Текст книги "Кто они такие"

Я и Готти

Выйдя из метро на Килберн-парк, я думаю только о двух вещах: дурь и скок.

Дурь я могу достать где-нибудь в Южном Килли. У дяди Т есть амнезия, а Жермен, живущий во дворе Пучка, достал на днях улетного лимонного инея. Что до скоков, я всегда испытываю этот зуд, тайный и неотступный, как слезы и стук сердца, и беспамятство. Я теперь всегда держу клаву в рюкзаке, вместе с книгами и лекциями из универа. На всякий пожарный.

Я начал второй курс. Сейчас сентябрь, и поруки кончились недели две назад. Я выхожу со станции, и ночь смыкает челюсти на теле дня. Я только вырвался с востока, и все, чего мне хочется, это упороться. Я уже даже не помню, как засыпать без косяка, без того, чтобы заторчать, пока голова не закружится, а глаза застелет тьма. Если я не накурюсь до отключки, разум просто понесется вскачь, и я всю ночь буду за ним гоняться. Когда я дую шмаль, я не помню снов. Диких кровавых снов.

Короче, я иду в Пил-комплекс. Вечер еще теплый, лето пока держится, я в черной толстовке «Найк» и джинсах, и мне нормально. Но еще меня греет эта неведомая энергия, это чувство, что я наконец снова заодно с ночью, словно иду на свиданку с классной девчонкой – своей первой любовью, с которой не виделся слишком долго – поскольку последние три месяца на поруках я всегда возвращался домой к семи.

Когда я вхожу в Комплекс, уже десять, и там пусто, даже магазы опустили жалюзи; только камера на шипастом шесте в самом центре знай себе надзирает. Теплый желтый свет за занавесками трехэтажных кварталов что-то скрывает. Фонари ведут битву с тенями и проигрывают. Наступает ночь. Вдалеке парят в незыблемом одиночестве желтые прямоугольники – окна бетонных башен Южного Килберна.

И тут я вижу, как Готти идет в квартал Пучка. Он с какой-то белой кисой, вдвое мельче его, в понтовом белом пальто с меховой оторочкой по воротнику. Я ему, йо, Готти, и он, здоров, Снупз, как сам?

Готти. Черный, как пчелиное жало, а глаза точно закоулки космоса, в которых теряются звезды. Я вижу оспины у него на щеках, а его девушка пахнет шампунем и сигаретами. Я пару раз зависал с Готти у Пучка, в основном просто делил с ним косяк, когда мы все набивались в спальню и валялись на кровати, пока остальные играли по очереди в «Соулкалибур» на Иксбоксе или типа того. Мэйзи недавно въехал в свободную комнату на хате у Пучка, и он все твердит, что, если я закорешусь с Готти, это будет конкретная жесть, и я всегда отвечаю, в натуре, мне нужен хороший едок. Но я не попрошайка, так что не собираюсь просить, чтобы он взял меня на движ.

Это Челси, говорит Готти, и белая девушка чуть кивает, и я говорю, здоров. А потом – Готти, хочу достать дурь, брат.

Он говорит, Пучок даж не дома. Я уже стучал.

У кого-нить найдется, говорю я.

Он такой, ты сам откуда?

Я говорю, тока из универа, но на этой неделе уже все, так что я снова на районе.

Ни слова, говорит он. Я посмотрю, у кого есть, и вынимает мобилу.

Мы сидим на бетонных ступенях квартала Пучка, ведущих на первый уровень. Белая девушка стоит внизу, жует жвачку, глядя на нас.

Я слышал, ты пытался найти себе едока, говорю я.

Ага, но тока их как-то не густо, говорит Готти. Хотя, я слышал, ты в деле.

Ага, я всегда готов, говорю я, затем встаю, снимаю рюкзак, расстегиваю и вынимаю черную клаву. Она такая плотная, шерстяная, с двумя дырками для глаз и дырочкой для рта.

Да ладно, говорит он и берет ее, и улыбка растягивает ему лицо. Готов поклясться, я вижу искры в его глазах, словно некая запредельная сила поворошила угольки, а может, я начитался книжек, и мое воображение выдает фортели.

Люблю это дерьмо, говорит Готти, держа клаву почти с нежностью, глядя на нее словно на лицо любовницы. На нас накатывает тишина Комплекса, и девушка выплевывает жвачку и кладет в рот новую. Затем голоса.

