Текст книги "Пепел Клааса"

По загустевшей синеве небес рассыплются звёзды, Начикет запрокинет голову и на миг потеряется в бездонной глубине вселенной, но Александр не позволит ему уйти от реальности. Идеи и образы, настроения и эмоции, излучаемые Александром, покажут Начикету иное будущее, где нет высшего сословия, а вместе с ним и смысла существования вообще. Не будет никого, кто бы увидел запредельную цель, кто бы сообщил жизни её непреходящую ценность, люди станут жить поверхностными переживаниями и прикладным познанием. А затем случится неизбежное.

С неумолимой последовательностью Александр будет разворачивать сюжет за сюжетом: Герои и Трудящиеся объявляют, что ограничение половых сношений, рождаемости и потребления не основано на непосредственно доступном знании. Они доказывают, что открытые территории смогут прокормить население в тысячи раз большее, чем горстка обитателей Города, люди дают волю инстинктам и размножаются с невероятной быстротой, страсти овладевают сознанием, которое постепенно теряет способность к непосредственному усвоению энергии из природы. Человечество вынуждено всё больше и больше получать её посредством пищи, огня, теплой одежды, удовлетворение потребностей превращается во всеобщую одержимость, желания вырываются из узды воли и окончательно покоряют сознание. Наконец, нарушается равновесие в Теле Мира, и поруганная природа избавляется от паразитирующего вида.

Начикет не выдержит этих картин и поставит преграду.

«Предать гласности результаты неоконченного исследования?»

Пять поколений в семье Начикета посвятят жизнь расшифровке Летописи. Он подойдёт ближе к разгадке, чем его отец, дед и прадед, но всё же не настолько близко, чтобы обнародовать выполненный перевод. Нужно довести работу до конца, сопоставить полученные сведения и лишь затем обнародовать результаты. А выбросить на всеобщее суждение незавершённый труд, только для того, чтобы дать зримое доказательство обладания Посвящёнными Высшим Знанием – такая поспешность противна принципам Начикета, да и любого обладателя лилового плаща. Нельзя приносить вечное в жертву временному.

«Временному? А если временное угрожает вечному?»

Один из непостижимых парадоксов: боги могут родиться лишь из целостного сознания человечества, в то время как человечество отказывается от самой веры в целостное сознание.

«Итак, возникновение божеств зависит от сиюминутных решений!»

Начикет сделает ещё одну попытку убедить Александра в бессмысленности предлагаемого шага, а тот улыбнётся про себя, ощутив столь знакомое деликатное прикосновение мысли учителя. В его манере передавать идеи будет чувствовался анахорет, много лет проживший в своём внутреннем мире: ни ярких образов, ни логических построений, только плавный поток сознания, мерно несущий ученика к выводам, который тот сделает сам, без какого бы то ни было насилия или даже подсказки. Мысль Начикета осязаема как лёгкий ветерок и вечерняя прохлада. Александр невольно поддастся очарованию душевных струй мудреца и осознает, что для доказательства Высшего Знания вовсе не нужны дополнительные свидетельства, достаточно просто напомнить об уже имеющихся. Ведь Летопись и Образ – не вымысел, не объект веры. Они существуют от начала нового мира, и то, что люди устали от бесплодных попыток их расшифровки, не говорит об отсутствии Высшего Знания, но скорее о неготовности воспринять его во всей целостности и полноте. Летопись и Образ, в некотором смысле, – живые существа, они откроются лишь по мере людского просветления.

У Александра останется последнее средство, которое он употребит в случае, если никакие аргументы не помогут. Начикет увидит, точно с высоты птичьего полёта, концентрические ряды посвящённых, собранных на радение.

