Текст книги "Кровавый песок"

– С вами, молодой человек, все ясно. – Тамара продолжала поддерживать игривое настроение. – А как же Оля?

Родион некоторое время молча разглядывал уже не улыбающееся лицо сидящей напротив девушки. А она смотрела на него, не моргая, и ждала ответа. И не заметила, как Родион потянулся к ней и резко поцеловал в губы. Поцелуй затянулся, и она не успела понять, то ли его руки спустил до пояса ее ночную рубашка, то ли та сама сползла, только…

– Не надо, Родь, – еле слышно прошептала Тамара. – Не сейчас… не здесь.

– Извини, я совсем забыл. Как твоя нога?

– Гораздо лучше, – уголки губ ее дернулись вверх.

Это была победа. Может, еще и не полная, но победа.

Теперь большую часть времени проводили вместе. Тамара и сама не заметила, как по уши влюбилась. Часто, копаясь в себе, в своих чувствах, она удивлялась тем внутренним переменам, которые с ней произошли в считанные недели. Дальнейшей жизни без Родиона она уже не представляла. А может, это в ней говорило сбывшееся наконец желание обладать тем особенным, что некогда принадлежало другому? Или инстинкт охотника?

Да и Ольга в последнее время смотрела на Тамару волком, не разговаривала. И хотя учились они в одной группе, по молчаливому договору соблюдали определенную дистанцию и особый этикет – не замечали друг друга. Что, например, Тамару вполне устраивало.

Мустанг. 1989 год

– Жига… Ой, прости! Прости, в натуре, сорвалось, Мустанг. Какого хрена мы сюда приехали? Тут последнему козлу стрелку забить – западло. Или ты кого-то ждешь? Ну? Ждешь?!

– Не мельтеши, Марик.

– Нет, ты скажи! Ждешь или нет? Скажи, ты мне братан?! Мы с тобой из одной миски четыре года баланду хлебали?

– Что-то я не припомню, чтобы мы с тобой в зоне здорово баланду хлебали. Тем более из одной миски.

– Ну, это я так. Эй, типа, официант!… Еще одну давай, как ее… Абс-с-салют.

Официант, он же хозяин открытого на днях кооперативного ресторана округлил глаза и вопросительно посмотрел на Мустанга. Марик в течение часа прикончил две бутылки «Абсолюта» и заканчивать явно не собирался. Мустанга хозяин раздражал, хотя он и не мог понять, чем именно. То ли навязчивой угодливостью, то ли слишком белым передником, то ли излишне живой мимикой.

– Вали, чего зенки вылупил?!

– Точно, пусть валит! – кивнул Марик, – только сначала абс-с-с…

– Смотри, ни на что больше сил не хватит. У нас, вообще-то, обширная программа.

Марик попытался изобразить на лице обиду.

– Ну, че за прессуха? Кто вчера откинулся, ты или я?! А ва-аще, ты прав, Мустанг. Поехали отсюда. Поедем…

– В номера.

Мустанг выволок Марика на улицу. Марик абсолютно пьяным голосом прочел надпись на дорожном указателе:

– Ку-дря-шев-ка. – Он взял пригоршню снега и натер лицо. Лицо побелело, уши запылали, как два красных фонаря. – Мустанг, слушай! – Марик покачнулся, – а ты на лошади хоть раз в жизни сидел?

– Ты как вмажешь, ясновидцем становишься, – усмехнулся Мустанг. – Прямо Вольф Мессинг! Сидеть-то я до фига сидел, а вот верхом – пока нет. Но собираюсь.

– Слушай… Ну, может хоть сейчас скажешь? Правда, что ты в шестнадцать лет чуть не сел за мокруху, а следователю сдал, где двадцать косых зарыты, и он тебя отмазал?

Мустанг посмотрел на Марика, и у того сразу выступил пот на лбу, несмотря на пятнадцатиградусный мороз.

