Текст книги "На Большом Каретном"

Она замолчала и добавила с горькой усмешкой:

– А для достижения подобной цели все приемы хороши. В том числе и женитьба на «перестарках», как вы, Максим, изволили выразиться. Кстати, должна вам заметить, что Юра Толчев хоть и имел глупость увлечься молоденькой, смазливой стервой, но еще не был перестарком.

– Простите, ради бога, – почесав бороду, раскланялся Макс.

– Ничего страшного, – хмыкнула Ирина Генриховна. – Еще вопросы будут?

– Естественно, – кивнул Агеев. – Но думаю, что сначала надо все-таки выпить. И так уж в горле пересохло.

Он разлил-таки водку по стопарикам, наполнил рюмку коньяком, покосился на Голованова, чтобы тот произнес подходящий на данный момент тост.

– За успех!

Голованов едва не ляпнул «безнадежного дела», однако вовремя нажал на тормоза и ткнул вилкой в тарелочку, подцепляя скользкую шляпку гриба.

Когда выпили и закусили, перебрасываясь ничего не значащими фразами, все тот же Макс спросил:

– Ваши версии, Ирина Генриховна?

Она растерялась, хоть и ждала этого вопроса.

– Не знаю. Мне казалось, что вы... как более опытные в этом отношении люди...

– И все-таки?

Она развела руками:

– Единственное, что я могу сказать с полной уверенностью, так это то, что Юра не мог стрелять в женщину. Тем более в женщину, которую любил когда-то и к которой, как мне кажется, у него еще остались какие-то чувства.

– А ревность? – подал голос Голованов.

Она отрицательно качнула головой:

– Исключено.

– С чего бы вдруг такая уверенность?

– Ревность – удел слабых, а Толчев был очень сильным человеком. – Помолчала и добавила: – Я имею в виду его внутреннее состояние.

– Спорный, конечно, вопрос, – пожал плечами Голованов, – но если это действительно так...

И он вопросительно уставился на женщину. Мол, думай, под чем подписываешься и за что свое ручательство даешь! Мария-то убита, причем не в подворотне, а на супружеском ложе, из охотничьего ружья Толчева, а сам он, видимо осознав случившееся...

– Мне кажется, – глядя в свою рюмку и водя вилкой по тарелочке, негромко произнесла Ирина Генриховна, – что Толчев... Юра не убивал ее.

– Тогда кто же еще? Ее любовник? Тот, который потом сбежал?

– Не знаю. Но Юра не мог.

Над столом зависла напряженная тишина, которую нарушил все тот же Голованов:

– Об этом человеке, я имею в виду любовника Марии Толчевой, что-нибудь известно?

Ирина Генриховна отрицательно качнула головой:

– Дело закрыто по настоянию отца Марии, и он же потребовал, чтобы не смели копаться в грязном белье его дочери.

– Значит, с этого и начнем, – решительно произнес Голованов, как бы подводя итог дебатам. – Есть у кого еще какие-нибудь версии или предложения?

– Надо бы пощупать малость и самого Толчева, – подал голос Макс. – Я имею в виду его профессиональную деятельность как мастера фотоочерка.

– А это еще зачем? – удивился Агеев. – Только ненужную нам волну можем поднять.

– Ничего, перетрем и это, – произнес Макс, по привычке запуская в бороду пятерню. – А вот того, что кто-то пытался пошарить ночью в мастерской Толчева и ушел оттуда, не тронув дорогостоящей аппаратуры, мы не должны забывать.

– Логично, – согласился с ним Голованов. – Тем более что никто не знает, нашел ли он то, что искал.

В этот вечер Ирина Генриховна приехала домой довольно поздно. Надо было определиться, кто над чем будет работать, да и грязная посуда, сваленная в мойку, напоминала о себе.

Глава седьмая

Решив лишний раз не подставляться и не рисковать своей собственной задницей, если вдруг его застукают случайно в мастерской Толчева, Голованов созвонился с Алевтиной и, договорившись с ней о посещении дома на Большом Каретном, в десять утра ждал ее в машине, припарковавшись неподалеку от подъезда дома.