«Как! – вскипит Начикет – Первое Сословие готово произнести Великое Заклинание? Неужели такое возможно? Нет, этого не может быть. Кто дерзнёт околдовать Героев и Трудящихся, зная, что равновесие Мировой Души нарушится навсегда? Кто посмеет отнять у простонародья свободу, даже если оно не умеет ей распорядиться? Овладеть сознанием масс? Спасти Мировое Тело, погубив Душу Мира? Неужели лиловые столь напуганы? Неужели всё так далеко зашло? Значит, они и сами сомневаются в Высшем Знании, иначе как можно заботиться о населении, энергии и пропитании, пренебрегая главным условием становления духа – свободой? Лиловые усомнились, они пекутся о Теле более, нежели о Душе…»

– В библиотеке. Через тысячу восемьсот ударов сердца. Я покажу тебе всё, и ты сам рассудишь, стоит ли обнародовать результаты.

Мудрец скроется во тьме. Слова, сказанные Начикетом, напугают Александра. Он физически ощутит надвигающийся хаос.

Они не пойдут в библиотеку сразу, ибо Начикет захочет навестить дочь.

«Тысяча восемьсот ударов сердца. Да, пожалуй, столько ему и понадобится, чтобы проведать Юлию».

Приступы участятся. Странные вещи станут происходить с наиболее духовными из мудрецов. Болезнь проявится в древнейших и самых уважаемых родах. Клан Начикета будет насчитывать не много поколений, но зато перед ним преклонятся даже те, кто поведёт свою родословную от Катастрофы. Предки Начикета поднимутся из зелёных. Они получат необыкновенный дар знания и разгадают многие тайны Летописи. Окажется, что в мифах простонародья гораздо больше правды, чем предположат Лиловые.

В Летописи действительно будет сказано о неких приспособлениях, которые перемещались по небу с огромной скоростью и обладали страшной разрушительной силой. До Катастрофы общались на расстоянии словами, тоже при помощи каких-то устройств. Так что предания о войне, в течение нескольких дней приведшей к Катастрофе, могло содержать долю истины.

Это будет прорыв в познании. Все с надеждой обратят взоры на Посвящённых, но тут среди них начнут проявляться странные недуги.

В теле Юлии поселятся две души: одна – её родная, известная с детства, а другая – загадочная, пугающая, непонятно откуда взявшаяся. Когда из сумрака сознания выйдет та вторая, даже внешний облик девушки изменится. Александр станет свидетелем произошедшей в ней перемены, Начикет будет тщательно оберегать дочь от посторонних взглядов.

«Странно, очень странно, – подумает Александр. – Почему болезнь поражает самых одухотворенных? Ведь именно от них должно исходить преображение. И почему в последнее время среди зелёных рождается так много одарённых детей? Не среди Героев, как следовало бы ожидать, а среди зелёных? По своим способностям новое поколение Трудящихся ничуть не уступает высшему сословию, но молодым зелёным недостает духовного опыта. Впрочем, они к нему и не стремятся. Как всё изменилось! Предки Начикета почитали за честь войти в сословие мудрецов, а теперь многие из зелёных вообще отвергают Высшее Знание. Непонятно. А может…? Нет, невозможно. Одухотворение должно прийти от высшего сословия, так учит Предание. И всё же эти юноши из зелёных… Они бросают ремесло отцов и подаются в новое искусство. Что они там находят?»

Александр искренне попытается понять привлекательность реального изображения, но не сможет.

«Ведь уродливо изображать то, что ты и так каждый день видишь, – будет размышлять он. – Когда гильдия живописцев и ваятелей из поколения в поколение оттачивала мастерство передачи Образа – это было возвышенно. Стремились к идеалу, хоть и не понимали его. А теперь? Трудно найти художника, который мог бы изготовить достойную копию. Самые талантливые покидают гильдию, отвергают традиции».

Александр навсегда запомнит день, когда впервые увидит реконструкцию Дома с Образа.

Потрясение. Артур, сын великого Никоса, будет кричать о бесполезно потраченных годах, о глупом подражательстве, о косности и слепоте традиционалистов. Печальное известие мгновенно облетит Город: на третий день по завершении строительства великий Никос погибнет – поскользнется и упадёт с крыши возведённого им Дома. Тогда-то Александр поймёт, что слова Артура – это не возглас безумца. Будучи художником, он раньше многих почувствует ветер перемен.

