Текст книги "И в сотый раз я поднимусь"

2. Незнакомец

Дома она встала под душ и оцепенела надолго под струями теплой воды.

Тетя забеспокоилась и постучала в дверь:

– Эй, ты там живая?

Саша вяло откликнулась. Именно в этот момент ее осенило жуткое подозрение: а что, если она не все поняла у этого Фореля (там было, кстати, много непонятных слов, недаром этюд предназначался образованным читателям). Так вот: что, если у нее может получиться ребенок уже от этих поцелуев, ведь этот сладострастный кретин так тесно к ней прижимался, что сперматозоиды вполне успели бы переползти на нее. Их же миллионы – так писал Форель. И если хотя бы один нашел верную дорогу…

Сашу охватила паника. Подтвердить или опровергнуть ее леденящую кровь догадку не мог никто: подруги отличались не меньшей темнотой в таких делах, а тетя…

В принципе ей можно было сказать все, но Саша хорошо помнила, как ее милая добрая тетечка стеснялась и маялась, решившись наконец поговорить со своей малышечкой о неизбежном регулярном неудобстве в жизни каждой женщины. Об этом всем девчонкам в классе все было давно известно: и отчего, и почему, и как это противно, но никуда не денешься, и даже что кончится вся эта тягомотина после пятидесяти лет (скорее бы дожить). Тетя объясняла застенчиво, с трудом подбирая слова; Саша слушала, не прерывая, боясь смутить ее еще больше своим неожиданным знанием.

Так что в данной ситуации советчиков не было. Надо было ждать и смотреть, что будет. Саша внутри вся застыла и жила как сомнамбула. Потом она заметит, что в самые страшные периоды своей жизни ее организм всегда будет реагировать именно так: цепенеть. Из-за этого окружающие составят о ней превратное мнение, принимая за человека слишком спокойного, бесстрастного.

На самом деле застывать гораздо хуже, чем реветь во весь голос. Во-первых, с ревом горе очень быстро улетучивается, тогда как в замороженном состоянии сохраняется долго, не теряя своей свежести, вкуса и запаха; во-вторых, ревущий оповещает о своей беде громким звуком, так что все бросаются его жалеть и утешать, а застывший человек с виду выглядит еще лучше, чем обычно, вот и спрос с него другой, не то что с раздрызганной ревы.

Недаром говорят, что в большом знании заключена великая скорбь. Или, проще, – меньше знаешь, лучше спишь. Не попалась бы Саше умная книга, не пришлось бы переживать из-за вполне невинного поцелуя.

Через два дня ей показалось, что у нее уже начал расти живот. Почему-то единственным спасением, приносившим временное успокоение, стал душ. Она забиралась в ванну, держала над собой шланг и застывала в позе культовой гипсовой статуи «Девушка с веслом» или «Девушка со снопом».

Чтобы окончательно смыть с себя все происшедшее, Саша решила постирать свое нарядное платье. Аккуратно развесив еще недавно так радовавший, а теперь казавшийся траурным наряд, она стала намыливать детским мылом нежный кружевной воротничок, и тут зазвонил телефон.

Кто-то незнакомым мужским голосом назвал ее имя. Сейчас, много лет спустя, она сказала бы о голосе «юношеский», но в те времена даже только что сломавшийся петушиный полудетский голосишко признавался ими «мужским голосом».

Завязался пустой, но чрезвычайно волнующий треп, во время которого Саша все пыталась выяснить имя собеседника и откуда у него ее номер телефона. На эти ее настойчивые вопросы он так и не ответил, поклялся только, что он не из ее школы, никогда ее, Сашу, не видел, но тоже учится в девятом классе, как и она. Наконец незнакомец предложил:

– Давай мы никогда не увидимся, будем общаться только по телефону. Я буду тебе другом, как Горацио Гамлету.

– То есть за тобой останется последнее слово, и ты с ним выступишь на моих похоронах… – подхватила Саша шекспировский сюжет.

– Ну да, ну да, зато тебе будет перед кем выступать с пространными монологами и делиться тем, что невыносимо выдержать одному… – продолжал искушать «мужской голос».

