Текст книги "Подобна свету"

Глава II

Толковая ученица

Семейство лесных старцы приняли настороженно, долго допытывались: почему ушли от родичей, какими тропами пробирались. В каждое слово вслушивались и при малом сомнении требовали повтора пересказа.

Ус держался одного: «Пришло время меняться женами. Началоводец положил глаз на мою и стал звать в хижину. Она и мне нужна. Сына хочу сам растить. Потому и бежать решил. Началоводец погоню послал, a путать следы я хорошо умею. Но припасы пришлось бросить. Пять дней хоронились. Холодно. У жены молоко пропало, кормить ребенка нечем».

Старцы взялись жену Уса расспрашивать. Она, чуть взглянув на северян, задрожала, как собачонка, зажатая в угол.

– Он сказал собраться. Я собралась. Он сказал идти. Я пошла.

– Началоводец звал к себе?

– Звал.

– Ты что?

– Он сказал собраться. Я собралась. Он сказал идти. Я пошла.

– За вами погоня была?

– Да.

– Не страшно было в мороз с младенцем мыкаться?

– Он сказал собраться. Я собралась. Он сказал идти. Я пошла.

Отвечала лесная монотонно, лицо, как вода в ведре, было спокойным, без единого всплеска. Если мастерица свои чувства под личиной прятать, почему дрожит пугливо? Повели разговор о другом.

– Как звать тебя?

– Имя нет у меня.

– Как же муж тебя кличет?

– Эй ты. Моя.

– Сколько лет тебе?

– Не много.

– Ус твой первый муж?

Лесная впервые за разговор подняла глаза на старцев и тут же опустила, чуть заметный румянец покрыл её бледные щеки.

– Нет, – тихо ответила она и еще больше покраснела.

– Сколько же ты мужчин познала? – с интересом спросил один из старцев, – он был когда-то большим охотником до женской ласки.

Лесная, шевеля губами, начала считать на пальцах, несколько раз сбивалась и начинала заново.

Первым не выдержал Баровит:

– Ладно, не считай. Лучше скажи, зачем к нам пришла?

– Он сказал собраться. Я собралась. Он сказал идти. Я пошла.

Старцы переглянулись: «Ничего запуганная женщина не скрывает. Умом слаба, да мужьями забита. Что её мучить? Пусть идет, пугливая».

Так и стали северяне её звать – Пугливая. Своё имя она полностью оправдала, – скромнее и безобиднее в городище ее не было.

Старцы, ничего нового так и не разведав, решили дознание прекратить. Наказали Нахабу выделить семейству избу: не на окраине городища, a в центре и поближе к Бойдану. Пусть живут, но глаз, особенно с лесного, спускать не следовало.

Жили новые боярские жители смирно. Скажешь Усу землю пахать, – он встает и идёт следом. Скажешь сеять просо или гречиху, – просит показать как и становится рядом. На охоту его не звали, да и сам он не очень рвался. Пугливая от него не отставала, выполняла те же обязанности, что любая северянка. Сын их, назвали его Снежталом, рос, как и другие дети городища. Только замечали северяне, что был он повыносливей, позадиристей да посильней ровесников.

* * *

Синеокая болела долго. Подходила к Калинову мосту не раз, но Кривозубая, неотступно находившаяся рядом, защищала ее от нападок Чернобога. Счету не было, сколько ночей знахарка провела без сна. К утру жар спадал, Синеокая, исхудавшая, чуть заметная на льняном тонком полотне, лежала смирно. Иногда знахарке казалось, что та не дышит, но, как приближалась ночь, начинала гореть от жара, сухими потрескавшимися губами что-то шептала, иной раз кричала, порывалась встать. Намучилась Кривозубая так, что под конец сама еле ходила, но отстояла Синеокую. Отступил злой бог.

По такому случаю Нахаб устроил застолье, знахарке отвели почетное место – во главе стола. Столько лестных слов ей пришлось выслушать, подарков принять, что усталости словно и не было. Впервые в жизни она поняла, что значит не страх, не преклонение перед ее могуществом, а искренняя человеческая благодарность.