Время от времени распахивалась, видимо, недавно поставленная металлическая дверь, чтобы вытолкнуть из подъезда еще одного спешащего неизвестно куда человечка, однако к тому моменту, когда из-за угла дома вынырнула запыхавшаяся, уже знакомая по описанию сорокалетняя женщина с сумкой в руке, входная дверь подъезда уже не открывалась минут двадцать, будто исчерпала все свои ресурсы, и это более чем устраивало Голованова. Меньше случайных свидетелей – меньше разговоров в доме.

Легонько нажав на клаксон, он заставил Толчеву обратить на него внимание, и, когда она подошла к старенькой «шестерке» Голованова, он распахнул перед ней дверцу.

– Алевтина Викторовна?

– Да. А вы...

Видимо ожидая встретить у дома юного детектива, в лучшем случае – тридцатилетнего самонадеянного супермена, она с приятным удивлением смотрела на плечистого, приятной наружности мужика, который был примерно тех же лет, что и она, и мощные руки которого, лежавшие на баранке, выдавали в нем спокойную внутреннюю силу уверенного в себе человека.

– Всеволод Михайлович Голованов. – Он снизу вверх прищурился на Алевтину и вдруг улыбнулся приятной, располагающей улыбкой. – Для вас, если, конечно, не сочтете это за фамильярность, просто Сева.

Она не могла не ответить ему такой же располагающей улыбкой.

– А я для вас просто Аля. Так меня и Ирина называет. Мы с ней давние подруги.

– В таком случае будем знакомы, и прошу ко мне в салон.

– А разве мы не...

– Надо кое-что обговорить предварительно. На тот случай, если вдруг объявится участковый и начнет тянуть кота за хвост, кто мы такие, откуда взялись да чего здесь нам надо.

– Но ведь мне следователь отдал ключи, под расписку, – пожала плечами Алевтина, видимо не до конца понимая, какое местному участковому дело до мастерской ее мужа, в которой уже никто не живет и не работает.

– Это, конечно, хорошо, что он отдал вам ключи, – вновь улыбнулся Голованов, – и все-таки нам необходимо обговорить кое-какие моменты нашего дальнейшего сотрудничества.

Он открыл правую от себя дверцу и, когда Алевтина умостилась наконец-то на пассажирском сиденье, негромко спросил:

– Вас в этом доме кто-нибудь знает в лицо?

– Меня... в лицо?.. – Задумавшись, она как-то очень по-детски прикусила зубками нижнюю губу. – Думаю, помнят. Когда Юре дали эту квартиру под мастерскую, то было, сами понимаете, много недовольных, особенно из тех, кто желал бы улучшить свои жилищные условия, и, когда я помогала мужу приводить ее в порядок – грязи и хлама с мусором здесь было столько, что пришлось машинами вывозить, – у нас входная дверь от жалобщиков и дэзовских комиссий не закрывалась. Так что, думаю, помнят.

– Это хорошо. В таком случае с вами проблем не будет. Ну а что касается моей личности, ежели вдруг поинтересуется кто, скажете, что я ваш близкий друг и приехал помочь собрать те вещи, которые по праву принадлежат вашим детям. Согласны на подобный расклад?

Она только хмыкнула, да, видимо, пожалела, что это действительно не так.

...Всего лишь две недели прошло, как ушел из жизни хозяин этой мастерской, казалось бы, ничтожный для забвения срок, а жилой дух квартиры уже стал вытесняться ни с чем не сравнимыми запахами заброшенного людьми нежилого помещения, сотканными из запахов пыли и залежалости.

Голованов заметил, как Алевтина сглотнула подступивший в горлу комок и дрогнули руки, когда она расстегивала на утепленной куртке «молнию». Помог ей повесить куртку на вешалку в прихожей и не нашел ничего лучшего, как спросить:

– Вы любили его?

– Да.

Она подняла на него глаза и как-то по-щенячьи тоскливо попросила:

– И... не надо больше об этом. Не надо.