– Например, самым большим кошмаром: еженощным появлением у изголовья моей девичьей кровати призрака классручки в саване и с укоризненно раскрытым задачником по физике…

– Ох, прямо мороз по коже, к такому я не готов…

– Это еще что! Иногда она приводит с собой историчку, у той во лбу горит звезда, на шее – серп, а из головы торчит молот. Причем требует она от меня наизусть декламировать «Манифест коммунистической партии»!

– «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма…» – торжественно вступил собеседник.

– Ха! А дальше?

– Дальше не могу. Священный трепет охватывает…

– Вот и у меня священный трепет, – вздохнула Саша и вдруг неожиданно для самой себя продолжила: – А где гарантия, что весь класс не будет потом потешаться над моими с тобой откровениями?

– Я никого из твоего класса не знаю. Честное слово. Можешь мне поверить.

Саша поверила.

Она была бесстрашна, когда дело касалось человеческого общения. Ей всегда нравилось нырять в ситуацию с головой и не умозрительно, а на деле испытать, что получится. Ее волновали сюжеты, как книжные, так и жизненные. Вот жизнь, видимо ценя истинного и смелого любителя острого сюжета, подбрасывала ей это добро щедрой рукой:

– Держи и расхлебывай, как умеешь!

Саша не принадлежала к тем дальновидным людям, любящим предварительно, с тщательностью шахматных игроков просчитать действия окружающих на сто ходов вперед. Ей нравилась инициатива партнера, неожиданность, пусть даже горькая. В непредсказуемых взаимоотношениях, в переплетениях судеб жизнь виделась настоящей: стервозной, коварной, ветреной, прекрасной – в общем, такой, о которой мечталось.

Решившись поверить в возможность дружбы с незнакомцем, Саша, со все еще зажатым в кулаке мокрым кружевом, спросила о самом для нее сейчас важном:

– Слушай, Гораций, – она, конечно, знала, что в «Гамлете» был Горацио, но Гораций звучало менее театрально, – слушай, ты не смейся и не удивляйся. И если не знаешь, не отвечай. Как ты думаешь, от поцелуя может получиться ребенок?

После короткой паузы новый друг твердо ответил:

– Нет.

– Даже от самого-самого настоящего?

– А больше ничего не было? Кроме поцелуев?

– Ты что? С ума сошел?

– Тогда еще раз повторяю: нет.

Саша почему-то сразу успокоилась. Она рассказала Горацию все-все: и про Грига, и про снег, и про фонарь, с его «бессмысленным и тусклым светом», и про то, на чем так настаивал влюбленный студент.

– И что мне теперь делать? – спросила она. – Я не хочу с ним расставаться, но и быть женщиной, хоть это звучит гордо, тоже не хочу.

– Поступай, как знаешь, но вот что я тебе скажу, – послышался чистый мальчишеский голос, – кобель он, твой музыкант. Так ему и скажи. Вот он тебе позвонит и если опять такое предложит, скажи ему: кобель ты. Это, мол, мой друг просил тебе передать.

– А если он обидится? – наивно поинтересовалась все еще не привыкшая к бранным словам девочка.

– Ну и черт с ним. Что ты, без него не проживешь?

«А ведь проживу, да еще как», – радостно подумала она, удивляясь, как легко ушли от нее горести, так долго точившие ее.

Попрощавшись и взглянув на часы, Саша удивилась тому, что общались они больше часа и что она вообще когда-то могла всерьез беспокоиться из-за таких пустяков, как поцелуи.

3. Другой сюжет

В то время как она страдала, трепеща от возможности появления у нее ребеночка от мифического сперматозоида-диверсанта, некоторые ее подруги попадали в истории гораздо более остросюжетные.

С той самой детсадовской подругой, с которой они готовились к смерти после дегустации духов, дружба продолжалась и в школе. Не самая тесная, так как учились они в параллельных классах. Зато жили в соседних подъездах. В школе из-за несовпадения расписания они общались мало, зато после занятий Ленка забегала почти каждый день: дома у нее маячили два брата, покоя от них не было никакого.

Зайдя в этот раз, лихо распушив перед зеркалом челку, гостья повернулась и мрачно объявила:

– Ну, можешь меня поздравить: у меня юбилей!

– Какой юбилей? – удивилась Саша, прекрасно зная, что день рождения боевой подруги в марте, а сейчас декабрь.

– Сегодня ровно месяц, как я стала женщиной, – сообщила неисправимая искательница приключений.

– И молчала! Ну как? Как это было? Кто он?