Вскоре Синеокая в ее помощи перестала нуждаться, пришло время возвращаться на болото. О расставании знахарка думала с тоской. Боль, слезы Синеокой, пуще – ласка и доброта – разбередили сердце, – полюбила она северянку, словно та ей была родной дочерью. Решила Кривозубая напомнить о прилюдно данном обещании – отдать Синеокую ей на воспитание.

Нахаб, догадываясь, зачем пожаловала знахарка на его половину, встретил сухо и даже не предложил сесть.

«Вот, значит, как?! Нужда была – в ноги кланялся, сейчас и в очи не смотришь», – знахарка словно раздваивалась. Одна половина шептала: «Гони меня, Нахаб, гони отсюда. Нечего зря беседы разводить. Нечего Синеокую обрекать на великое испытание», другая кричала: «Требуй своё. Ты заслужила, и Синеокая должна была рядом с тобой».

– Попрощаться пришла? – первым не выдержал затянувшееся молчание Нахаб.

– И попрощаться, и своего требовать.

– Своего?! – Нахаб, усмехнувшись в густые, золотистого цвета усы, недобро посмотрел в глаза знахарки. – Не знал я, что в моем доме есть не моё. Ну, поведай, за чем пришла.

Слово «моё» он произнес громко и гневно, так же гневно он глядел и на знахарку.

– Короткой памятью ты вроде никогда не болел. – Вторая половинка Кривозубой брала верх над первой. Её глаза темнели, и внутренний колючий блеск заставил Нахаба отвести взгляд и поникнуть.

«Вот так! Знай своё место», – Кривозубая уже прежняя – беспощадная и мстительная, иного её ремесло не терпит.

– Свой обет я выполнила. Дочь твоя, Синеокая, на ногах стоит. Пришло время тебе слово держать.

– Казалось мне, ты относишься к ней с сердцем и не желаешь ей зла. Ошибся, верно.

– Почему ошибся? Нет.

– Тогда зачем хочешь обречь девку на черные дни? Разве твоя судьбина легка? Всякий скажет – завидовать нечему. Одна на болотах маешься. Ни родных, ни родственников. Сосельника, и того нет. Сторонятся все.

– Уважают. Мне того хватает.

– Боятся, это да. А вот уважают ли? Не знаю. Все боятся, и не более того. – Сказал Нахаб и сразу же пожалел о сказанном. Если «все боятся», значит, и он. Ему же нельзя слабость свою выказывать, особенно сейчас.

Кривозубая сделала шаг к Нахабу. Он, понимая, если уж начал, то и отступать не должно, опираясь локтями о стол, смело продолжил:

– Синеокую не тронь. Пусть дочь в родном доме живет, у нее доля, сама знаешь, несладкая впереди.

– Правильно рассуждаешь, Нахаб. Несладко ей будет всю жизнь на тебя горбатиться, потом – на твоего сына. А выучит моё мастерство, – все северяне в её руках будут. – Кривозубая сжала кулак, и Нахабу показалось, что её холодные костлявые пальцы впиваются в горло. И вот уже дышать было нечем. Он быстро провел рукой по шее. Губы знахарки дрогнули в усмешке.

«Коли захочу, сей миг будешь у моих ног ползать и пощады просить». – Она знала о своей силе, не раз на людишках испытывала, но то были простые северяне. Остерегаться таких не стоит. Нахаб же унижения не простит: где прощения нет, там и до смерти недалеко. На болоте её никто не достанет, а вот по пути к дому хороший охотник и не такую дичь выследит.

– Твою хитрость она и так осилит, если захочет. Не против я, учи её. Только сначала у неё нужно спросить. Хочет она быть знахаркой или нет? Пойми меня, Кривозубая, – Нахаб почти ласково произнес её имя, – Синеокая дочь мне. Ты бы отдала свою кровинушку на муки?

– Сам говорил – у меня нет никого, и твои чувства мне неведомы.

– Неправда. Ты такая же, как и я, как Ласлава. Просто, – он искал слова помягче, чтобы окончательно не разозлить знахарку, – просто…

– Хватит, – добрая половина вновь заговорила в Кривозубой, она представила Синеокую в свой хижине, одинокую, забытую матерью, отцом, подругами. – Пусть девка сама решает свою судьбу. Но учти, будешь препятствовать, пощады не жди.

– А если Синеокая не захочет вникать в твои премудрости?