– Простите, – произнес Голованов и первым вошел в просторную, необыкновенно светлую от апрельского солнца комнату, где кем-то уже был наведен более-менее приемлемый порядок, однако засохшие на полу пятна, судя по всему кровь, еще напоминали о происшедшей трагедии.

Следом за ним порог переступила и Алевтина.

– Вы здесь впервые? – спросил Голованов. – Я имею в виду...

– Да, – едва слышно ответила она.

– А прибрался кто?

– Не знаю. Видимо, отец Марии, когда ее вещи забирал. – Она сумела все-таки совладать со своими чувствами, и теперь ее голос звучал совершенно спокойно.

– Тогда оставайтесь здесь, посмотрите, что сейчас можно будет забрать, а что оставить на потом, когда машину закажем, а я пока что по мастерской пройдусь.

Ему менее всего хотелось, чтобы она увидела кровь в комнатах, где разыгралась трагедия, унесшая две человеческие жизни, однако Алевтина оказалась более сильной женщиной, чем мог предполагать Голованов.

– Я бы тоже хотела... с вами.

В ее голосе теперь уже звучали упорно-настойчивые нотки, и он, догадываясь, что отговаривать ее сейчас бесполезно, согласно кивнул:

– Ну что ж, как прикажете.

Чувствуя за своей спиной учащенное дыхание Алевтины, Голованов подошел к одной из дверей, потянул на себя ручку и едва смог удержать рвотный позыв от ударившего в нос устоявшегося тошнотного запаха крови, который бывает только в закупоренных помещениях, куда не проникает свежий воздух. Покосился на невольно охнувшую Алевтину и поразился происшедшей с ней перемене. Бледная как полотно, она застыла на месте, прислонившись к дверному косяку, и остановившимся взглядом смотрела на взъерошенную, побуревшую от крови постель, на которой закончилась жизнь женщины, из-за которой ее дети остались без отца, а она сама...

– Вам плохо?

Она сглотнула слюну, облизала в момент пересохшие губы, хотела, видимо, сказать, что все обойдется, но Голованов уже вел ее к креслу.

– Посидите пока что здесь, можете водички на кухне попить, а я поработаю немного.

Видимо совершенно уничтоженная той страшной картиной, которая открылась перед ней, Алевтина молча кивнула:

– Да, конечно... Я... я на кухне...

– Может, все-таки вам помочь?

– Нет, спасибо. Я сама.

Шаркающей, почти старческой походкой она прошла на кухню, и только после этого Голованов снова вернулся в комнату, в которой стоял все еще новенький, но уже заляпанный кровью спальный гарнитур. Теперь уже вряд ли кто еще согласится спать на этой кровати, если только местные бомжи не утянут ее в свое лежбище.

Загодя изучив протокол места происшествия и акты экспертиз, Голованов мысленно представил себе, что могло произойти здесь, в этой уютной, словно гнездышко, спальне, две недели назад, и даже содрогнулся невольно. Повидавший за свою жизнь немало смертей и познавший приторно-сладковатый вкус и запах крови, он в то же время не мог представить себе, как можно было стрелять из ружья в женщину, тем более совершенно обнаженную и беззащитную, и от этого вдруг почувствовал откровенную неприязнь к хозяину этой мастерской.

И в то же время... Жена Турецкого, знавшая Толчева не один год, и Алевтина упрямо настаивают на том, что Толчев не мог стрелять в Марию. Алевтина даже говорила, что «Юра даже не ударил ее ни разу». Правда, со слов все того же Толчева, которого она все еще продолжала любить.

Хорошо зная по личному опыту, что предубеждение к человеку ни к чему хорошему не приведет, Голованов попытался уже более спокойно и обстоятельно восстановить картинку разыгравшейся здесь трагедии. И если отбросить чисто женские сопли-вопли, что Толчев не мог стрелять в женщину...

...Видимо почувствовавший, что его молоденькая женушка не будет скучать одна в супружеской постели, он раньше времени вернулся в Москву, вошел в прихожую, в которой, видимо, горел свет, и, услышав из спальни голоса, а может быть и стоны, загнал два патрона в стволы и, уже не в силах сдерживать свою боль, подошел к закрытой двери. Рванул ее на себя и...