– Люди! Оглянитесь вокруг, – возгласит он. – Зачем подражать тому, чего вы не понимаете и чего не поймёте никогда? Вокруг – настоящая жизнь: деревья, горы, Город, океан, вы сами! Так будем же изображать жизнь, давайте перестанем гоняться за пустотой!

Так заговорит самый почитаемый из зодчих, единственный, кому удастся возвести здание, точь-в-точь как на Образе. Александр устрашится неуверенности, крепче прильнёт к традиции.

В тот день ему суждено будет познакомиться с последними открытиями Начикета, второй раз в жизни увидеть Летопись и Образ. Александр отметит одна тысяча семьсот пятидесятый удар сердца. Пора.

Разработка темы

Первое проведение. Первый голос

Эдик берёт трубку, в ней – утробный голос соседа. Не самый тягостный звонок.

– Чё так долго не брал, я уж думал, тебя дома нет.

Эдик смотрит на себя в зеркало. Вид обычный, никакой трагедии во взгляде.

«Врут литераторы, – думает он. – Ничего по глазам не определишь».

– Я спал, – отвечает он трубке. – Вчера лёг поздно.

Сосед ничего не знает. Эдика это устраивает, он старается никого не посвящать в свою личную жизнь. Так легче и ему, и окружающим. Сталкиваясь с чужой бедой, люди вынуждены либо сочувствовать, либо защищаться. Клаас избавил себя от участия в этом изнурительном церемониале, прикидываясь непобедимым обывателем. Никто из соседей не спросил его о жене, наверняка решили, что развёлся.

– Короче, в подвале опять та же х***я, – вещает трубка. – Как они варили, х*р их знает. Опять всё прорвало, на х*й, кипяток х****т, б***ь! У первых этажей паркет подымается.

– Ты перекрыть хочешь, что ли?

– Да конечно перекрыть, ё*-тэ! – сосед только и ждал вопроса, чтобы разразиться привычным монологом.

– Они за***ли, Эдик, я тебе говорю, просто за***ли… Б****, да сколько можно: уже договор заключили, бабла насыпали, всё равно та же х****я! По ходу, когда мы с тобой всё сделали тогда, ох******но было, а сейчас опять х**во! Какого х*ра эта Зина возникать стала! «Не по закону, б****, нас за жопу возьмут, сейчас строго». Да я говорю, слышь Эдик: «Да х** тебе на рыло, б****… Живи со своим законом и меняй паркет каждый месяц, б****…»

– Ну а чего она сейчас-то говорит?

– Так, б****, она же мне и позвонила, на х**! «Миша, б****, у меня паркет поднимается, б****. Перекройте с Эдиком воду, б****, пока аварийка приедет, на х**, у меня тут полный п***** будет! С меня причитается», б****. Е***** в рот, Эдик, дура, ни х*** не слушает, ни х***! В общем, давай, спускайся налегке, я ключи, всю эту х****, возьму…

– Ладно, давай, сейчас спущусь.

Эдик кладёт трубку, одевается и выходит на лестничную клетку. Обнаруживает, что забыл ключи и возвращается. На глаза попадается книга. Он смутно вспоминает, как сидел вчера голый и пьяный рядом с телефоном и обливал слезами подчёркнутые Кларой строки. Он знает их наизусть.

– Чёрт, страницы покоробились, – досадует он еле слышно, затем бережно кладёт книгу в сумку. Помедлив немного, Клаас вешает сумку на плечо и направляется к лифту. За спиной гулко лязгает замок.

На лестничной клетке пахнет варёным мясом, в квартире напротив ругаются молодожёны. Эдик заходит в лифт, из квартиры доносится визг соседки:

– Я не хочу видеть этого человека в нашем доме, понимаешь, не-хо-чу! Да, он твой друг, но мне он неприятен!

Двери лифта закрываются, ответной реплики Эдик не слышит.

«Как стеклопакет усиливает слышимость! Хорошо, я себе не установил», – думает он.