История вкратце была такова. В каких-то гостях Ленка познакомилась с Александровичем, совсем взрослым, можно даже сказать, пожилым двадцативосьмилетним дядькой. Работал он в музее-квартире одного великого композитора, где и назначил свидание юной овечке, абсолютно не подозревающей, что ее уже определили для заклания.

Счастливая от того, что ей, специально ей одной, покажут музей после его закрытия, дурища летела туда, пожираемая греховным огнем гордыни.

Надо заметить, что мама ее была женщиной строгой и в доме было заведено, что гулять чада имели право только до девяти вечера. Как уж карались нарушения режима, неизвестно, на чем держалась железная дисциплина, неведомо (явно не на родительских субботах: все трое ребят были веселые, независимые, внутренне свободные), только требование «В девять – домой!» соблюдалось неукоснительно и пересмотру не подлежало.

Ленка знала, что в ее распоряжении два часа, и была совершенно спокойна: от дома до музея десять минут черепашьего ходу, времени предостаточно.

В музее царила тишина: без посетителей он переставал быть музеем, возвращаясь к своему первоначальному назначению комфортного барского жилища. Просторная квартира, стильно обставленная дореволюционной мебелью, поражала воображение. Александрович водил очарованную гостью по комнатам, романтически приобняв ее за плечи, склоняя красивую породистую голову к поднятому навстречу восторженному юному личику. Ленка испытывала приятное волнение.

В конце экскурсии гид привел посетительницу в кабинет, усадил на огромный кожаный диван, размером не меньше стоящего тут же рояля. Начались поцелуи.

Через какое-то время Александрович расстегнул все пуговички на ее платье и почти его снял. Тут большие часы с маятником зашипели, засипели и ухнули один раз. Ленка глянула и ахнула: полдевятого! Она вскочила с дивана и, пытаясь натянуть платье, объяснила:

– Надо бежать, мне позже девяти нельзя!

– Если сейчас начнем, к девяти успеешь, – услышала она хладнокровный ответ.

Очумевшая Ленка пометалась, поупрашивала, но на все мольбы слышала только:

– Зря время тратишь, давно бы уже освободилась.

И действительно успела. Не нарушила железную семейную дисциплину. Мама ни о чем не догадалась.

Больше всего удивило Сашу, что Ленка уступила. Саша бы на ее месте, если бы ее стали принуждать, дралась бы, кусалась, царапалась, сопротивлялась всеми способами. Подруга же продолжала теперь почти ежедневно встречаться с Александровичем в его поганом доме-музее.

Знал бы гордый великий композитор, надеявшийся своими творениями осуществить прорыв всего человечества в новую реальность, как будет использоваться его письменный стол, рояль и прочие предметы обстановки! Впрочем, не исключено, что это не вызвало бы у него бурных протестов. Уж слишком специфический дух витал темными ноябрьскими вечерами в этом доме.

– Ты что, его теперь полюбила? – предположила Саша.

– Еще чего! Просто раз уж так случилось, я хочу всему от него научиться.

– Не боишься, что ребенок будет?

– Он сказал, что это его забота, ему тоже проблемы не нужны.

Вот так – буднично и просто. Саша понимала, что это не для нее, что она подождет своего одного-единственного.

Она еще ничего не знала о своей судьбе, никак не представляла свое будущее. Зато многое знала о самой себе: что она может и чего не сможет никогда.

Она убедилась на опыте, что может заставить другого человека думать о ней. Достаточно было широко раскрыть глаза, напрячь зрение, увидеть раскаленную сине-красную сетку и сквозь нее того, о ком думаешь. Ей казалось, что так можно было даже узнать, что делает сейчас этот человек, и попросить его о чем-то. Тот, кого она так звала, появлялся обязательно.

Только часто пользоваться этим умением Саша не могла: очень страдали глаза, болели и плохо видели.

Саша мечтала увидеть весь мир, весь белый свет, а иначе зачем она родилась тут? Вся планета казалась ей домом, все люди, самые разные, вызывали жгучий интерес и манили своей непохожестью.

А пока… Шел обычный школьный год. Приближались зимние каникулы. После уроков Саша с подружкой, выйдя из школы, привязывали к своим портфелям веревочки и тащили их за собой по снегу. Те послушно и легко катились.