– А говоришь, это я Мессинг… Да ты же знаешь, Мустанг, что я за тебя! Кого угодно! Вспомни!…

Марик гулял три дня под личным присмотром Мустанга. После чего был им представлен бригаде из тридцати человек, как «начальник штаба». Энтузиазма его назначение ни у кого не вызвало: не был он ни самым опытным – двадцать семь лет всего, ни самим башковитым. Разве что самым крупногабаритным, но для начальника штаба это не самое важное качество. Однако вслух никто ничего не высказал: Мустанг после последней отсидки (когда он из Толяна или Жиги и превратился, собственно, в Мустанга) был в большом авторитете. А среди своих – в непререкаемом.

Марик с деловым видом начал вникать в обстановку и вообще, сразу себя зауважал. Через неделю после вступления в должность он высказал неожиданное предложение:

– Мустанг, я обещал одному человеку на зоне, когда ты уже откинулся… Короче, не то, чтобы я ему должен, но сказал, что сделаю. У него был бухгалтер, вроде страшно толковый мужик. Сечет фишку, как срубить большие бабки. По-чистому.

– Не темни, Марик, он тебе какое-то дело предложил? Что за дело?

– Ты не понял, Мустанг! Я же сказал: по-чистому.

– Ладно, пусть будет по-чистому. Где твой бухгалтер?

– Прикинь, это тот тип, у которого мы в первый день гуляли, помнишь?! Дурацкая деревуха такая, Кудряшевка. Ты сам меня туда затащил. Он из Москвы слинял, когда директора замели, пока пыль не уляжется.

Бухгалтер, он же официант, он же кооператор, во второй раз Мустангу не понравился еще больше, чем в первый. Теперь он был без передника, но так же мерзко угодлив, шевелил бровями быстрее, чем Луи де Фюнес, вдобавок откровенно праздновал труса и потел как бегемот. Хотя и был тощим.

Он разложил пред Мустангом несколько листов с цифрами и начал пояснять на пальцах как младенцу, сколько прибыли можно получить, если…

– Я с таблицей умножения немного знаком, – не выдержал Мустанг, – говори по существу или вали обратно в свой ресторан, не отнимай у занятых людей время.

– Джинсы-варенка! – выдохнул бухгалтер. – В колхозе есть подсобное производство – минифабрика по изготовлению палаток. Из колхоза можно выкупить за тысячу «зеленых», еще и спасибо скажут, все равно стоит. Может производить по триста курток или полтысячи джинсов в день. Доход – тридцать-тридцать пять тысяч в месяц, потом можно расшириться хоть в десять раз. Нужны еще деньги – починить швейное оборудование и закупить сырье в Турции или в Польше. Пятнадцать тысяч в общей сложности для начала работы. Налоги можно не платить, никто не проконтролирует, зарплату – по минимуму, лишь бы больше чем в колхозе. Если не нужно отстегивать крыше, – тут бухгалтер потупился, – прибыль составляет восемьдесят-восемьдесят пять процентов дохода, а доход, как я уже говорил…

– Погоняло твое так и будет: Бухгалтер, – перебил Мустанг. – Считай, что сдал Марику трудовую книжку.

Бухгалтер, теперь уже с большой буквы, опять потупился.

– Ну, а по понятиям, получится?

– Не понял?! – Мустанг буквально опешил, – Растолкуй!

– Ну, вы, как бы, вор…

– И тебе, типа, не удобно, что сбиваешь меня с пути истинного на фраерский?! Ну, ты даешь! Первый раз такого комика вижу.

Тамара. Юность

Роман развивался стремительно и бурно. Они решили пожениться, как только его окончат. Но радужным планам не суждено было осуществиться. Родиона посадили.