Мы видим Райдера – из молодой братвы ЮК – со своими братанами и двумя метисочками в коротких маечках, все шатаются и смеются, наталкиваясь друг на друга, цыпочки, можно сказать, поддерживают ребят, которые виснут на них, держа полупустые бутылки «Хеннеси».

Мы все говорим, че, как сам, а Райдер говорит, сегодня моя днюха, и мы говорим, хорошо отметить, ганста, и цыпочки смеются чему-то, а их маечки туго натянуты промеж грудей золотыми цепочками, спутанными с голубыми и розовыми пластиковыми четками, на запястьях у них татушки, нежные прядки на лбу идеально завиты и уложены гелем. Кореш Райдера говорит, я так упоролся, а его девчонка говорит, тебе надо проблеваться, и все они еле держатся на ногах, но все равно тишина Комплекса обтекает нас, точно одинокая река, в которой мы все плещемся. Затем мы идем через Комплекс вдоль магазов и видим азиатского брателлу, и Готти подбегает ко мне и говорит, давай съедим его, а я ему, не вопрос.

Готти натягивает на голову мою клаву, а я надеваю капюшон, затягивая шнурки потуже, чтобы скрыть лицо, и мы бежим через Комплекс. Пантеры на охоте. Чувак останавливается и замирает, словно тени вокруг него ожили, а прямо над нами камера слежения в центре Комплекса. Я хватаю чувака за ворот свитера и тяну к себе, типа, никуда не денешься, старик, а Готти тут же снимает с него часы, и чувак говорит, ладно вам, прошу вас, не надо, и я прохлопываю его карманы и вынимаю бумажник, а Готти хватает его за грудки, и, зуб даю, я вижу, как он улыбается, словно клава приросла к его лицу, и я открываю бумажник, а там всего шестьдесят фунтов, и Готти отталкивает чувака, а я бросаю ему вслед бумажник. Чувак останавливается, подбирает бумажник, смотрит на нас и говорит, ладно тебе, чувак. Но он вообще чудила – идти через Комплекс ночью, как будто не знает, как здесь опасно, наверно, решил срезать до станции Куинс-парк или типа того. Вот что значит пойти не той дорожкой. Я говорю, сдрисни вон, и надвигаюсь на него, словно сейчас что-то будет, и его сдувает, а Готти смеется, и я тоже смеюсь, а затем мы возвращаемся к кварталу Пучка.

Челси все ждет нас, как и Райдер со своими, и все они шатаются, прикладываясь к «Хенни» и глядя на нас. Затем Райдер говорит, ты мужик что надо, ага, и они уходят, куда они шли, потому что ночь для них не окончена, конца-края не видно.

Вот теперь я знаю, что ты в деле, говорит Готти, снимая клаву и отдавая мне. Ты даже не мялся, и он фигачит меня в кулак, как в спарринге, и меня наполняет сила, дикая энергия бежит по моим рукам и ногам. Я думаю о том, как только что стал частью того, что делает этот район опасным. Частью этого ландшафта; самой непредсказуемой его частью, более ему присущей в плане атмосферы, нежели небо над головой.

Я говорю, что за часы? И он показывает. «ТАГ Хоер» из нержавейки. Можешь взять, братан, говорит он, и отдает их мне как легкую добычу. Да ладно, говорю я. Ага, братан, это ты, говорит он. Пойдем, достанем дури, говорю я.

Он хватает Челси за талию сзади, зарывается лицом ей в волосы и говорит мне, можешь остаться у меня, если хочешь, Снупз. Я говорю, клянешься, братан? И он говорит, жизнью мамы.

Я говорю, что хочу по-быстрому метнуться на хату к маме, захватить лавэ и пару вещей, и он говорит, лады, брат, я с тобой.

У меня есть правило: никому не давать знать, где живут мои родители, чтобы ни в коем разе мои проблемы не постучались им в дверь, а главное, чтобы никто не мог тронуть мою семью в отместку мне.

Так что, когда мы идем по Хэрроу-роуд, я говорю Готти, что моя мама живет прямо за этими кварталами, с той стороны Уорик-эстейт. Он говорит, что Челси живет в Уорике и он проводит ее дотуда. Я прохожу через кварталы на дальней стороне и, как только скрываюсь из виду, припускаю к мосту над рельсами, через переулок на той стороне, и выхожу на дорогу рядом с родительским домом.