– Захочет, – уверенно сказала Кривозубая, развернулась и пошла прочь, но Нахаб остановил её:

– Погоди, ты сказала о сыне. Каком таком сыне?

– Придет время – узнаешь, – жестко ответила знахарка.

В ночь Кривозубая покинула дом Нахаба. Угадала она, или, может, какой приворот насыпала в чашку и дала Синеокой испить, но северянка с радостью приняла приглашение познать знахарские хитрости и обещалась быть частой гостьей в доме Кривозубой.

* * *

К увечью Синеокая привыкала трудно, не одну ночь проплакала, пока смирилась «девкой быть, а замужней никогда».

Ласлава во всём старалась угодить дочери, выполняла любую её прихоть. Не успела Синеокая встать на ноги, как мать подала ей с замысловатыми узорами сарафан. Вышивала ночами, само сердце подсказывало узоры. Сарафан вышел на загляденье, – никогда у Лаславы такого не получалось.

Синеокая обижать мать не стала, примерила дар и, недолго покрасовавшись, попросила принести отцовскую рубаху и мужицкий пояс. В широком не по плечу наряде не было видно, что она девка лишь наполовину. С одного бока посмотришь: все, как и полагается, другим повернется – вопрос: кто? Вроде малец, только не по-мужицки пригожий, но это не беда – подрастет, возмужает и станет, как все.

Еще несколько раз Синеокая примерит вышитый материнской любовью сарафан, к нему – очелье[23]23
  Очелье – лобная твёрдая повязка (берестяная, лубяная, тканая, металлический обод).


[Закрыть] и шейные гривны[24]24
  Шейные гривны – украшение в виде обруча, носившееся на шее из бронзы, железа, серебра, золота, витые и гладкие.


[Закрыть]. Походит по горенке и спрячет. Вскоре вовсе уберет красоту в сундук и словно забудет.

Опять по ночам Ласлава будет шить и вышивать. Теперь уже рубахи мужицкого покроя, пояски, штаны. Сходит к мастеровому северянину, попросит сделать ладные сапожки малого размера.

– Для кого припасаешь? – спросит мастеровой, a она промолчит, дома уже даст волю печали.

Теперь только в таком наряде Синеокая будет показываться перед людьми. Сначала северяне с осуждением приняли решение девушки, но рассудив «Раз девке так сподручнее, пусть и ходит. Нам-то что? Она уродлива. Её пожалеть надо», перестали судачить. Тем более, рубаха и штаны мужицкого покроя у каждой северянки в сундуке хранились. Воинскому делу обучаться сподручнее, в поле работать и в бой вступить, если выпадет судьба. Вскоре в другой одежде люд городища Синеокую и не представлял.

Волосы северянки прятали под платок только зимой, в хорошую погоду замужние убирали волосы под замысловатый тонкого полотна повой[25]25
  Повой – головной убор замужних женщин.


[Закрыть]. Полотно слой за слоем аккуратно наматывалось на голову, сзади скреплялось тесемками, и два его конца свободно свешивались по плечам. Ни один волосок не должен быть доступен чужому взгляду, выбившаяся прядь – мужу оскорбление, для Чернобога – возможность наслать беду на весь род несчастной.

Для незамужней северянки коса – гордость. Как только зимний платок снимался с головы, волосы украшались девичьим венцом из матерчатой тесемки, и наступала пора хвастовства друг перед дружкой длиной и густотой волос.

– У меня, глянь, коса ниже пояса.

– Что твоя? Вот у меня – по колено!

– Зато твоя с палец толщиной, a моя – с руку, – такой разговор меж подруг не был редкостью. Та девушка, чья коса была длиннее и гуще, считалась самой пригожей, да ладной.

У Синеокой коса была на загляденье – длиннющая, толщиной со ствол десятилетней березки. Только зачем она ей теперь? Попросила укоротить волосы, как у мальчишек, по ухо. Такого Ласлава стерпеть не могла, – материнское сердце всегда надеется на лучшую судьбину для дочери.

– Что хочешь со мной делай, косу тронуть не дам. – Уперлась и, что бы Синеокая ни говорила, как бы не упрашивала, держала слово крепко.

– Что ж мне делать, мама? – Синеокая, не зная, как сломить волю матери, уткнулась ей в плечо. – Раз коса – значит, девушка.