Событие это, свалившееся на Тамару, как снег на голову, выбило ее из духовного и физического равновесия. Неимоверных сил стоило взять себя в руки. Выходило, что ни она, да и никто из друзей и близких не знал о его второй жизни (а если и знал, то помалкивал). Родиона привлекли за фарцовку и валютные операции. Срок ему по тем временам светил приличный. И только хорошая характеристика с места учебы, отсутствие судимости и приводов в милицию смягчили приговор. Сыграла свою роль и репутация родителей. Родиона осудили на три с половиной года лишения свободы в колонии общего режима.

Тамара несколько раз ездила его навещать в Коми АССР. И всякий раз, возвращаясь, задавал себе один и тот же вопрос: как она могла просмотреть, не догадаться, что у любимого ею человека существует вторая, скрытая от посторонних глаз, натура, так сказать, вторая сторона медали? Теперь стало понятно, откуда у Родиона постоянно были деньги. Да и любил ли он ее? Говорил, что любил и сейчас любит. А как на самом деле? Все это угнетало и никак не выходило из головы.

В одно из посещений коренастый с квадратной головой прапорщик сообщил ей, что за день до ее приезда произошел несчастный случай, который и несчастным-то назвать нельзя. Родион повесился.

Тамару приковало к месту, превратив в белую, как мел, мумию. Такого просто не могло быть! Родион, всегда жизнерадостный, энергичный. И вдруг… нет. Она отказывалась в это поверить.

Но ее привели в серую камеру-холодильник, показали тело. Закрыв лицо руками, она зарыдала…

Она вспомнила, как во время прошлого свидания Родион обмолвился, что если с ним что-нибудь случится, ей следует встретиться с Грифом, и назвал фамилию. Тогда Тамара не придала этим словам значения, приняла за очередной розыгрыш, как ей казалось, и здесь не унывающего жениха. Теперь же они всплыли в памяти с пугающей реальностью происшедшего.

Эдуард Васильевич Зарецкий, более знакомый в своих кругах под кличкой Гриф, и впрямь походил на эту экзотическую американскую птицу: тонкий с горбинкой нос, длинная худая шея, как, впрочем и вся фигура, седые волосы редким пушком, от виска до виска, охватывают затылок, оставляя совершенно голый череп, и глаза – холодные, немигающие, бесцветные. Все тот же квадратный прапорщик, который встречал Тамару, оставил их наедине в тесной сырой комнате с двумя стульями и расшатанным столом.

– Пятнадцать минут, – бросил он и с лязгом захлопнул дверь.

Гриф молчал, явно не собираясь начинать разговор первым. От его безразлично-спокойного и в то же время, словно рентгеновского, взгляда Тамаре сделалось нехорошо. Он, казалось, просвечивал ее насквозь, влезал в мог и читал мысли. Она сделала над собой усилие, собралась.

– Эдуард Васильевич, – начала Тамара и удивилась своему голосу, – я невеста Родиона, он мне говорил, что можно с вами поговорить… – Она замолчала.

– Догадался, дамочка, догадался, – у Грифа двигались только губы, ни один мускул не дрогнул на застывшем лице. – Он мне про вас рассказывал. А я, старик, пригрел его; молодой, симпатичный, артист, опять же. Поддержку дал.

– Почему? – механически удивилась Тамара.

– Понравился.

– Ну так что же произошло?!

Глаза собеседника сверкнули недобрым огнем, но только на миг.

– Плохим он оказался человеком, твой Родя. Мягко говоря. Настоящим дерьмом.

– Зачем вы так? – Тамара опять едва не разрыдалась.

Но Эдуард Васильевич, видимо, не собирался ее жалеть. Он продолжил:

– Уважаемых, хороших людей подвел. Другими словами, сдал органам, спасая свою шкуру. Вот и скостили срок. А ты думала характеристики повлияли? Ха. Не бывает так. А нам оттуда, – Он поднял указательный палец, – малявку, то есть, письмецо прислали. Тут я ничего сделать не мог. Закон есть закон. А кто не уважает, долго не проживет. Вот теперь и думай, дорогая, что и как.

