее время трудно стало, ну, ты меня понимаешь, совсем от рук отбился…

Ситуацию в семье Надюшки Александр Борисович представлял и поэтому от всей души, проявляя мужскую солидарность, желал ее несчастному сыну Димке окончательно отбиться от мамашиных рук. Мало того что Надюшка, руководствуясь своими представлениями о свободе, прогнала в свое время Димкиного отца, мужика смирного и работящего; мало того что со своими командировками и курортными похождениями в поисках «настоящей любви» надолго бросала ребенка дома одного; так она сейчас, когда Димка вырос и приобрел (скорее вопреки, чем благодаря матери) дефицитную, хорошо оплачиваемую специальность, высасывала всю его зарплату, беззастенчиво тратя ее на свои прихоти… на всякие курсы, чтоб им провалиться! Что еще в очередной раз придумала эта баба-яга?

– И ты представляешь, сколько я интересного узнала? Нет, ты не представляешь! Оказывается, у человека уйма побуждений, о которых он ничего не знает. Ну, просто не хочет себе признаваться, потому что считает эти желания запретными. Но все равно они прорываются и, если их не удовлетворить, доводят до невроза. Ну, невроз – это же болезнь современности! Неврозами страдает больше людей, чем гипертонией. Все мы несостоявшиеся невротики. Или…

– Или – что? – полуобморочно спросила Ирина. Примерно так, точнее Турецкий не расслышал: в отличие от Надюшки, супруга не любила повышать голос, делала это только на работе, в Гнесинке, и то по необходимости.

– Или – состоявшиеся невротики. Только и всего! Я тебе, Ира, крайне советую ознакомиться с основами психологии. Поверь, это жизненно необходимо. Лично я пришла к выводу, что десятки лет жила, как слепая. Зато теперь для меня открылись новые горизонты…

Ирина Генриховна снова лепетнула что-то, невнятное для Турецкого.

– Нет проблем! На курсы ходить никакой необходимости, знаю, со временем у тебя туго. Нам рекомендовали полезные книги, я кое-что уже купила, охотно поделюсь с тобой. Я знаю, как тебе нелегко с твоими оболтусами-студентами… и с твоим чурбаном… молчу, молчу! Лично я всегда считала, что он тебя не стоит. Как вы умудрились прожить вместе столько лет?

Александр Борисович сдвинул брови и оскалил зубы на манер японской маски, изображающей свирепого духа; благо видеть старшего помощника генпрокурора никто не мог. До чего же их, то бишь стерв, раздражает чужое семейное счастье! Из кожи своей проникотиненной готовы выскочить, чтобы разубедить подруг в том, что они счастливы, а если повезет, то и разрушить чужую семью. Причем мотивируя это, как всегда, наилучшими соображениями…

Надюшка горазда была обещать и не исполнять обещанное. Однако свое обещание относительно психологической литературы она сдержала. Квартиру Турецких заполонили книги, принесенные Надюшкой и – позднее – купленные самой Ириной, которая не на шутку заразилась Надюшкиным увлечением. То на кухне, то в ванной, то в сумке для продуктов Александр Борисович то и дело натыкался то на Берна, то на Карнеги, то на критику Карнеги, то на старину Фрейда, прародителя их всех, то – просто и мило – на учебник психиатрии для медвузов. Нет, только не надо думать, будто Турецкий считал психологию и психиатрию лженауками! Читывал он и «Психологию для криминалистов», и другие занятные книжицы, некоторые из них даже дома держал и, кстати, отметил, что жена добралась и до них… В сущности, самое разумное, что он мог сделать, – это поддерживать разговоры с женой на интересующую ее тему. Кое-что из своей практики он бы ей рассказал, а в ответ наверняка она бы с ним поделилась тем, чего он не знает. И в семье снова воцарился бы мир и покой.

Однако Турецкий избрал другую линию поведения, о которой вскоре пожалел, но инерция оказалась сильнее его. Он демонстративно кривился, натыкаясь на психолого-психиатрические книги. Когда Ирина начинала ему за ужином демонстрировать свои познания в этой области, он, перебивая ее, спрашивал, что нового в музучилище имени Гнесиных. Ирина дулась, замолкала. Секс помогал восстановить отношения, но лишь до следующей стычки. Кроме того, в рассерженном состоянии Ирина неохотно поддавалась на заигрывания мужа, а это уже никуда не годилось…

«Почему я так поступаю?» – спрашивал себя Александр Борисович. И в который раз отвечал: из-за Надюшки. Для ответа на этот вопрос не надо было иметь кандидатскую степень по психологии. Глупо, но это так. Сами по себе психология с психиатрией его не раздражали, но от Надюшки, он уверен, не могло исходить ничего хорошего.

Но однажды он не выдержал и спросил у Ирины, зачем ей вся эта мутота нужна? Ответ поразил его.

– Глупый, – ответила жена, – чтобы быть ближе к тебе. К твоим заботам.

Такой ответ стоил много. И при чем здесь стерва Надюшка?..