– Ты и есть девушка. – Ласлава нежно гладила дочь по голове. – Да, да, не спорь. Так и есть. Я верно знаю. Всё будет хорошо. Будет муж, детки маленькие.

– Зачем зря сердце бередишь?! – Синеокая, отстранившись, осуждающе посмотрела на мать.

– Сон вещий видела. Видела тебя и ребёночка твоего. Так ясно, словно наяву. Мальчик хорошенький, пухленький. Глазки, как у тебя, – синие, словно небо в солнечную погоду, большие, как два озера. Мужа рядом не было. Но раз сыночек есть, значит, и муж имеется. – Ласлава говорила так убедительно, что Синеокая на миг поверила в её сказку. – За косу не тревожься, что-нибудь придумаю.

Убор для волос Ласлава мастерила долго. То так предложит дочери, то эдак, – всё Синеокой не нравится.

– Мама, ну что ты мне такую красоту предлагаешь? Куда в ней хаживать?

– Куда хочешь, туда и ходи. Разве не красиво?

Ласлава примерила убор с тонкой красной вышивкой по краям всего полотна, но, увидев полные слёз глаза дочери, заспешила:

– Не печалься, я вмиг другое соображу. Эту пусть Велижана носит, ей к лицу будет.

Из всего рукоделья Синеокая выбрала самый нехитрый убор – мешочек за плечами. Заплетались две косы, перекидывалась одна за другую, вроде лукошка, и прятались в простой, без вышивки мешочек, цветом под стать рубахи. Такой убор сразу и не приметишь.

Набравшись сил, Синеокая, как и обещала, стала навещать Кривозубую. Сначала на болоте пропадала недолго, вскоре стала не являться домой по несколько дней. Знахарка никак не могла нарадоваться привалившему счастью и без утайки всё, что знает, выученице раскладывала. Какое зелье от какого недуга, как зубную боль снимать, какие слова говорить от испуга, наговора, сглаза, как тяжелую защищать от Чернобога.

Синеокая не отказывалась ни от каких тонкостей, всё в себя впитывала. Знахарка только диву давалась: то, чему она сама училась неделю, Синеокая за полдня преодолевает. Кривозубая в природную загадку месяц вникала, а девка всю сложность за день уловила, да ещё углядела такое, о чём знахарка и не догадывалась.

Одного боялась ведунья: Синеокая вникнет в её мастерство и перестанет навещать, но однажды северянка призналась:

– Я, баушка, – Синеокая никогда знахарку по имени не звала, оно ей не нравилось, – к тебе ходить всегда буду. Мне тебя жалко.

– Что ж меня жалеть? – Кривозубая ждала чего угодно, но только не этого.

– Не знаю. Ты всегда одна, скоро совсем старенькой станешь.

– Удумала чего. Я не одна, у меня вон сколько друзей рядом. – Кривозубая махнула рукой в сторону живности, кишевшей на её островке среди болота. – И не старая я совсем, мать твоя и то старше меня.

– Может, оно и так, но мне тебя всё одно жалко. Я тебя никогда не брошу. – Синеокая поцеловала знахарку в щеку, та отпрянула и отвернулась, – углядит ещё девка, как в её глазах блестят слёзы.

Немало времени Синеокая уделяла и воинским хитростям. Она всегда дружила со Стожаром, после того случая воин и вовсе был готов проводить с ней целые дни. Оставлял молодое воинство на Суржа и занимался только с ней. Польза сказалась скоро. Синеокую и раньше меч да лук слушались, теперь же были словно продолжением её руки.

* * *

Как-то услышал про беду Синеокой лесной и, сопоставив время и место, стал считать себя причастным к несчастью девушки. Пришёл к Нахабу и, коверкая слова, сказал:

– В ответе я за боль Синеокой. Разрешай стать верным помощником и защитником.

Слова Уса насторожили Нахаба. Зачем Синеокая ему понадобилась? Но потом прикинул: «Может, у них обычай такой? Оттолкнуть его? Тем выказать недоверие. Затаится в обиде. Как знать, во что та обида может вылиться?».

Решил Нахаб схитрить и поглядеть, что станет далее.

– Пока живы воины в нашем роду, в помощниках и защитниках она не нуждается. Но верный друг и заботливый брат, готовый, если что, голову сложить, никому не помешает. Готов таким для неё стать?