Зайдя к себе, я собираю сумку. Дом спит. Электронные часы на печке показывают полночь. Я достаю из-под кровати обувную коробку «Найк» и беру из заначки три тысячи. Этого должно хватить на какое-то время, и, по-любому, я уверен, меня ждут серьезные движи, так что я сюда еще добавлю. Беру ствол. Он в той же коробке, под всеми полтинниками: моя «Звезда 9-мм» с глушителем, снятым сейчас, завернутая в промасленную футболку и два синих продуктовых пакета. В обойме восемь пуль, а в обувной коробке валяются еще две. У меня такое чувство, что они когда-нибудь понадобятся мне. Я убираю три косых в карман рюкзака, где лежит пособие по теории литературы, линованная бумага, «Капитал» Маркса на немецком и ручки. Потом беру кое-что из одежды, заворачиваю в нее ствол и кладу в основную часть рюкзака. Я ухожу, не разбудив ни отца, ни мать. Я стал призраком.

Бегу назад тем же путем, через переулок, по мосту, перевожу дыхание и набираю Готти, сказать, что только выхожу с маминой хаты, ганста, ты где? Он говорит ждать его на Хэрроу-роуд у бензоколонки. Мы идем назад, в Южный Килберн.

Ночь сглаживает Южный Килли, оранжевый свет кварталов и черные тени высасывают цвет из этих мест. Мама Готти живет в квартале Д, в Вордсворт-хаусе. Четыре этажа, и всегдашняя темнота разливается над балконами. Это место имеет дурную славу. Мне почти нестерпимо хочется перевести дыхание, прежде чем я вхожу в подъезд за Готти, но поскольку уже третий час ночи, квартал окутан плотной тишиной. Готти рассказывает историю, как два феда под прикрытием – мужик и баба – косили под торчков и вышли на балкон Квартала Д. Братва их раскусила, говорит Готти, так отмудохали, что мама не узнает, содрали всю одежду, забрали наручники и рации и прочее дерьмо. Ты бы видел, брат, как в квартал нагрянули легавые. Два фургона, полных спецназа, совсем озверели, каждую дверь высаживали с ноги, говорит Готти и смеется, гравий в голосе.

Связался с кем-нибудь? – спрашиваю я, до того охота накуриться. Неа, но я знаю одного типа, у кого есть. Просто стучишь ему в дверь и будишь его, говорит Готти.

Зайдя в подъезд, я отмечаю, что камеры внутри закрашены черным спреем. Мы идем по лестнице на второй этаж, пахнет травяным перегаром и мочой. Наверху здесь как в Блейк-корте: длинный балкон, смотрящий на парк, в сторону Комплекса, и ряды дверей. Одна из ламп на площадке мигает, затухает, снова вспыхивает и дальше борется за жизнь. Я думаю о том, как здесь зависает вся братва Квартала Д, высматривая федов, врагов, торчков, смачно базарит во весь голос, незаметно держа пушки под рукой, и кажется, они сорвали звезды с неба и вставили себе в зубы, а кругом грязный бетон, исхлестанный дождем. Готти подходит к двери и пару раз хлопает по почтовому ящику. Никто не отвечает, и он хлопает снова.

Хах, говорю я, может, чувак совсем в отключке, а? Да мне похую, говорит Готти, встанет. Он снимает капюшон и оборачивается, глядя на парк, залитый ночью, и тусклый свет очерчивает его круглую голову. Он наклоняется через край, плюет в парк, оборачивается, подходит к двери и снова трясет ящик.

Дверь открывается, и появляется такой высокий светлокожий брателла с хмурым видом. Говорит, здоров и трет глаза. Готти говорит, дай мне дурь, и чтобы годную. Брателла ничего не говорит о том, что Готти стучится к нему около двух ночи.

Он говорит, что ты хочешь? Готти такой, что ты хочешь, Снупз? Заторчать. Готти такой, постарайся, чтобы это штырило, ага, мелочевка мне не нужна, я же знаю, у тебя лимон.

Брателла уходит и через минуту протягивает мне траву, завернутую в пленку. Я говорю, порядок, и даю ему двадцатку, и Готти говорит, лады, тогда брателла закрывает дверь, и я слышу звук замка.