Она, видимо, завизжала в страхе, прикрывая простынкой обнаженное тело, а он, ее любовник... Впрочем, о свидетеле этой трагедии Голованов пока что старался не думать.

Толчев вскинул ружье и спустил курки. После чего...

Судя по всему, оцепеневший до этого любовник бросился на Толчева, схватился руками за ствол, и они сцепились, каждый пытаясь вырвать его и нанося друг другу удары. Ногами, свободной рукой, возможно даже – головой.

Да, все это было, видимо, так, но...

Что-то во всем этом было не то, и Голованов попытался представить себя на месте любовника Марии. Однако из этого ничего толкового не получилось, и он с силой потер лоб.

Во всей этой мысленно нарисованной картине просматривалась какая-то неточность, возможно даже – фальшь, и он наконец-то понял, в чем здесь причина.

Вернувшись домой и услышав голоса из спальни, Толчев зарядил два ствола – два! – выходит, он хотел завалить обоих, но почему тогда оба заряда достались его жене?

Сорвался палец, и он одновременно нажал два курка?

Возможно.

Но почему в таком случае он позволил любовнику жены броситься на него, если в его руках все еще оставалось ружье и он мог прикладом размозжить ему голову?

Почему позволил ему не только выскользнуть из мастерской, но и дать возможность и время одеться?

И почему?..

Вопросов было более чем предостаточно, однако правильный ответ был только один, причем дать eго мог только любовник Марии, сбежавший с места преступления. И Голованов, еще раз окинув взглядом тошнотную картину залитого кровью спального ложа и невольно представив себе, в каком состоянии должен был находиться тот, третий, когда громыхнули оба ствола двенадцатого калибра, только покачал головой и вышел из спальни.

Хорошо еще, что опера, прибывшие на место преступления, не наткнулись на кучу жидкого дерьма на полу. Иной уже давно обгадился бы в подобной ситуации.

Покосившись на Алевтину, которая все так же сидела в кресле, зажав голову руками, Голованов вздохнул, искренне пожалев несчастную бабенку, по которой судьба-судьбинушка прокатилась поначалу колесным трактором, а чуть погодя, увидев, что она вопреки всему поднимается на ноги, уже прошлась по ней широченными траками болотного трактора. Вот и не верь после этого в предначертания свыше. Казалось бы, счастливая семья, а вот поди ж ты... Если уж суждено было не жить им вместе, так и любовь жены не помогла, и дети, которых Толчев, если, конечно, верить самой Алевтине и жене Турецкого, любил безмерно.

Прикрыв за собой дверь спальни, Голованов прошел в комнату, где свел свои счеты с жизнью Юрий Толчев.

На заказ сделанные застекленные книжные полки и шкафчики, заставленные внушительными папками с архивным материалом, и дорогостоящая японская аппаратура, которой он, судя по всему, и снимал свои сюжеты. Чуть в стороне, как бы сторонясь уж слишком знатных гостей, стоял раритетный, также ручной работы, резной сервант из красного дерева, за стеклами которого покоились аккуратно выложенные отечественные фотоаппараты, которые вряд ли увидишь теперь даже в музеях. И по тому, под каким углом относительно этого серванта стоял рабочий стол Толчева – он постоянно был у него перед глазами, – можно было догадаться, с какой любовью этот фотокор собирал свою коллекцию.

И отсобирался, дурак!

В шаге от стола стояло «вольтеровское» кресло, по правому подлокотнику которого расползлось бурое засохшее пятно, и тут же, справа от кресла, было очерчено мелом место, где лежал вывалившийся из руки Толчева пистолет.

 
Где мой черный пистолет?
На Большом Каретном!
Где меня сегодня нет?
На Большом Каретном...
 

Голованов поискал глазами сейф, в котором Толчев должен был хранить оружие, и словно споткнулся о него, уткнувшись взглядом в небольшой металлический ящик, аккуратно встроенный в дальний, затененный шкаф. Подошел к шкафу, потянул на себя застекленную дверцу...