– Буду!

С тех пор Ус для Синеокой стал старшим братом. Помогал во всём. Когда не был занят, провожал на болота к Кривозубой и встречал, учил, как поступать, чтобы лес принимал за свою. Показывал целительные травы, рассказывал о соплеменниках, обычаях. Однажды обмолвился, что началоводец, мол, дружил с каким-то северянином – Пушвалом его называл.

Синеокая новость тут же передала старцам. Уса на дознание позвали, но лесной, кроме имени, ничего не знал. Старцы ему поверили, к тому времени лесной уже не вызывал у северян подозрения. Доверчивость была не только чертой характера многих северян, но всего народа в целом. Про знакомого лесных думали долго, ждали, что проявится как-то, но непонятные события в городище и округе прекратились. Решили старцы, что если и был такой оборотень, то имя у него не Пушвал. Схитрил началоводец, не пересказал своему люду всей правды, или Ус напутал что-то.

Так, шаг за шагом, Синеокая выучилась многому. Стали северяне замечать, что рассудительней и толковее, чем она, в городище не найти. Баровит и раньше знал, что младшая дочь Нахаба была с головой, теперь же иной раз удивлялся:

– Разве может быть такой рассудительной девка, пусть и боярского рода? Пожил я много, со многими воинами и стариками беседы вел, но такого рассуждения редко у кого встречал!

Старец совсем ослаб и теперь лишь иногда выходил во двор: посмотреть на солнышко, пса приласкать, птичий разговор послушать. Ничего от его полуслеповатого взгляда укрыться не могло. На всё указывал внуку и звал к себе. Говорили иногда коротко, но чаще Нахаб засиживался у деда до глубокой ночи. После таких переговоров старец ложился и долго не вставал, набирался сил. Влияние старца на Нахаба было огромным, иногда и не нравились Нахабу указки старика, сердился на неугомонного деда, но выполнял всё в точности.

Взять хотя бы его желание породниться с родом лютого Гуснара. Как не хотел Нахаб, но пришлось старшую дочь отдать за Чтирада. Впрочем, нежеланная женитьба принесла для рода больше выгоды, чем неприятностей.

Поздней осенью, в тот год, что случилась беда с Синеокой, отпраздновали свадьбу. Вскоре пошёл Гуснар на рыбалку и не вернулся. Нашли невод, осетров, его же искали, искали и не нашли. Словно сквозь землю провалился: был Гуснар, и не стало его. Впрочем, о его смерти мало кто печалился. Спустя некоторое время и Лазурна подошла к Смородине, – болела она сильно. Когда же кашель с кровью пошёл, совсем слегла, вскоре разожгли для неё погребальную колоду из сухих древен.

Во главе рода встал Молк, норова смирного, не драчливого, – не то что братец.

Чтираду и Велижане выделили дом, что поменьше. Нахаб помог его укрепить, утеплить. А как понесла Велижана первенца, мужу покоя не стало:

– Не хочу жить в весе, давай переедем к отцу.

– Что ты, Велижана, разве можно?! Жена всегда в роду мужа живет.

– Можно, не можно, – сердилась северянка, хваталась за живот, словно вот-вот родит. Чтирад уходил, – стоны бабьи были невыносимы.

Но Велижана, решив перебраться в городище, не отставала и, чем больше рос живот, тем чаще донимала. Чтирад не поддавался, – тогда перетянула она на свою сторону Молка. С переездом семьи Чтирада всё богатство, нажитое родом, доставалось только ему. Разве мог он на такое не согласиться? Нахаб тоже сначала возражал – не по обычаю. Но потом рассудил, что задумка Баровита выполнена, весь перешла под руку боярского рода, да и дочь на глазах будет.

Чтираду же, тихому покладистому северянину, ничего не оставалось, как исполнить прихоть избалованной жёнушки.

Первая удача

Прошел год. В боярском городище мало что изменилось. В поход против степняков не ходили, лесные почти не беспокоили. Одна новость была – в доме Нахаба в люльке агукает наследник боярского рода – крепкий здоровенький мальчик. Снадобье Баровита, видно, и вправду имеет немалую силу. Или это знахарка наколдовала?