Неподалеку торговали горячими пирожками с капустой. Девочки набирали целый пакет. Ели на морозе и болтали обо всем на свете: о книгах, о будущем, о превратностях любви, о телефонной болтовне с Горацием, ставшей такой привычной и необходимой.

Портфели напоминали о себе, погромыхивая на снежных ухабах. Жизнь представлялась прекрасной: такая долгая-долгая, и столько в ней интересного.

Уже неудобно было валяться в снегу, как они делали всего лишь год назад, прошлой зимой, но еще не стеснялись они тянуть за веревочку набитые книгами портфели и болтать с полным ртом и, разбежавшись, скользить по ледяной дорожке. Далеко-далеко. Быстро-быстро.

Дух захватывало…

4. Едва различимые тени любви

Летом тетя отправилась в Звенигород, в санаторий, и взяла с собой Сашу.

Саше не хотелось ехать с тетей. Возраст диктовал свое: каждое тетино слово раздражало и вызывало протест, который едва удавалось сдерживать. Но о том, чтобы ребенок остался один в Москве, и речи идти не могло.

Ровесников оказалось на удивление много. И самое главное: там был тот, о ком Саша мечтала в своих снах. То, что этот – тот самый, стало понятно с первого взгляда. Сейчас говорят о том, что любовь – это химическая реакция, ничего больше. Врут. Она увидела его издалека. Даже не разглядела, а в сердце ударило: он.

Их познакомили:

– Леня.

– Саша.

– Очень приятно.

И ничего больше. Разговаривать не получалось: язык присыхал к небу. Только смотрели друг на друга, не отрывая глаз.

Саша даже не думала о взаимности, о «развитии отношений». Зачем? Он был рядом. Больше не требовалось ничего. Время остановилось. Ей не приходило в голову, что они разъедутся по разным городам, что, возможно, больше не встретятся.

Вот оно, неомрачаемое счастье первой встречи. Такое бывает только один раз в жизни, и до этого надо дожить, не разменивая душу на мелкие влюбленности.

В получасе пешего хода от санатория располагался университетский студенческий лагерь. Каждый вечер туда отправлялись на танцы многочисленной компанией.

Саша очень любила танцевать. У нее здорово получалось. Леня не танцевал. Он смотрел. Она тоже не спускала с него глаз, даже если танец уносил ее совсем далеко. Среди десятков восхищенных глаз, обращенных к ней, она видела только его взгляд, говоривший так много, как невозможно выразить никакими самыми прекрасными словами.

Танцы заканчивались поздно. Возвращались лесом, в кромешной тьме. Балагурили, смеялись, поддерживали друг друга, чтоб не упасть, споткнувшись о выступающие из земли корни могучих деревьев.

Однажды они почему-то остались совсем одни. То ли о них забыли случайно, то ли компания решила, что пора им побыть наедине.

Они медленно шли по тропинке, приближаясь к лесу. Лес вздрагивал, шелестел, шумел, вскрикивал голосами ночных птиц. Дурманящие запахи спящих летних трав заставляли думать, что все происходящее – сон. Один из тех редких прекрасных снов, что приходили как утешение и обещание.

Они вошли в лес, едва касаясь друг друга плечами. Стоило взяться за руки, как обычно, когда шли гурьбой, схватиться за чью-то руку, не разбирая чью, лишь бы удержаться на ногах в лесном мраке. Но это было совершенно невозможно.

Молчание их не тяготило. Тьма не пугала. С ними ничего не могло случиться, им не могли повредить ни коряги под ногами, ни колючие ветки.

Внезапно из темной чащи выплыло белое пятно.

Саша вздрогнула.

– Неужели привидение?

Белое нечто бесшумно приближалось к ним.

– Ничего не бойся, девочка. Я с тобой, – услышала она слова из заветного сна.

Они остановились, пережидая.

Совсем близко послышались торопливые шаги. Медсестра из санатория, в белом халате, спешила домой, в поселок за рощей.

От нее веяло ужасом неясного ощущения чьей-то жизни, затаившейся неподалеку. Она пробежала, так и не заметив их.

Теперь они стояли лицом к лицу, чувствуя дыхание друг друга.

Напряжение создалось немыслимое. Но и он, и она были этим напряжением парализованы. Они не были способны стать ближе ни на полшага.

Это было прекраснее любых поцелуев, любого слияния.