Я иду за Готти, и мы поднимаемся по лестнице на четвертый этаж. Одна из лампочек с пластиковой крышкой на лестнице почему-то розовая. Все другие желтые. Часть крышки отбита, и я замечаю на остром краю паутину. И там висит толстый бурый паук, но я его не убиваю, потому что Капо как-то сказал мне, что пауки спасли Пророка, когда тот убегал от врагов.

Мы поднимаемся наверх, и когда я иду по площадке, замечаю сверток из белого целлофана, похожий на мусор, засунутый в водосток с краю балконной стены. Готти берет его, кладет в карман толстовки и говорит, чуваки нычут хавку, гальками, как раз для кошаков, и он смеется, но в глазах его холодный космос. Отпад, говорю я, неплохо для одной ночи, и мы оба смеемся. Мы заходим к его маме. Открываем дверь, затекаем и тихо закрываем. Я иду за ним в его спальню.

У него одна койка с тонким матрасом и стеганым одеялом, и он достает из-под нее спальный мешок, раскатывает на полу и говорит, можешь спать на кровати, брат, и я говорю, порядок, братан. Я сажусь на кровать и принимаюсь забивать косяк травой, которая мне перепала, а Готти включает стерео и ставит микс Дяди Убивца. Он сидит на спальном мешке и открывает пакет, найденный на балконе, а там полно баджа и труда – все расфасовано и завернуто в пленку, гальками по десять фунтов. Ага, говорит Готти, мы на этом неплохо сделаем лавэ, наверно, толканем за пару дней, и я говорю, виш, хороший знак.

На батарее написано черным маркером «Бандозы Килберна», и я говорю, ага, так это был ты? Он говорит, ага, и начинает рассказывать, как он и еще пара чуваков ели, кого хотели, они называли себя Бандозами Килберна и держали в страхе всю братву на районе – так безжалостны они были: могли похитить чью-то маму для выкупа, когда не получалось подобраться к нужному брателле, говорит он. А я говорю, мы должны возродить это, брат. Это все Банни, говорит он. Багз Банни. Наш пахан бросал нас на дикие движи, Снупз. Клянусь, один раз он даже поджег тачку на дороге, выхватил ствол и разрядил в воздух для большего эффекта, а потом мы все пошли и взяли одну ювелирку всего через три улицы, птушта все феды на районе собрались вокруг горящей тачки и отвечали на звонки насчет стрельбы на той дороге. Это Банни дал мне первый ствол. Богом клянусь, Снупз, мой пахан не как все. Я говорю, ага, Мэйзи и другие рассказывали мне о нем. Готти говорит, когда я был пацаном, я видел, как он идет с движа с мусорными мешками, набитыми деньгами, и он говорит нам, суйте руки и тащите, сколько сможете. Клянешься? Жизнью мамы, Снупз. Когда мы подросли, Банни натаскал нас, посылая трясти бензоколонку рядом с Комплексом. Поэтому ее и закрыли, птушта грабили так часто.

Мы выходим на балкон, выкурить косяк, который я забил, и Готти говорит, когда ты сразу включился, как только я сказал, идем, съедим того брателлу, я понял, что ты в деле, Снупз, и мое сердце тает, разливая по венам закатное зарево.

Потом я сижу на койке и забиваю еще косяк, а Готти ложится на пол и вытягивает руки.

Десь мал у кого такое сердце, как у тебя, Снупз, говорит он, но они кидают понты, словно рубят в этой жизни, и он смеется. Как этот брателла, Желтый, говорит он, и я такой, а, да, я знаю Желтого, и он говорит, Желтый не рубит в этой жизни, брат. Но я видел его при всех делах, говорю я, с такими дикими цепями и прочим дерьмом – он не толкач, ничего такого? Он идийот, Снупз, говорит Готти. Его бабушка откинулась и оставила ему лавэ, и этот чувак пошел и достал пару крутецких цепей и, типа, три ствола или еще какую жесть, словно он стрелок, но он как был понторезом, так и остался. А я говорю, как можно покупать пушки и прикид на лавэ, полученные по наследству от мертвой бабушки? Это же пыль в глаза. Согласен, говорит Готти. Пусть Желтый со стволами, но он стопудово ни в чем не замазан. А прикол еще в том, что этот чувак теперь на мели, он профукал все эти лавэ – только крутые цепи у него и остались. Я говорю, единственно, когда я так спускаю лавэ, брат, это только после движа, а иначе какой вообще смысл, скажи? И Готти говорит, истинно. Тогда я сажусь и открываю рюкзак. Я роюсь в одежде и вынимаю «Звезду-9», все еще завернутую в пакеты, и протягиваю Готти со словами, зацени, братан.