Дверца сейфа была также открыта, однако внутри ничего не было. Судя по всему, он был сделан специально для хранения пистолета и боеприпасов.

Поискал глазами ключ, чтобы закрыть сейф, однако ключа тоже нигде не было, и Сева вернулся к столу, пытаясь мысленно воссоздать все то, что произошло в этой комнате в то страшное апрельское утро...

Когда любовник Марии, все-таки вырвавшийся из рук Толчева, выскочил из мастерской на улицу и Толчев, понемногу приходя в себя, начал осознавать, что натворил, он вернулся в спальню, увидел распластанную на залитой кровью постели жену, обнаженная грудь которой превратилась в кровавое месиво, и уже после этого, находясь в полузаторможенном состоянии, прошел в свой рабочий кабинет, открыл сейф, в котором хранился пистолет, сел в свое любимое кресло и, все еще находясь под впечатлением кровавого зрелища, приставил пистолет к виску и спустил курок...

Так?

Возможно, что и так. Или примерно так. Однако от перемены слагаемых сумма не менялась, и непонятно было, чего добивается Алевтина, зациклившаяся на том, что «ее Юра» не мог стрелять в Марию, которую он уже не считал своей женой и которая стала для него едва ли не ненавистной.

Не мог, а два заряда вырвали из ее груди жизнь, и против этого факта не попрешь.

Начиная раздражаться относительно «упертой» Алевтины, Голованов хотел уж было покинуть кабинет, но что-то вновь заставило его вернуться к сейфу.

Ключ!

Он еще раз, но уже более внимательно прошелся глазами по застекленным полкам шкафа, однако ключа нигде не было, и Сева с силой потер лоб, пытаясь понять, что же, в конце концов, насторожило его.

Ключ! Ключ от сейфа, в котором лежал пистолет. Когда Толчев осознал, что совершил непоправимое, он открыл сейф, достал пистолет, вставил обойму, если, конечно, он не был заряжен, передернул затвор, сел в свoe любимое кресло и спустил курок. И находился он в этот момент в таком состоянии, что...

Да, похоже, что все так и было. И ему, несчастному, уже не было никакого дела до ключа, который должен был остаться в распахнутой настежь дверце сейфа. A ключа здесь нет, да и вытащить его при осмотре места происшествия не могли. А если бы следователь и изъял ключ как вещественное доказательство, то он сначала бы закрыл дверцу сейфа. Что абсолютно логично. А она, дверца, распахнута настежь.

Сам по себе назревал вполне естественный вопрос: куда он мог запропаститься?

Прикрыв за собой дверь кабинета, Голованов прошел в большую комнату, где в прежней позе продолжала сидеть Алевтина, осторожно тронул ее за плечо:

– Вам плохо?

Он думал, что она плачет, однако она подняла на него совершенно сухие, наполненные невыплаканной тоской глаза и как-то очень уж вяло улыбнулась:

– Ничего... обойдется.

Голованов сел в кресло напротив.

– Аля, вы знали о пистолете, который хранился в сейфе?

– Естественно, – пожала Алевтина плечами, будто Голованов задал глупейший вопрос.

– В таком случае вы должны были знать, где ваш муж мог хранить ключ от сейфа.

И вновь Алевтина пожала плечами:

– Но он его нигде не хранил, он его с собой всегда носил. В одной связке с ключами.

– С чего бы вдруг с собой этот ключ таскать, когда можно и дома спрятать? – удивился Голованов.

– Может быть, можно было и дома, – согласилась с ним Алевтина, – однако Юра говорил, что от греха подальше.

– Что... опасался, что жена вздумает поиграться с пистолетом по пьяни?

Алевтина чисто по-бабьи поджала губы:

– Ну-у не знаю, конечно, насчет этой дряни, но когда Юра стал догадываться, а потом уже и точно узнал, что у нее бывают мужики во время его командировок...

– И стал опасаться, что с его пистолетом могут сыграть злую шутку?