Напряжение и невозможность объятия. И чувство отсутствия гравитации. Космическая невесомость.

Сколько они так простояли, заколдованные ночным лесом? То их время не измерялось секундами и минутами.

Вечность времени не знает.

Души, приходя из вечности, вынуждены подчиняться земной сиюминутности. Но посылаются некоторым отеческие подарки оттуда. Именно эти частички вечности и хранятся в воспоминаниях ощутивших ее всю оставшуюся жизнь.

Пусть это называется Первая Любовь. Пусть это не называется никак.

Несчастен тот, кто был лишен этого дара юности. Кто прозевал, или поторопился, или не дождался бесценного дара.

Этим двум – повезло.

Их неясные тени так и остались стоять недвижимо под сенью векового дерева. Навсегда.

А мальчик с девочкой вернулись, разошлись по своим комнатам, лежали без сна, думая друг о друге, об этой ночи, о счастье завтрашнего утра, когда снова можно будет смотреть друг на друга. Просто смотреть.

Они расстались, так и не переживя первого поцелуя, первого объятия.

Обменялись фотографиями. Писали друг другу письма. Почти каждый день. Ни слова о любви. Уроки, погода, музыка, неважные слова, буквы. Главное – листок бумаги, которого касался он. И ощущение невесомости, когда гладишь ладонью конверт с письмом.

5. Прощай, Гораций!

С Горацием общение продолжалось. Каждый день после уроков они болтали по телефону. Уговорились встретиться после вступительных экзаменов в вузы. Поначалу Сашу не тяготило, что он знает о ней все, а ей не называет даже своего имени и, кстати, номера телефона. Определителей номеров тогда ни у кого не было. Ей нравилось, что в основе их «встреч в эфире» покоилась тайна. Вот она открывает дверь квартиры, кидает на пол тяжеленный портфель, разувается, стаскивает надоевшую школьную форму, умывается, облачается в домашнее платье, и тут раздается звонок. Она уверена, что это он, главный ее друг.

– Привет!

– Привет!

И дальше – история всего школьного дня. Ее дня. О себе Гораций не говорит, даже на вопросы не отвечает. Уходит от них.

Постепенно, на второй год общения, когда она уже всерьез втянулась в эту странную дружбу, вопросы стали проявляться.

Конечно, это было несправедливо, что она ему доверялась, а он ей нет. Она потребовала ответной откровенности.

– После вступительных, – пообещал он.

Наконец вступительные остались позади. Для Саши они стали расставанием с очередной иллюзией. Она подавала документы в университет, уверенная, что с ее отметками, победами на олимпиадах и, самое главное, знаниями все у нее получится. Пока сидела заполняла анкету в приемной комиссии, к ней подошла ассистентка, проглядывающая у всех аттестаты и другие бумаги и удостоверяющая, все ли правильно вписано в опросный лист. Вглядевшись в Сашину фамилию, работница приемной комиссии внимательно прочла все остальное, что приволокла с собой юная абитуриентка. Характеристика, грамоты, публикации в прессе, оценки…

– Ты – хорошая девочка, – вдруг зашептала она, не глядя на Сашу, но приблизившись вплотную. – Ты очень хорошая девочка. Послушай меня. Есть указание: с такими фамилиями – среза€ть на экзаменах. Любой ценой среза€ть. Они тебе поставят пару, и ты потеряешь год. Иди лучше в пед. Там не хуже. И нервы сбережешь.

Саша не обиделась и не удивилась. Все эти моменты были ей уже вполне хорошо известны, понятны и приняты, как правила некоей игры в данном времени и месте.

Она, не раздумывая, собрала все свои бумаги и вернулась домой.

Поплакала в одиночестве. Вернулась с работы тетя. Стали вместе решать, как быть. Ничего, кроме педа, не оставалось, если быть реалистами. Значит, решено.

– Но я не хочу быть учителем! Я никогда об этом не думала, мне даже мысль противна – учить кого-то.

– Ты, главное, поступи. Диплом получи. А там посмотришь. Твое останется при тебе. А что не твое – твоим не будет.

Саша послушалась, поступила легко и радовалась, что впервые в жизни может спокойно провести остаток лета.

Тут-то они с Горацием и встретились.