Зима, известно всем, долго тянется, но стоит солнышку весенним утром золотую гриву распустить, одаривая природу теплом, и помчатся звонкие ручейки, наполняя северянские реки водой и жизнью. Вот только снег лежал на полях, а уже появились первые прогалины и зацвел первоцвет.

Синеокая возвращалась от Кривозубой. Знахарка учила, как из крошечных голубеньких лепестков первого цветочка готовить отвар для заживления ранки на животике только-только появившегося на свет младенца. Хитрое это место. То заживает быстро, а бывает, пожелтеет, почернеет, кровь начнет сочиться, и новорожденный к предкам уходит. Лишь отвар и нужное слово могут спасти. Знахарка обладала такими знаниями и сегодня поделилась с северянкой.

Синеокая любила детей. Ей нравилось заниматься с младшим братиком Данимиром. Носить на руках, петь песни, ласкать, тискать. Когда он тянул к ней ручонки, доверчиво прижимался или засыпал на руках, её охватывал внутренний трепет материнского инстинкта. Чем чаще она занималась с братом, тем сильнее он нарастал.

«Вон Велижана! На год меня только старше, а уже девочку в люльке качает. Мать сказывала: под сердцем опять дитё носит. Им разродится, вскорости опять брюхатая ходить будет», – с завистью думала Синеокая. Она инстинктивно провела рукой по левой груди, даже через рубаху кончики пальцев почувствовали грубые толстые рубцы. – Мне никогда не быть матерью. И любой тоже». – Она надрывно вздохнула и облизала сухие губы.

Почему-то, когда пришла весна, набухли почки на деревьях, весело защебетали вернувшиеся в родные края птицы, Синеокую так и тянуло оказаться в объятиях одного северянина. Она приметила его давно, ещё до встречи с лесным. Повстречав после долгой болезни, отметила, что он возмужал, раздался в плечах, вместо юношеского пушка его украсили мужицкие усы и бородка. От него веяло силой и уверенностью, – от этого её сердце радостно защемило, словно почуяло, что под рукой ладного односельчанина ему будет безопасно и надёжно.

При встрече он, назвав её по имени, поздоровался. Она ответила улыбкой. Скользнул взглядом по её осунувшемуся лицу и с любопытством, как ей показалось, стал рассматривать щуплую фигурку. Она густо покраснела и, согнувшись, пошла прочь. С тех пор даже про себя остерегалась произносить его имя, не то, что заговорить или открыто посмотреть в глаза. Пробегала мимо, словно кто гнался. Но желание коснуться его руки, постоять рядом росло с каждым днем. Она заставляла себя забыть о нём, но получалось всё наоборот. Вот и сейчас, спеша домой, она мечтала увидеть его хотя бы издалека. Хотела и остерегалась, – с этими чувствами и жила, терзаясь.

Ус шел следом за Синеокой. Он всегда знал, когда она будет возвращаться, и старался быть рядом. Синеокую удивляло, как он узнавал об этом, и не раз она интересовалась: «Как узнаёшь?».

Лесной отвечал одинаково:

– Лес нашептал.

– Прямо человеческим голосом так и нашептал?

Ус замолкал и утвердительно кивал головой.

Ус знал, что рядом с городищем Синеокой никакая опасность не угрожала, но однажды приметив, как Синеокая безутешно плакала в одиночестве, и Ус знал, почему, решил не оставлять её одну надолго.

«Нечего горькими помышлениями бередить сердце». – Решил он, будто его присутствие могло помочь.

Услышав вздох и подумав, что Синеокая опять льёт слёзы, лесной выдал своё присутствие.

– Кто тут? – Рука Синеокой легла на меч, ей не было боязно встретиться с любым врагом, будь то зверь или человек.

Ус вышел из укрытия.

– Опять ты. – Синеокая, стараясь шагать по-мужски широко, заспешила по тропинке.

Такая опека была в тягость, но наложить запрет она не могла. Он мужчина, и старше её. В то же время было приятно, что такой воин, как Ус, оказывает ей знаки внимания. Пусть и вызванные чувством вины.

Лесной шел за ней шаг в шаг, но Синеокая не слышала ни его дыхания, ни шелеста под его ногами. Он двигался, словно не человеком был из плоти, а невесомым ветром. Он учил её такой премудрости, но напрасно. Для такого шага нужно было родиться лесным.