У Тамары в голове был полный ералаш, а Эдуард Васильевич продолжал как ни в чем не бывало травить баланду. Видно, здорово соскучился по цивильному собеседнику.

– Некоторым не везет, что поделаешь. Была тут недавно история. Один наш зэк, назовем его Васей, решил «сделать ноги». Решил-то решил, но дело больно непростое. Целый месяц вырабатывал план, как залезть в мешок с грязным бельем и выехать из зоны. Пока он собирался, у нас свою прачечную построили. Но Вася не успокоился. Решил уйти через канализацию. Просочиться, значит. У нас тут речушка в нескольких километрах протекает, может, видела. Вот он предполагал в нее и выплыть. И надо ж такому случиться, что когда он… нет, не буду рассказывать эти ароматные тонкости, но в общем, лавиной дерьма вынесло его прямо в выгребную яму. Тут же у нас. На зоне. Но наконец, Васе повезло. Сжалился бог над человеком. Ну в самом деле, бьется, бьется, надо ж как-то помочь, верно? И во время перерыва Вася воспользовался моментом, когда на противоположном конце двора между другими зэками возникла драка, и буквально перелетел через стену. Охранник успел лишь пальнуть в воздух, да что толку. Казалось бы все, свобода! Но тут началось снова… Чтобы добраться до города, надо было миновать лес, километров сорок, не меньше. В лесу Вася умудрился заблудиться. По слухам там на него даже кто-то напал. Не то волки, не то леший. Когда сутки спустя Вася вышел из лесу, ободранный и изможденный, тропинка привела его к уютному дачному домику. И дверь Васе открыл, кто бы ты думала? Тот самый охранник, что прошляпил его в зоне. Можешь себе представить, как оба были рады такой встрече…

А она моргала пушистыми ресницами и чувствовала себя беспомощным котенком, которого собираются топить в реке, если не сказать больше – уже бросили в ледяную воду.

Словно угадывая ее состояние, Гриф почти ласково произнес:

– Совет тебе мой, дамочка. Забудь его, вычеркни из памяти. Не стоил того.

От несправедливой обиды у нее снова задрожал голос:

– Вам легко говорить… – Она поднялась.

– Постой, – уже у двери окликнул ее опять спокойный, ровный, чуть хрипловатый голос. – Твоя фамилия, кажется, Меньшова?

– Да? – уже в который раз удивилась Тамара. – А как вы… – и замолчала, понимая нелепость своего вопроса.

– Ты сама-то откуда родом?

– С Урала. Из Белореченска.

– Федор Терентьевич не твой отец будет?

Тамара только рот открыла.

– Надо же, никогда б не подумал, чтобы вот так. – Губы Грифа первый раз тронула едва заметная улыбка, а в глазах проскочила и задержалась на какой-то миг глубокая, давняя печаль.

– Вы знакомы с ним?! – Это был даже не вопрос, а очередной всплеск недоумения.

– И довольно-таки хорошо. Давно только, кажется, в другой жизни.

– ???

– Если он тебе ничего не рассказывал, значит, так надо было. Это, может, я чего лишнего сболтнул. – Он как-то уже совсем по-другому посмотрел на нее. – Хороший у тебя мужик отец. Увидишь, передай от Грифа поклон. Он поймет… А этого своего забудь. Глазюки-то у тебя отцовские.

Тамара, стараясь не лязгнуть, прикрыла за собой дверь.

Высокая, сухая фигура на стуле не шелохнулась. Только подняла и опустила плечи, как от глубокого вздоха. А возможно, это ей показалось.

Когда на летних каникулах Тамара привезла отцу привет от Грифа, Федору Терентьевичу ничего не оставалось, как все рассказать дочери. Она уже достаточно взрослая и должна понять, если и было что-то в его жизни не так. Весь вечер и добрую половину ночи они просидели на кухне, то и дело наполняя чашки крепким кофе.