На стенке лифта подле свежего пятна мочи он замечает надпись: «Артурик лох», чуть ниже знакомое: «Я твою маму е***».

«Когда они успели?» – удивляется Клаас. В лифте полумрак, на лестничной клетке тоже сумрачно.

«Это надо умудриться написать что-то в такой темноте».

Поскрипывая, лифт проваливается в шахту. Эдику чудится, что нисхождение будет длиться сутки или двое… Как на поезде в Москву. Внезапно двери распахиваются а там… Он напрягает фантазию, но ничего не может придумать. Вдруг, как-то само собой приходит: кирпичная стена.

Но вместо того, чтобы спуститься в Аид, лифт останавливается, тусклый свет гаснет. Вырубили электричество. Эдик прикидывает, сколько это может продлиться. Зимой в горах из-за обледенения падают опоры линии электропередач, город может остаться без света и на неделю. Тогда Сочи показывают по центральным телеканалам, антикризисный штаб докладывает обстановку, пропитые голоса в переносных приёмниках сообщают, какой район уже «запитали» а какой «запитают» вот-вот. Азартные тётки ругаются с Электросетями: в соседнем доме свет горит, а у них не горит, хотя «запитали» вроде бы всех. Пропитые голоса благодарят за информацию, обещают разобраться. Электрические власти клянутся, что в следующем году авария не повторится, и так год за годом. Но сейчас лето, значит, в худшем случае, света не будет минут тридцать, от силы – час. Слава богу, ларёшники опытными стали, генераторы понакупили. Значит, мороженное не растает, а пиво не нагреется. По сравнению с зимними приключениями даже час в пропахшем мочой лифте кажется Эдику испытанием средней тяжести. Он думает о Зинином паркете:

«Вряд ли Миша справится один, он вечно вентили путает».

Темнота и зловоние действуют угнетающе, по душе разливается знакомое болотное чувство. Чтобы занять себя, Клаас начинает вспоминать, с какими событиями у него ассоциируется подобное смурное настроение. Да, конечно, с университетом. Лекции по философии. Профессор Осиртовский. Эдик ходил на его пары по нескольку раз к ряду, пропускал профилирующие предметы, потом догонял. Всё началось с Юма, Канта и гносеологии. Осиртовский умел объяснить наглядно, так что после курса его лекций всякий считал себя вправе рассуждать о категорическом императиве. Девушкам он ставил «четыре» автоматом, лишь бы они не посещали его философский ликбез.

– Женщина и философия – две вещи несовместные, – говаривал он студенткам. – Сами посудите, зачем вам философия? Вы же и так всё знаете. Вы родили ребёнка – это факт. Тут нет места спекулятивному мышлению. А вот мужчине нужно ещё сообразить, он отец или нет. Мужчина – вынужденный диалектик, ему без философии никуда.

В США феминистки засудили бы Осиртовского, но Россия – страна свободная, тут главное правило: своевременно и регулярно заверяй в своих верноподданнических чувствах Кого-Надо и говори, что хочешь. Осиртовский заверять умел, навыки он с советской эпохи не утратил, а потому уверенно сидел в кресле зав. кафедрой. Как-то раз Эдик увидел его в баре вместе с заезжим федеральным боярином. Если не требовалось называть конкретных имён, Осиртовский позволял себе довольно бесцеремонно отзываться об этих господах:

«При царе они были русскими империалистами, при красных – советскими интернационалистами, нынче сделались российскими федерастами».

Да, так говаривал зав. кафедрой в присутствии студентов. Но в компании «федерастов» профессор Осиртовский превращался в классического лакея – он служил и прислуживался.