– Да, да, да! – в каком-то истеричном всплеске вскинулась Алевтина. – Она, эта стерва, уже знала, что он остыл к ней, а Юра, раскусив ее подлую натуру, боялся, что она подставит его с пистолетом. Украдет, а то и вовсе отдаст кому-нибудь. Вот он и стал носить этот ключ с собой.

– А где он сейчас... этот ключ? – спросил Голованов и застыл в ожидании ответа.

– Там же, где и был, – явно удивленная этим вопросом, ответила Алевтина. – На брелоке с ключами.

– А брелок этот где?

– У меня, мне его следователь отдал.

– Покажите! – потребовал Голованов.

Недоуменно пожав плечами, Алевтина поднялась из кресла, вышла в коридор, где она оставила ключи вместе с курткой, и через минуту вернулась обратно.

– Вот, пожалуйста.

Голованов хорошо помнил протокол осмотра места происшествия, где было зафиксировано, что связка с ключами была вставлена в замочную скважину входной двери, и теперь получалось, что... Впрочем, получалась какая-то абракадабра, и он вдруг почувствовал, как им начинает овладевать уже полузабытое чувство охотничьего азарта, когда удавалось выйти на серьезного противника. Правда, там, в горах Афганистана, и ставка была иная – жизнь или смерть. Он взял брелок, на котором один из ключей был явно сейфовый, сунул его в замочную скважину сейфа...

Да, ключ этот был от сейфа, и этот факт сразу же закрутил еще с десяток вопросов. Однако Алевтине он задал всего лишь один:

– У вашего мужа был один сейфовый ключ или же... или был еще один ключ?

– Вообще-то было сделано два ключа, – явно ничего не понимая, сказала Алевтина, – но второй ключ как лежал в его письменном столе, так и до сих пор лежит в нижнем ящике.

– Вы хотите сказать, у вас дома? – уточнил Голованов.

– Да, естественно.

– И он...

– Нет, – вялым движением руки остановила его Алевтина. – Не позже чем вчера... или позавчера я перебирала Юрин стол, и ключ тот был на месте.

Голованов всмотрелся в осунувшееся, белое как мел лицо Алевтины. Ей было плохо, и казалось, что еще минута-другая – и она упадет в обморок. И он невольно позавидовал дураку Толчеву. Сева сам не знал, с чего бы вдруг мысленно обозвал известного на всю страну фотокорреспондента дураком, которому по жизни повезло с первой женой гораздо больше, чем ему, майору запаса Голованову. Толчева продолжали любить даже сейчас, когда он бросил семью и ушел к молодой, ухватистой стерве, а его, Голованова... Его женушка, видимо еще до замужества мечтавшая стать генеральшей или, на крайний случай, полковничьей женой, просто смешала его с дерьмом, когда он в девяностых годах вынужден был уволиться из армии и заняться частным сыском в агентстве «Глория». Вот и гадай после этого, кому конкретно выпадет счастливый жребий, когда слушаешь вальс Мендельсона.

– Вам плохо? – спросил он.

Алевтина вскинула на Голованова наполненные тоской глаза:

– Простите. Я что-то действительно...

– Так, может, пойдем отсюда?

– Да. Если вы закончили, конечно.

Сникшая Алевтина попросила Голованова отвезти ее домой, и, пока он стоял в пробках, пробиваясь в район Сандуновских бань, где в цокольном этаже старинного московского дома размещался офис частной охранной структуры «Глория», у него было время уже более спокойно поразмышлять над той загадкой, которую задал ему сейф. Правда, непонятно было, почему вдруг на этом не заострил внимания следователь прокуратуры, но это уже был второстепенный вопрос, а главный...

За те годы, что он провел в горячих точках, он повидал немало покойников, среди которых были и такие, кто по своей воле расстался с жизнью, но он не мог припомнить случая, когда человек, находившийся в состоянии аффекта или же у которого поехала крыша от содеянного, мог бы спокойно открыть сейф, достать из него пистолет, столь же спокойно вернуть ключи туда, где им и положено быть, то есть вставить в замочную скважину входной двери, и только после этого спустить курок.

М-да, подобное можно только в нынешних сериалах увидеть. Хотя, впрочем...