Уйдя на фронт в 42-м молоденьким, окончившим военное училище лейтенантом, Федор Терентьевич Меньшов вернулся в 45-м матерым, повидавшим смерть и все ужасы войны капитаном. Вернулся в родной Белореченск (без Урала, с его неповторимой, западающей в душу природой, он просто не представлял себя) и активно включился в бурно налаживающуюся жизнь.

На текстильной фабрике, где до войны он работал учеником, а затем помощником наладчика станков, его приняли с распростертыми объятьями, предложили возглавить фабричный профсоюз. Меньшов отказался и попросился в производство. Под его начало отдали ремонтный цех.

Постепенно налаживался быт. Вместо гимнастерок и шинелей Белореченск теперь давал стране сугубо гражданскую одежду. Меньшов весь ушел в работу. Оставшаяся одна после гибели на фронте мужа мать редко видела и сына. Он сутками пропадал на фабрике. Так продолжалось до 48-го года.

Жизнь повернулась спиной, когда однажды ночью его забрали прямо из дому и, обвинив во всех тяжких грехах по отношению к самому светлому – Родине и Сталину, отправили по этапу. Конечной точкой оказался Усть-Кудынск, затерявшийся где-то в Западной Сибири. Здесь Меньшову предстояло провести долгих пятнадцать лет. По чьей злой воле или подлому поклепу угодил он на зону, Федор Терентьевич так никогда и не узнал.

Именно там он и встретил Эдика Зарецкого, молодого вора, уже два года отбывавшего срок наказания за экспроприацию имущества богато упакованных квартир. Эдик был москвичем, и хотя это у него была первая отсидка, держался уверенно и независимо. Свою кличку Гриф он заслужил недаром. С виду спокойный, он мог внезапно обрушиться на обидчика, никак не ожидающего такого оборота событий, и почти всегда выходил победителем. Худые и длинные, как крылья, руки на самом деле были сплошным переплетением сухожилий и мышц. И зековское окружение его заслуженно уважало.

На второй или третий день на Меньшова попытались надавить, проверяя орешек не прочность. Бывший офицер, полевой разведчик без особого труда уложил двоих, а третий, вытянув вперед руки – мол, все, мужик, хватит, разобрались – поспешил отступить к стенке барака. Эту картину со стороны наблюдал Гриф. Новенький ему понравился.

В следующий раз Гриф уже помог ему справиться с обидчиками.. Если бы не он, Меньшову пришлось бы худо. С этого дня они стали приятелями и постоянно держались друг друга.

Федор много рассказывал о войне, а Эдик, бывший на пять лет его младше и не знавший, что такое фронт, готов был слушать часами. Сдружились крепко.

Потом пришел 53-й. А за ним – 55-й и амнистия. Меньшов вернулся в Белореченск. Гриф – в Москву.

На родной фабрике Федора снова встретили радушно. Не забыли. В этот раз назначили мастером в швейный цех. И все закрутилось по новой.

Мать к этому времени умерла, так и не дождавшись сына. В родительском доме он пребывал совершенно один, поздно приходил, рано вставал. Выходные коротал рыбалкой на протекавшей вблизи Кусе, а зимой – за чтением у собственноручно выложенного камина.

Так, в затворничестве, проходил год за годом. За это время Меньшов заочно закончил Челябинский политехнический институт. И стал начальником цеха, в котором около сем лет проработал мастером.

Женившись в сорок два года на симпатичной брюнетке, работавшей в отдел кадров фабрики, Федор, казалось, обрел, наконец, долгожданный семейный очаг и навсегда порвал с одиночеством. Через год у них родилась дочь. В память о матери Федор назвал ее Тамарой. А еще через два внезапно умерла Мария. И Меньшову показалось, что он уже никогда не сможет любить другую женщину и второй раз жениться. Так оно, как показала дальнейшая жизнь, и получилось.