«Бедняга! – наивничал третьекурсник Клаас. – Он ведь на сто голов выше этого быдла. Дожил до седых волос, интеллектуал, каких мало, и так унижаться! Почему он не уедет на Запад? Неужели настолько любит Россию?» Спустя какое-то время Клаас понял, что Осиртовский, как многие, очень многие интеллигенты в этой стране, вовсе не тяготился своим положением. Оно было для него естественным. Он наслаждался свободой, читая книгу или произнося искромётные монологи на лекциях, но надели его свободой в практической жизни, он не будет знать, что с ней делать. Сколько бы не брюзжал он на своих покровителей, на их тупость и хамство, он нуждался в них, как недоношенный плод в пуповине. Они, взяточники и тупицы, олицетворяли для него родину не в меньшей степени, чем философы Соловьёв, Бердяев или Лосский. Осиртовский годами не вылезал из заграницы, владел пятью иностранными языками, его приглашали работать в престижных вузах, и каждый раз он возвращался в Россию, понося её, обличительно сравнивая с Западом, красочно расписывая отечественный идиотизм.

Запад. Было время в жизни Эдика, когда это слово переливалось всеми красками юношеских грёз. В Берлине пала стена, в СССР рухнули границы и Европа, аппетитная, утопающая в цветах и свободах, обнажила перед ним свои прелести. После первого путешествия Эдик готов был видеть в каждом флаге Евросоюза небесный лоскут с райским венчиком из звёзд – до того понравилось ему там.

Зато вторая поездка в землю обетованную отрезвила его словно запоздалое пробуждение после ночной пирушки. Ничего особенного не произошло. Как и в первый раз, историческая родина встретила своего пасынка холёным стилизованным под пастора Денлингера лицом, вывешенным в окошке германского консульства. Далее пастор Денлингер, на сей раз облачённый в комбинезон таможенника, досмотрел Эдика и его малютку-сына в аэропорту. После чего он же, теперь в полицейской форме, выписал штраф за превышение скорости. В бюро прописки местечка Шписсерсау пастор Денлингер оформил Клаасам временную прописку. В какое бы присутственное место не подался Эдик, он всюду встречал благожелательно-непроницаемый лик пастора Денлингера, растиражированный до бесконечности. Пастор Денлингер заполнял и предлагал заполнить многочисленные формуляры, источая ту атмосферу важности совершаемого действа, которую способен создать лишь достойный счёт в банке и уверенность в завтрашнем дне.

А в магазинах, пекарнях, на заправках, в пивных и в различных мастерских добросовестно и дисциплинировано выполняли свой долг люди, чьи лица, имена и фамилии были знакомы Клаасу с пелёнок, хотя он никогда не встречал их прежде.

Так что помимо технического прогресса и манеры одеваться Эдик усмотрел лишь два серьёзных различия между меннонитским хутором и славным городком Шписсерсау.

Во-первых, лишь немногие обитатели Шписсерсау ходили по воскресеньям в церковь. Их бесконечно добропорядочный образ жизни не предназначался для прославления Господа. О Господе вспоминали по большей части пенсионеры, коих в городке было немало. Остаточное благочестие позволяло им стоически переносить как свою так и чужую порядочность. Молодёжи приходилось тяжелей. Не знакомая с благочестием, она так и норовила впасть в какой-нибудь эксцесс. Впрочем, новое поколение быстро нащупало золотую середину между общественной моралью, без которой немыслима карьера, и индивидуальными потребностями. Клаас становился свидетелем поистине чудесных преображений. По будням глаз радовался виду юношей и девушек, исправно выполняющих свою работу, а на выходных можно было встретить тех же юношей с теми же девушками, только пьяных как гастролирующие финны в Петербурге. В понедельник утром все они проворно брались за работу и исправно выполняли её вплоть до пятницы включительно. Потом снова наступали выходные и с ними отдых от труда и добропорядочности. Такого в сибирском хуторе не бывало.

Во-вторых, в Сибири не существовало анклава, ругательно именуемого Швайнебург. Эту примечательную слободу населяли соотечественники Клааса. Переселенцы из бывшего Союза наводили на местных лёгкий страх и отвращение. Практически все «настоящие немцы» старались держаться от них подальше. Оно и понятно, в Швайнебурге пили не только по выходным, горланили азиатские песни, к тому же в неположенных местах и в неустановленное время. Швайнебуржцы плохо изъяснялись по-немецки, не знали меры ни в труде, ни в отдыхе, одним словом, Швайнебург представлял собой рассадник варварства, от этого предместья постоянно исходила угроза цивилизации, мультикультурной политкорректности и европейской интеграции.