Столько времени провели в разговорах, привязались друг к дружке не на шутку, но привязанность-то их обоюдная возникла не к реальным личностям, а к образам, созданным фантазиями об идеальном партнере.

Первая Сашина мысль при встрече:

– Не тот! Не может быть, чтобы это был он.

Бесцветный, сутулый, волосы нечесаные…

Она сама была тогда хороша невероятно: тоненькая, высокая, пышноволосая, большеглазая. Она привыкла к восторженным взглядам, к мужскому вниманию.

Но и Гораций все это время общался не с ней. Он представлял себе миниатюрную, хрупкую, коротко стриженную брюнетку. Это ей он давал советы, ее предостерегал, оберегал, предупреждал.

Почти все время первой встречи ушло у них на то, чтобы заменить иллюзии реальностью.

И все же – первая их встреча была не первой радостью, а первым разочарованием в их последующем общении.

Он перестал быть Горацием. С этим пришлось покончить раз и навсегда. Теперь он стал Витькой Немчинкиным, студентом-первокурсником иняза, живущим в одной комнате большой коммуналки с разводящимися и вечно скандалящими родителями.

Откуда он взял ее номер телефона, как узнал ее имя, почему позвонил?

Все оказалось более чем просто и прозаично.

Он ходил к авторитетной репетиторше, задолго начав готовиться к вступительному сочинению, а та была – вот он, случай! – тетиной подругой. Они иногда вместе снимали дачу на лето. Там Саша дружила с Лариской, дочкой этой самой репетиторши. Интересная дружба: только летом на даче. Возвращаясь в город, они изредка созванивались, причем только по делам – если задача по физике или алгебре не выходила или реферат какой-то срочно требовался.

Так вот: ожидая очередного урока, Витька увидел в коридоре на телефонном столике записную книжку Лариски и быстро ее пролистал. Отметил Сашину фамилию, мгновенно запомнил очень легкий номер телефона – и все дела. А фамилией заинтересовался потому, что девичья фамилия его матери была очень схожа с Сашиной. То есть Витька тоже был полукровкой, но наоборот: отец русский, мать еврейка.

Казалось бы, какая разница? Но в нашем сумасшедшем мире разница была более чем существенной. Дело в том, что, с одной стороны, русский отец одаривал своего ребенка совершенно безопасной, не вызывающей ни малейшего вопроса, фамилией и отчеством, что значительно повышало шансы вписаться в социум и сделать подобающую карьеру; с другой же стороны, такие замаскированные полукровки в Израиле, где национальность определяется по материнской крови, считались полноправными евреями. То есть – полные привилегии и тут, и там.

С подобным раскладом приходилось знакомиться смолоду. Где уж тут родиться богатырскому племени, если только и думаешь, как лучше вписаться в ситуацию и как развить собственную гибкость до невероятной степени!

Ах, зря все это было затеяно, зря! За что мучили и пригибали людей, искренне готовых жить во благо страны и по ее законам?

По тупой злобе, по недомыслию и темноте. А это плохие советчики, способные лишь разрушать, а не строить. Впрочем, разрушать и губить начали задолго до их появления на свет, мир им достался не цельный, так – руины загубленной бесами страны, выдававшие себя за построенный новый мир, в котором «кто был никем, тот стал всем».

Однако с исчезновением эфемерного Горация и появлением Витьки родилось большое недоумение.

Сам факт, что парень залез в чужой блокнот, не считая это чем-то позорным, вызывал глубокое смущение в Сашиной душе. Это очень сильно меняло и степень ее откровенности, и меру уважения к способному на подобное человеку.

И если б только один раз в один блокнот! Похоже, он делал это постоянно. Подглядывание, выуживание каких-то приватных сведений, похоже, было частью его природы. Он попросту не мог иначе.

Саше все время приходилось быть начеку. Как-то он залез в ее письменный стол и стащил тетрадь со стихами. Она писала их для себя, подчиняясь иногда особому ритму, возникавшему внутри. Она прекрасно понимала, что это временное, от юности: «Я открыла, что сейчас Без стихов мне не прожить. Это важно, как дышать, Как в семнадцать лет любить…» Он унес тетрадь домой, изучил, а потом позвонил и устроил разбор произведений, нимало не смущаясь собственным воровством.

Так Саша, приученная молчать, сжав зубы, в любых случаях жизни, плакала впервые. У нее в голове не укладывалось, как можно взять чужое и даже стыда не испытывать.