Готти садится и говорит, да ладно, и я слышу восторг в его голосе, словно волна разбилась о скалу, и он берет ствол, ощупывает сквозь пакет, берет за рукоятку и направляет в окно. В комнате темно, но уличные фонари разливают оранжевый свет по мускулистой руке и краю лица Готти. Черное с оранжевым. Он накачался в тюряге – под кожей перекатываются тугие мышцы, словно его тело перетянуто колючей проволокой.

Нас ждут серьезные движи, Снупз, говорит он и отдает мне ствол. Я сую его в рюкзак, между футболок и носков с трусами, и продолжаю забивать косяк. Готти ложится и закрывает рукой глаза.

Я чувствую, как что-то накатывает на меня, словно лимон, который я мну, пахнет слаще всех, кровать, на которой я лежу, самая мягкая, и слова песни Дяди Убивца, которую мы слушаем, это чистое дерьмо от всей души, и темнота обнимает меня, наполняет мое сердце и держит его, легонько сжимая. Я постукиваю косяк, уплотняя траву для лучшей тяги – тук-тук-тук, – и вдруг сознаю, что не хочу легкой и скучной жизни. Я хочу убегать от закона, чтобы сердце заходилось от страха. Хочу ебаться так, словно сегодня моя последняя ночь на земле. Хочу видеть страх в глазах людей и есть свой собственный страх. Я хочу жить опасной жизнью, на грани бытия.

Я постукиваю косяк, и это тук-тук-тук накладывается на бух-бух-бух моего сердца, которое накладывается на бам-бам-бам музыки, и все вокруг меня пульсирует, типа, вот-вот-вот она, жизнь. Я замечаю, что Готти уже спит, и в кои-то веки на меня нисходит блаженный покой, и я засыпаю под песню Дяди Убивца.

Будни едока

Прошлой ночью грохнули этого брателлу из ЮК, Дэниела Росса, посреди тусы в Скале на Кингс-кроссе.

Вообще-то, как говорит Готти, это случилось сегодня ранним утром, в воскресенье, около четырех утра, в самый разгар веселья, один брателла из Квартала Д подходит к Дэниелу, достает ствол и стреляет ему в голову. Затем стрелок сливается с кричащей толпой и по-тихому линяет. Это фактически первое, что я слышу, проснувшись на койке на хате у мамы Готти: йо, Снупз, ты ж не спишь? Слуш, чего…

Готти встал раньше, и он рассказывает мне об этом в деталях, пока по окну стучит дождь. Это случилось часов, типа, пять назад. Готти говорит, кто это сделал, птушта он его знает, и это не секрет. Говорит об этом так, словно взволнован не сильнее, чем футбольным матчем или сплетней о знаменитости.

Все сегодня говорят об этом на районе. Я захожу за дурью к дяде Т, и он с порога говорит мне об этом, а когда я сижу на кухне и забиваю косяк, он то же самое трындит по телефону разным людям: слыхал, как эйти пацаны с балкона поступили с одним типом вчера на тусе? Я те грю, пацанва озверела, раста, повторяет он. Может, он так об этом говорит потому, что не хочет, чтобы это стало нормой для него, пусть даже это не первый раз, когда кого-то убивают на районе, кого-то, кто жил рядом с тобой, – я сам не раз видел этого брателлу, когда жил у дяди Т. Но весь этот базар о том, что братва озверела… Чушь. Для меня это первый признак старости, когда ты начинаешь выпадать в осадок от того, что происходит, и загоняться об этом, или типа того. Никто не звереет. Просто все как всегда. Это Южный Килли. Таким он был и есть, и будет. Братва у него в крови, а район – в их крови.

Я набираю Готти. Он говорит, я у Пучка, ты придешь? И я ему, ага, затем бычкую косяк в пепельнице, хотя там еще нормально осталось, и ухожу.

Когда я прихожу на хату, дождь кончается, и Пучок говорит, что хочет пойти, достать дивидишек. Мы идем к Килбернскому большаку, а в лужах мелькают перевернутые части неба, деревьев и кварталов. Пучок, Типок, Готти, Мэйзи и я. От шмоток несет травой. Улицы сдобрены городской грязью и дождем. Мэйзи говорит, вах, не верится, что они грохнули этого типа, Дэниела, посреди тусы, прикиньте, а Пучок говорит, эти чуваки шутить не будут. Башку чпок, говорит Типок, и все фыркают и смеются, а Пучок говорит, несерьезные вы люди, и всасывает воздух.