Клаасу хватило полутора месяцев пребывания в Федеративной республике, чтобы пристроить Хельмута к родственникам и удостовериться в его светлом будущем. Эдик покидал Германию с намерением завершить дела в России и вернуться в качестве «позднего переселенца». Застёгивая ремень безопасности в самолете, он ощущал полную и окончательную утрату родины. Родины больше не было. Ни исконной, ни исторической – никакой. В мире не осталось ни единого пятачка, где бы Клаас хотел пустить корни. Он завидовал своим далёким предкам, которые оставляли насиженные гнёзда без сожаления и устремлялись навстречу очередной родине с надеждой. Их надежды сбывались почти всегда и везде – в Пруссии, в России, в Америке – потому что они не ждали от земной родины ничего, кроме клочка земли и права жить своим уставом. Их истинная родина была на небесах. «Наше же жительство – на небесах, – любила цитировать Амалия Вольдемаровна, – откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа». Небо устрашало Эдика ещё больше чем земля. Своей пустынностью. Необитаемостью. Холодом. Он не ждал оттуда никого.

Привыкший доводить всё до конца, Клаас посчитал совершенно необходимым уяснить свой новый статус. Он обозначил его старорежимным русским словом – «инородец». Или: «летучий голландец» – тоже самое, только поэтичней. В конце концов, Клаас и был голландцем. Этническим.

После второго соприкосновения с Германией Эдик стал лучше понимать, почему Осиртовский не захотел жить на Западе. Однако, он по-прежнему относился к инфантильному патриотизму профессора с некоторой брюзгливостью. Осиртовский ни за что не согласился бы перекроить Россию под Запад, даже если бы к этому и открылась какая-нибудь возможность. Но и Запад был ему дорог именно таким, каков он есть, со всей своей мещанской мелочностью и декадентскими наростами. Осиртовскому требовалось постоянно пребывать в свойственном русским состоянии мученической любви к России исторической и тосковать при этом по России несбыточной. В отличие от студента-инородца, русский профессор не хотел, да и не мог расстаться с иллюзиями, посредством которых миллионы людей столетиями играют в азартную игру под названием «Отечество». Правда, картишки в этой колоде краплёные, а профессор так и норовил припрятать в рукав туза.

Коньком Осиртовского был спецкурс по русской философии, но Клаасу больше всего запомнились лекции о гносеологических теориях Юма и Канта. Он жадно впитывал всё, что помогло бы ему утвердиться в вере, либо окончательно от неё отказаться. Эдик устал от религиозных страхов и надежд, которые продолжали терзать его в глубине души, несмотря на богоборческие настроения.

– Если упростить всё до крайности, – вещал профессор, плавая по аудитории чёрной лебедью, – то процесс познания можно сравнить с появлением изображения на мониторе компьютера, подключённого к Интернету. Вы загружаете из мировой паутины некоторую картинку. Ну, какое изображение обычно загружает студент на практическом занятии по информатике? Разумеется, фотографию одной из тех серийных девиц, которых описывают неологизмом «сексапильный».

Итак, сидя перед монитором, вы вполне отдаёте себе отчет в том, что красотка – всего лишь иллюзия, возникшая благодаря а) неким импульсам, переданным по телефонному проводу, б) собственно компьютеру и в) определённым программам, которые преобразуют поток данных, записываемых при помощи математических знаков, в изображение на экране. Так вот, Юм в восемнадцатом столетии выяснил, что наше сознание работает на основе «perceptions», то есть восприятий. Всё, что мы с вами видим, слышим, обоняем, осязаем – отнюдь не тождественно реальности. Кант, в свою очередь, доказал, что эти восприятия, или, как он их называл «Erscheinungen» – «явления», складываются в некую картину благодаря формам сознания, иными словами, – определённой программе. Время и пространство по Канту – это опять-таки не реальность, а формы мышления как, впрочем, и причинно-следственные связи, и многое другое. Ну а уже в двадцатом веке занялись, что называется, «железом», то есть органами чувств и мозгом. Как и следовало ожидать, выяснилось, что один и тот же электрический импульс, пропускаемый через язык, вызывает ощущение кислоты, а когда его же пропускают через глаз – красный или голубой цвет. Положение совершенно безнадёжно, поскольку и впечатления, и сознание и мозг суть наше «я». У нас нет ни малейшей возможности выпрыгнуть из своего «я» и посмотреть, а что же на самом деле кроется за образом яблока на столе, особняка среди пальм или даже зав. кафедрой Осиртовского.