– Ус, помнишь, ты мне сказывал о началоводце? – Синеокая остановилась, когда они вышли из рощи, и перед ними раскинулось боярское городище.

– О нём много слов сказано. Какую тебе речь сейчас пересказать?

Синеокая вышла из тени, в её глазах, ещё наполненных слезами, заиграли солнечные лучи, и лесной, не желая того сам, залюбовался ею. Она не просто была красивой, a ослепительно красивой. Он сначала удивлялся ладности северянок, потом привык. Но Синеокая всех опередила, была лучшей из лучших.

Синие с поволокой очи, обрамлённые тёмными густыми ресницами, смотрели прямо в сердце лесного, вызывая непонятное томление. Чуть вздёрнутый кверху носик придавал лицу скрытую незащищённость. Выразительные, налитые, как спелое яблоко, губы, хоть и плотно сжатые, заставляли бурлить кровь. Её движения были то медлительными и женственными, то поступь напоминала шаг угловатого юноши. Иной раз девичья слабость заставляла смотреть на неё со снисхождением, бывало, под твердым, почти мужицким взглядом приходилось опускать глаза.

Уса впервые в жизни охватило непонятное чувство. Вина, жалость давно угасли. Появилось что-то новое. Он не знал, как назвать эти ощущения, но был уверен – в его сердце зародилось и с каждым днём крепнет значительно большее, чем любое другое чувство, когда-либо им испытанное.

Она же, увидев восхищение в его глазах, густо покраснела, отчего стала ещё милей, но быстро справилась с минутной слабостью, – негоже поддаваться женским глупостям.

– Ты сказывал, началоводец встречи имел с каким-то северянином.

– Так было, – Ус смотрел в сторону городища. Среди домов он выискивал свой, ему требовалась хоть какая-то опора. Найдя родную крышу и серый дымок над ней (Пугливая, видно, лепёшки затеяла испечь), продолжил. – Такая лепёшка готовит только ваши жёны.

– Ус, ты знаешь свой род, знаешь началоводца. Как, говоришь, его зовут?

– Ур.

– Скажи, хватит у тебя сил вернуться в лес, к своим братьям?

Ус быстро взглянул на Синеокую и отвёл глаза. В большем Синеокая и не нуждалась.

– Пора нам с твоим родом мир заключать. Как думаешь, правильно рассуждаю?

– Не знаю. – Ус и сам не однажды думал над этим. Лесным есть, чему поучиться у северян. У них хорошие мечи, пусть не у всех, но против северянского булатного меча ни одному лесному не устоять. Ножи для боя хороши. Кузнецы у лесных есть, но разве могут они сравниться с северянскими кузнецами-мечедельцами? Много зерна, полотна, умеют лечить от разных болезней. Всё это пригодится его сородичам. Они же могли предложить шкуры, орехи, лечебные коренья. Передать умения выживать в лесу без еды и воды. Но его мысли останутся при нём.

– Не отмалчивайся, Ус. Поведай, ты за или рано толковать о мире?

– Что скажут старцы? – Неопределённо ответил Ус и отвернулся.

– Старцы мудры. Только они свой век отжили, а у нас много лет впереди. Хватит враждовать, пришло время жить дружно. Тут выгода прямая. И нашему роду, и вашему. Что молчишь? Хоть что-нибудь скажи, – потребовала Синеокая.

Ус опять мельком посмотрел на северянку и тихо сказал:

– Прикажешь умереть – умру.

Синеокая порывисто обняла Уса и, не оглядываясь, поспешила в городище. Ус неслышно последовал за ней.

Синеокая и так не сомневалась, что лесной – верный помощник, слова же и вовсе придали силы и уверенности. Что касается отца и других северян, сперва нужно переговорить с Баровитом. Да, он совсем немощный, но продолжает цепляться за жизнь, и без него ни одно дело в городище не решается. Он любит Синеокую, а там и боги помогут.

Хоть в чём-то они должны быть на её стороне?!

* * *

В тот же день, навещая Баровита, из последних сил заставлявшего себя думать и переживать о роде, она повела разговор о лесных.