Килбернская большая дорога – это магазы с курятиной, парикмахерские, банки, угловой магаз, на крыльце которого побираются торчки вроде Шейкса с сыном. Два поколения торчков, оба выглядят стариками, такими заморенными, что видно через дорогу, и когда мы проходим мимо, Шейкс говорит, йо, Готти, не будет огоньку? Готти говорит, не сейчас, но я помню. Лотки с дешевыми фруктами перед магазом впитывают дорожную вонь. Феды под прикрытием, в трениках «Нью-баланс», узких джинсах и толстовках «Супердрай» неожиданно хватают кого-то и достают браслеты и рации. Толкачи китайских DVD шифруются, словно просто ждут автобус. «Джей-ди-спортс» и «Фут-локер», где вся братва носит «Эйр-максы» и треники, офис денежных переводов «Вестерн-юнион» с ямайским и польским флагами в витрине. Маникюрные салоны. Мэйзи и Пучок останавливаются у витрины и глазеют на какую-то цыпочку, которой делают ногти, и Мэйзи такой, вах, она ваще огнь, а Пучок говорит, сейчас доделает ногти и выйдет, брат, у нее ХСГ, и он заливается смехом, точно мультяшка. Я говорю, что за ХСГ? Хуесосные губки, старик, а те чо? Аргос, Макдаки, большой Праймарк, где люди смотрят футболки за два фунта, потом бросают на пол, и никто не подбирает их. Уличный рынок, где продают сетчатые майки и солнечные очки, и бананы, хотя лето уже прошло, и снова заряжает дождь, жалящий всем лица, и кругом опять сыро и серо. Мельницы для травы и фальшивые треники «Ральф-лорен», и благовонные палочки, и фальшивые цепочки, от которых зеленеет кожа, если носить их дольше недели.

Мы засекаем толкачей китайских DVD, повторяющих, дивиди, дивиди, прямо перед Аргосом. Мы вырываем у них из рук стопки DVD, срываем наплечные сумки, и я вижу, что Пучок присвоил уже две, а когда один брателла хочет вернуть свою, Пучок нависает над ним, и тот сдувается, а Пучок отчаливает своей вихляющей походкой. Я загоняю одного брателлу с телкой в книжный магаз и прямо там, в отделе письменных принадлежностей, срываю сумку у него с плеча. Телка лезет на рожон, и к нам подходит охранник и говорит, пожалуйста, не здесь. Я беру сумку и ухожу. На улице все толкачи DVD сгрудились у автобусной остановки, прижимая к себе свои сумки и глядя на нас, а сами что-то рамсят вполголоса на языке, которого никто из нас не знает. Каждому досталась стопка DVD или сумка, и мы возвращаемся на район.

Мы идем к Пучку, и они с Типком идут в спальню и принимаются сортировать DVD. Мы с Готти делаем эти скоки просто от скуки, то есть это же сраные DVD, это не серьезный движ, ничего такого. Но Пучок вошел в азарт и давай раскладывать их по темам, поясняя, что у него столько порнушек, что можно купить, самое меньшее, десять доз дури у Криса или дяди Т, поскольку они берут по три порнушки за дурь на десять фунтов. Другая братва на районе тоже будет брать DVD по три шишки за каждый, особенно если это новинки и не экранки, когда картинка скачет и снизу мелькают чьи-то бошки. По-любому, у нас теперь есть что смотреть.

В одной упаковке мы находим «Заплачено по полной» и садимся втроем с Готти смотреть его в комнате Мэйзи. Фильм основан на реальной истории об этих трех гарлемских корешах, Алпо, Рич Портер и Ази, разбогатевших в восьмидесятые, толкая труд. Там такая сцена, когда три друга зависают вместе, после того, как Ази получил пулю в голову и выжил. Ази говорит, что всерьез решил завязать с криминалом, а Алпо ему, да ну, нигеров мочат каждый день, брат. Готти смеется и повторяет это, повернувшись к Мэйзи, йо, Мэйзи, нигеров мочат каждый день, брат, и мы все хохочем, а Мэйзи такой, красава, и протягивает мне косяк.