Профессор то ходил вдоль парт, нескромно заглядывая в конспекты, то возвращался к доске и чертил корявые схемы. Вконец утомившись, он сел за преподавательский стол.

Настало время вопросов. Клаас поднял руку.

– Можно ли из всего сказанного сделать вывод, что познаваемое – не настоящий мир, а только иллюзия? И, если это так, выходит, мы вообще не можем знать самого главного в жизни?

– Как приятно беседовать со студентом, который точно знает, что в жизни самое главное! – съязвил профессор. – Так что же это, позвольте полюбопытствовать?

– Бог. Существование Бога.

Аудитория неодобрительно загудела.

– Ну, это весьма сомнительный тезис. Думаю, что для большинства Ваших однокурсников, Эдуард, существуют иные жизненные приоритеты, никак не связанные богоискательством.

Я отвечу на Ваш вопрос так: с точки зрения теории познания существование Бога совершенно недоказуемо. И слава Богу! Как писал Жюль Ренар: «Не знаю, существует ли Бог, но для его репутации было бы лучше, если бы он не существовал».

При этих словах Клаасу стало тесно и страшно, точно его живого замуровывали в стену. Мироздание съёживалось до размеров аудитории, которая должна была возместить собой небесную скинию. Во святом святых вместо сапфирового престола громоздился стол из ДСП. Сидящий за ним видом был подобен козлобородому архивариусу. И от стола исходили реплики и взгляды и жесты. И лампа горела над столом. И двадцать четыре юнца склонились над партами. Грянул звонок. Студенты встали и закрылись тетради.

В аудитории остались двое: Клаас, отрешенно рисовавший в тетради какую-то спираль, и Осиртовский, бодро укладывавший в папку бумаги.

– Извините, если задел Вас, Эдуард, – профессор испытующе посмотрел на Клааса. – Я довольно часто сталкиваюсь людьми религиозными. Все они на мои слова реагируют одинаково – бросаются с пеной у рта доказывать бытие Божие. Конечно же, они пытаются убедить не меня, а себя самих. Они сомневаются в Его существовании, оттого и остервенение такое. А Вы, похоже, действительно веруете. Честно говоря, мне Вас немного жаль.

– Я хочу понять, – пробормотал Эдик, не отрывая взгляда от тетради. – Мне нужно почитать те книги, о которых Вы сегодня говорили.

– Пожалуйста, я прямо сейчас составлю для Вас список.

Осиртовский достал блокнот и ручку, написал названия книг, вырвал листок и подал Эдику.

– Спасибо.

– Вы бы могли написать курсовую по гносеологии. Уверен, это будет интересно.

– Я подумаю.

Следующие полугодие Клаас запоем читал Юма, Канта, Юнга, и ещё ворох статей по богословию, психологии, философии. В конце концов, он согласился на предложение Осиртовского написать серию эссе о трансформации собственной религиозности и метафизических представлений. Клаас работал по ночам перед окном, распахнутым в холодное небо. С каждой исписанной страницей он чувствовал обречённость и облегчение, постепенно освобождаясь от бесчисленных скреп, какими прошила его душу религия. Он превращался в странника, свободного и безродного. Когда Эдик в последний раз занёс руку, чтобы поставить точку, блеснула молния. Раскат грома сотряс дом.

Зажигается свет. Лифт, кряхтя, снова ползёт вниз.