– Деда, с каждой весной наш род множится и крепнет. Мяса и шкур требуется не штуками, a возами. Рядом – несметные богатства, а взять их без опаски мы не можем. Если, деда, сделать так, чтобы дары лесные мы могли взять без оглядки?

– Ну, слава богам. – Баровит с трудом приподнял голову, за последние дни он сильно ослаб! – Заждался я совсем.

– Чего, деда, ты ждал? – не поняла Синеокая.

– Ждал, когда отец твой заведет разговор об этом. Думал, он первый будет, а нет. Ты. Правильно то. Ты всегда была рассудительной, такой и останешься. И суждения твои верны. Пришло время заключить мир с лесным людом. – Некоторое время он молчал. – Иди, Синеокая, я устал.

Когда северянка открыла дверь, и свежий воздух попытался прорваться в полутемную, с тяжёлым предсмертным испарением комнату, Баровит попросил вернуться. Она подошла к полатям, где лежало высохшее тело старца. Он, смотря на неё блеклыми глазами, взял за руку. Его ладонь была холодной, как лёд, и Синеокой стало страшно, но через миг она почувствовала, как рука старца стала тёплой, вскоре почти горячей и опять ледяной. Синеокая знала об обычае северян: если умирал старик, он обязан был передать свои знания и опыт родичу. Видимо, Баровит свой выбор сделал и накопленную годами мудрость решил передать ей. Но она ничего не почувствовала.

– Потом, Синеокая, всё будет потом. – Тихо сказал старец и отпустил её руку. – Иди вперед, не оглядываясь. Что приключилось, то осталось позади. Каждому отмерена только его дорога, и никто не в силах того изменить. У тебя трудная дорога. Иди с верой в сердце, она тебе по плечу, и никто не сможет пройти её так, как ты. Моё имя, имя твоего отца люди забудут, а твоё будут помнить и произносить кто с надеждой и почитанием, а кто со страхом и проклятием. Иди вперед, доченька, и не забывай: кому много дадено, с того и спрос особый.

У Синеокой закружилась голова, она пошатнулась, но устояла. Выйдя во двор, Синеокая уже не помнила ни о прикосновении ладони старика к своей, ни о словах-наказе. В памяти остались лишь северянские боги, которые оборотили на неё свои очи и призвали Баровита помогать в задуманном.

Глубоким вечером этого же дня Баровит разговаривал с Нахабом.

– Завтра я перейду Смородину. По другую сторону Калинова моста меня давно дожидаются товарищи и родичи.

– Что ты, Баровит, говоришь. – Нахаб знал, старец доживал последние дни, но терять мудрого советчика, ой, как не хотелось. – Может, отложишь на время встречу с предками?

– Устал, пора домой. Не бойся, Нахаб, ты не останешься один. У тебя есть, на кого опереться. Слушайся её учения.

«Да, и впрямь пора Баровиту к предкам. Уже и путается». – Подумал Нахаб.

Баровит же словно подслушал его мысли.

– В рассудке я, дурь не говорю. Слушайся её советов. Редко у кого такая сила рассудка. Видно, сами боги послали её северянскому народу.

Нахаб догадался, о ком говорит Баровит, но для верности хотел спросить. Старец же опять удивил Нахаба прозорливостью.

– Вопрошать, Нахаб, не надо. Так скажу. Дочь это твоя младшая. Во всем она помощницей тебе будет. Далеко, почитай, за самый край земли видит и понимает многое. Воины не понимают, иным и старцам невдомёк, a она видит. Только, – старик с прежней силой сжал ладонь внука, – береги её, особенно её сердце. Если завладеет им злобность, беда будет для всего нашего народа.

– Как беречь? Подскажи, Баровит.

– Я и сам не знаю, сынок. Трудное дело. Сила рассудка ей дана, но сердце у неё женское, вернее, материнское, – оттуда и хотения. Как загадку такую решить, не знаю. Тебе самому придётся думать. Хотя… В том её сила и есть. – Старик замолчал и словно уснул, Нахаб не смел пошевелиться.

Тусклый жировой огарок чуть освещал небольшую, в две сажени клеть. Полумрак, запах прелости и безжизненный старик нагоняли на Нахаба тоску и рождали чувство обречённости. Хотелось быстрее вырваться на свет, вдохнуть всей грудью и забыть, что и он может так же лежать и ждать смерти.