Завтра понедельник, так что мне надо в универ, на лекцию и два семинара. Мэйзи и Готти еще в отключке, когда я ухожу. На кампусе я выцепляю Капо, и мы говорим о том, как порешили этого типа, Дэниела, а затем я иду на семинар, где никто знать не знает о Южном Килли и не представляет, чтобы кто-то убивал их соседей и прочий беспредел. Тема семинара – «Рождение трагедии из духа музыки». У меня в кармане нож-бабочка. Все, о чем я хочу говорить, это как посреди тусы грохнули чувака, а его убийцам, вероятно, ничего за это не будет, словно стоит мне поговорить об этом здесь – в универе, в классе, – и это станет нормой, а то с тех пор, как влился в студенческую тусовку, где все такие шутники и умники, и все дела, я начал сомневаться в этом. Но я в итоге ничего не говорю, потому что, если по чесноку, мне кажется ненормальным то, что никто в универе не говорит о таких вещах, которые случаются в других кварталах, в других районах, таких как Пекхам, Брики и Хакни, так что я вопреки обыкновению почти не участвую в семинаре, и все, чего мне хочется, это вернуться в ЮК и затусить с братвой.

В последние минуты я вливаюсь в обсуждение – тяну руку – да, Габриэл? И я начинаю громить концепцию дионисийства и аполлонизма, искусства как прекрасного конечного продукта, скрывающего темные и тревожные истоки своего вдохновения. Ведущий семинара, доктор Джерри Броттон, говорит, это дело, это дело, все записали, что сказал Габриэл? Я говорю, кто хочет частные уроки, пишите в личку. Все смеются, а одна девчонка говорит, Сара хочет с тобой частные уроки, и иранская девчонка рядом с ней заливается румянцем и закрывает лицо учебником.

В тот момент, когда на лекции по критическому мышлению Рене начинает шептаться со мной, я понимаю, что вставлю ей. Она хорошенькая, изучает английскую литературу – чего еще желать? После лекции мы меняемся номерами. Говорит, что живет в Кенсал-грине, а я такой, вах, это же по прямой от меня, я живу в Южном Килберне. После семинара мы запрыгиваем в метро. Она приглашает меня домой к маме, продолжить начатый разговор, хотя она на самом деле ничего не говорит, только слушает, как я заполняю тишину. Потом я еду в Комплекс и говорю Мэйзи, йо, у меня нарисовалась одна клевая цыпа из Кенсала, которая ходит со мной в универ, и она запала на меня, и Мэйзи говорит, ну, вперед, Снупз.

На следующий день у меня ни лекций, ни семинаров, так что я иду прямо с хаты Пучка к Рене, и снова мне приходится говорить за двоих, а она, похоже, не хочет ничего рассказывать о себе, и я понимаю, что, если так пойдет дальше, вскоре мне придется раскрываться перед ней. Ну, нахуй. Всякий раз, как я умолкаю, пытаясь придумать, что бы еще сказать, она такая, почему ты молчишь? И наконец меня это доканывает, я уже исчерпал все темы, и мы начинаем лизаться, распаляясь все сильней, словно боимся останавливаться, и вот мы долбимся на диване, а она такая мелкая, что я ее подхватываю и трамбую о стену, а щелка у нее до того тугая, что я никак толком не вставлю, и она меня обхватывает ногами, словно цепляется за жизнь или типа того, а глаза закрыла, аж зажмурилась, и в последний момент я выскальзываю и заливаю всю гостиную ее мамы.

Позже, когда опускается вечер, я оттягиваюсь на районе с Готти и Мэйзи, попивая коньяк «Реми-Мартин». Мы выходим на Килбернский большак, и я хватаю одного брателлу захватом, а Готти чистит его карманы и отжимает мобилу, бумажник, часы – убитые «Сейко», – и, как только я его отпускаю, брателла несется через трассу, словно хочет, чтобы его переехали. Затем мы возвращаемся в Квартал Д, и нам даже не надо никакой дури, птушта нас и так вовсю штырит от жизни. Я валюсь на койку, даже не сняв кеды. Готти лежит на полу и крутит стрелки часов, которые мы отжали у чувака, словно пытаясь приблизить завтра. За окном трепещет рваная ночь, и я слышу, засыпая, как Готти говорит, йо, Снупз, нигеров мочат каждый день, брат, и его смех рассеивается в темноте, заполняющей мои глаза.