Уже в последний момент Толчев сообразил, что море крови и два трупа в одной квартире – это явный перебор, и, видимо желая, чтобы их как можно быстрее нашли, сначала открыл ключами дверь и только после этого спустил курок.

«Возможно такое?» – сам себя спрашивал Голованов и не знал, что ответить. Он бы лично усомнился в подобном, однако чужая душа потемки, и, возможно, именно на подобное решение этого вопроса купился следователь прокуратуры, который изначально был ориентирован на убийство из ревности с самоубийством.

Был и еще один фактор, на который ас частного сыска Всеволод Голованов, ориентированный на самоубийство Толчева, поначалу не обратил внимания. Но он, этот факт, вдруг стал все четче и четче проявляться в его памяти, и от него Сева уже не мог откреститься.

Очерченный на полу квадрат с правой стороны кресла, где лежал пистолет, выпавший из руки Толчева.

И снова усиленной моторикой заработала память, вытаскивая из самых дальних своих закутков те случаи самоубийства, с которыми ему пришлось встречаться в жизни. И никогда – ни-ко-гда! – он не видел столь картинно выпавшего из руки пистолета, как в случае на Большом Каретном. Здесь было все, как в кино.

...Выстрел в висок из пистолета, упавшая на грудь голова и безвольно повисшая, но все еще сжимавшая рукоять «макарова» рука. Медленно разжимающиеся пальцы и пистолет, выпавший строго по линии обвисшей руки...

Да, подобное можно увидеть только в самых дешевых телевизионных сериалах, которые заполонили экран. А по жизни?.. В жизни все иначе. Спущенный курок... отброшенная выстрелом, а затем повисшая на шее голова... еще не закостеневшие, но уже расслабленные мышцы руки и довольно тяжелый пистолет, выпавший на колени или на пол из разжавшейся ладони. Да, на пол! Но не по правую сторону кресла с довольно высокими подлокотниками, а к ногам человека, решившего именно таким образом свести счеты с жизнью. В данном случае Юрия Толчева.

Но если это действительно так и он, Голованов, не пытается выдать желаемое за действительное, притянув за уши свои собственные выводы и домыслы, возведенные им же в истину последней инстанции...

«Хотя какое, на хрен, желаемое, – осадил Сева сам себя, – если он незадолго до этого мысленно гноил вконец осиротевшую бабенку, навязавшую жене Турецкого бог знает какую хренотень, а та, воспользовавшись тем, что ее Турецкому в „Глории“ ни в чем не могли отказать, навалила на них свои фантазии...»

Он пытался сосредоточиться, однако мысли разбегались, словно тараканы, выпущенные на кухонный стол из спичечного коробка, и Сева, уже на повороте к Сандунам, едва не врезался в задний бампер неожиданно притормозившего «БМВ». Матерно выругавшись относительно «козлов и чайников», которые приобретают дорогие иномарки, но по сути своей и по манере вождения, не говоря уж о культуре поведения, на дороге остаются козлами, которые и в Африке козлы, Голованов остановился перед последним светофором.

– Итак, – почти беззвучно бормотал он, всматриваясь в лобовое стекло, – если смерть Толчева не самоубийство, а хорошо срежиссированное...

Почему-то даже мысленно, оставаясь наедине с собой, он не мог произнести слово «убийство». Он не верил в это, и никто не мог заставить его поверить в подобное. А то, что «Глория» пошла на поводу у Ирины Генриховны, так это просто дружеская уступка самому Александру Борисовичу.

И все-таки?

Наконец-то припарковавшись на стоянке перед «Глорией», он выбрался из машины и почти бегом поднялся по ступенькам, которые венчала бронированная дверь агентства. Нажал на черную кнопочку звонка, однако ответом была тишина, и он уже собственным ключом открыл дверь. Хотел было заварить себе кофе, однако, вместо того чтобы налить воды в кофеварку, стал рыться на верхней полке сейфа, где должна была лежать тонюсенькая, на тесемочках, светлая папочка с копиями тех протоколов, которые передал Турецкой начальник МУРа. Наконец-то выудил ее на свет божий, сел за свой стол и вдруг опять почувствовал, как в нем снова шевельнулось непередаваемое чувство охотничьего азарта.