Менялись времена, параллельно с ними – генсеки, прокуроры и директора крупных предприятий. Менялись сами люди, уже редко вспоминающие о войне, и вместе с ними – весь, привычный до того, уклад жизни. Потому и предложение, с которым пришел Меньшов к новому директору фабрики и своему старому приятелю Петру Силантьевичу Тимофеву, не показалось тому странным. И цех Меньшова стал работать в две смены, причем работали в нем лучшие швеи фабрики. Не удивительно, что продукция из него выходила несравнимо лучшего качества. А люди стали вместо грамот, медалей и премиального червонца получать высокую стабильную зарплату. Никто из них и не подозревал, что работают они не на благо социализма, а на первых подпольных цеховиков.

Меньшов вступил в кооператив. И вскоре они с дочерью переехали в центр, в новую трехкомнатную квартиру. Плоды упорного, многолетнего труда были ощутимо видны. Но Федор Терентьевич ни на миг не задумывался, к чему все это. Глядя на подрастающую Тамару, все больше напоминающую свою мать, он вновь и вновь возвращался к трем самым счастливым годам в его жизни. И от того еще сильнее ощущал потребность дать дочери все, что в его силах, компенсировать не познанную материнскую заботу и любовь.

Безупречно закончив училище, Тамара была полна радужных надежд и наполеоновских планов на будущее. За время учебы она успела сыграть в бесчисленном количестве спектаклей (правда, чисто студенческих) и снялась в полнометражном фильме, в эпизодической роли. Но ее заметили, и в дамской сумочке уже неделю лежало приглашение явиться на пробу на новую роль в телевизионной многосерийке.

Превосходного настроения не испортила даже смерть Елизаветы Петровны. Тем более, что старушка незадолго до своей кончины, прописала ее у себя. Будто чувствовала свой скорый уход. И теперь на правах законной и единственной наследницы Тамара въехала в собственную квартиру. Она стала, пусть и не коренной, но москвичкой.

Единственным, кто не радовался событиям последних дней, был осиротевший Виссарион. Он заметно постарел, почти не выходил во двор и, забившись в давно облюбованный уголок на кухне, следил подслеповатыми глазами за передвижениями Тамары. Оказалось, что с годами его воинственный пыл по отношению к ней не поубавился. Как только она приближалась, Виссарион выгибался, взъерошивал мех и пытался шипеть. Получался жалкий хрип. Видимо, он по-прежнему чувствовал себя в доме хозяином, а Тамару признать ему не позволял кодекс кошачьей чести.

На второй день Тамара начала «собирать его чемоданы». Их оказалось всего ничего – старенькое блюдечко для молока и прочей еды. По-барски наполнив его сметаной, она открыла входную дверь и выманила в подъезд отупевшего от старости кота. Когда Виссарион наелся, что называется, от пуза, оказалось, что дверь закрыта. Он поднял истошный крик. Тамара приоткрыла дверь и, – увесистый пинок под зад спустил Виссариона вниз по лестнице. Еще сохранившейся частью здравого рассудка он понял, что жизнь его круто изменилась – и не в лучшую сторону – и присоединился к лазающим по помойкам бездомным четвероногим. Хотя такого пансиона, по его мнению, он никак не заслужил.

Отец, конечно, помог Тамаре с ремонтом и покупкой мебели. И вскоре квартиру покойной Елизаветы Петровны невозможно было узнать. Она превратилась в уютное гнездышко начинающей актрисы.

Тамара с головой окунулась в жизнь столичной Мельпомены. Гастроли по стране с театром им. Маяковского, в перерывах съемки в кино, банкеты, многочисленные приглашения и поклонники, шампанское, и, конечно, цветы, цветы, цветы. О Родионе Кичигине она забыла.

Выходить замуж Тамара не спешила. В стране назревали перемены, пока еще смутно понимаемые неподготовленным к ним сознанием. Она присматривалась, как присматривается, притаившись в густых ветвях дерева, рысь в поисках добычи, и выжидала. Ей нужен был надежный, уверенный в себе человек, который бы сделал в браке ее еще счастливей, чем она была сейчас.