...Минут через десять Сева понял, что без серьезной встряски, то есть без чашечки крепкого кофе, ему не обойтись, и поднялся из-за стола, чтобы включить кофеварку.

Когда дочитывал, вернее, уже перечитывал последнюю страницу акта криминалистической экспертизы, вдруг зазвонил стоявший на его столе телефон, и в трубке раздался явно недовольный басок Агеева:

– Ты чего, опять, что ли, забыл мобильник свой подзарядить? Звоню, звоню, а он...

– Может, и забыл, – буркнул Голованов. – Что-нибудь серьезное?

– У меня пока что ничего, однако звонила Ирина, просила собраться к пяти в «Глории»... – Замолчал было, однако тут же добавил: – Планерку провести желает.

– Хорошо, – отозвался Голованов. – У тебя что-нибудь еще?

– Да вроде бы ничего. Если, конечно, не считать того, чтобы ты кофейку покрепче заварил да о закуске позаботился. Ну а я, ежели ты не против...

Голованов не был против, тем более в этот момент. Он уже почуял запах настоящей охоты, и, чтобы мысли не растекались по древу, как вода по асфальту, ему требовался закрепитель. Однако перед тем, как опустить трубку на рычажки, все-таки не выдержал, чтобы не подковырнуть Агеева:

– «Планерка», мать твою! С каких это пор ты стал называть оперативки планерками?

– Каюсь, командир, – пробурчал Агеев, впервые в жизни попавший под начало женщины, пусть даже самое минимальное начало. – Однако как велено было передать, так и тебе излагаю. – И чуть погодя: – НЗ пополнить?

– Естественно!

Положив трубку, Сева невольно усмехнулся беззлобной издевочке Агеева: «Как велено было передать...» Филя, как и Денис Грязнов, считал, что не женское это дело – работать в сыске, тем более в частной охранной структуре, однако сам он, Всеволод Голованов, уже придерживался несколько иного мнения относительно способностей жены Турецкого как психоаналитика-криминалиста. Уверовать в то, что человек не способен не только на убийство, но и на самоубийство, тогда как все факты кричали, что именно так все и было... подобное дано далеко не каждому профессионалу даже с ширинкой на брюках.

Если не считать «ознакомительного» вечера, мало-помалу превратившегося в интеллигентное застолье с тостами «За процветание „Глории“!», это было первое оперативное совещание, на котором присутствовала Ирина Генриховна, и чувствовала она себя немного не в своей тарелке. Тем более что первым докладывал Голованов, о котором она знала со слов Турецкого, что он едва ли не лучший ас на Москве в частном сыске, да и оперативку пришлось вести ей самой.

Как говорится, назвался груздем – полезай в кузов.

Довольно кратко и в то же время не упустив ни одной «мелочи», как могло показаться на первый взгляд, Голованов рассказал о своих подозрениях относительно ключа от сейфа, в котором хранился пистолет Толчева, и, не позволяя перебить себя преждевременными вопросами, тут же перешел к пистолету, который, «как в плохом детективе», уронили на пол.

Когда рассказал о своих сомнениях, потянулся рукой за чашечкой с остывшим кофе, надеясь угадать по лицам собравшихся произведенное на них впечатление. Однако чисто по-женски вскинулась только Ирина Генриховна. Что же касается Агеева с Максом, то у них волнения не наблюдалось. Однако ничего удивительного, тем более обидного, для самого Голованова в этом не было. Сомневаться и перепроверять – это их кредо, и было бы гораздо хуже, если бы они оба в радостном изумлении захлопали ушами, сбрасывая с них пыль, и закукарекали на два голоса: «Севка, ты гений! Мы ведь знали, что в этом деле что-то не так, да и попахивает оно дерьмовато».

– Hy и что с того? – первым подал голос Агеев, на лице которого были прописаны все страдания неопохмеленного с утра человека. – Я тебе приведу столько примеров из классической криминалистики относительно «жизненности» просто вопиющих фактов на месте преступления, что...