Тетрадь он вернул, испуганный ее слезами. Саша завернула ее в свое детское вафельное полотенчико и сунула на антресоли. Там отныне покоились ее умершие стихи. Она старалась о них не вспоминать.

Все, что относилось к ее внутренней жизни, оберегала она особенно тщательно. Теперь-то она понимала, какую боль может причинить чужое вторжение.

Витька вторгался в чужие миры постоянно, где бы они ни бывали. Каждый его шаг в чужом доме поражал отработанностью.

Вошел в комнату – огляделся.

Два быстрых шага – он уже у письменного стола или у книжной полки.

Хоп: выдвинут ящик. Мгновение, и просмотрены какие-то бумаги, тетрадки.

Чик: стол закрыт.

Скок: вот он уже далеко, у самой двери, будто и не входил еще.

Что это было? Может, мальчишка так играл в шпиона, впечатлившись каким-нибудь фильмом? Или тренировал себя для будущей профессии? Или же просто – это был он, таким образом устроенный?

Сейчас Саша знает много примеров, когда партнеры не могут удержаться от того, чтоб не прочитать смс в чужом телефоне. Даже не ревнуя, даже не интересуясь особо – так, на автомате. Наверняка и Немчинкин читает… И в и-мейлы залезает скорее всего.

В остальном же, кроме этой жути, Витька оставался интересным собеседником и, конечно, главным другом.

Все окружающие воспринимали их как пару. Он заходил за ней в институт, они бывали вместе во всех компашках. Всего за пару первых студенческих месяцев стали совсем неразлучными. Ни дня без встречи. Постепенно и сами они поняли про себя, что составили пару.

Но что за пара без любви?

А что такое любовь?

Если это то невыносимо-прекрасное, что было с Ленечкой, то, конечно, такое не повторится ни с кем и никогда больше.

Если это печаль при расставании, понимание с полуслова (ну, почти…), взаимный интерес к делам и планам друг друга, то – почему бы и нет? Тогда, может быть, любовь. Ведь кто ее знает, что она такое?

Тете Витька решительно не нравился. Она видела в нем то, что Саша только предполагала: способность на любую подлость. Однако именно тетино неприятие рождало протест в Сашиной душе, ей хотелось доказать, что все совсем не так, что она уже взрослая и способна сама разобраться в том, с кем ей дружить.

Витькиной маме Саша не нравилась тоже. Она считала, что сын ее зря теряет время на общение с бесприданницей.

– Мама дорогая! Какая такая бесприданница? Кто сейчас об этом думает? И что за приданое от нее требуется? Перины какие-то, простыни, что ли? И потом – он, Витька, что – не бесприданник разве? – возмущалась Саша.

Но мама его твердо знала, чего хотела. Ей, выросшей в военные годы, на себе пришлось узнать, что такое дефицит женихов. Мальчик, по ее мнению, не имел права отдавать себя задешево. Высшим шиком считалось тогда жениться на генеральской дочери. Что за этим следовало? Квартира, дача, машина, хорошее место работы. Время Сашиной юности было временем продажных мужчин. Собственно, возможностей выдвинуться представлялось не так уж много. Генеральские дочери, как твердая валюта, котировались высоко.

Что было у Саши? Ну – да. Квартира. Что да, то да. Просторная квартира на двоих с пожилой тетей. Но – и все! Ни дачи, ни машины, ни связей. И вдобавок ко всему фамилия, так похожая на ее собственную, от которой удалось избавиться благодаря браку с этим идиотом Немчинкиным.

Как бы там ни было, летом после первого курса им исполнялось по восемнадцать. Значит, имели право решать сами. На чужих шеях сидеть не собирались. Оба подрабатывали, заработанных денег вполне хватило бы на их новую счастливую семью.

Они пошли и подали заявление в загс. Гордо сообщили своим. И тут началось. Как ни странно, не с Витькиной стороны. Мать его, видно, смирилась с выбором сына. Взвесила все «за» и «против» и поняла, что волноваться не о чем. Ну, поженятся, ну, поживет сынок спокойно студенческие годы, без мотаний по чужим постелям. А дальше? Дальше – его дело, вся жизнь впереди.

С тетей же творилось невообразимое. Весь предсвадебный месяц она только и делала, что плакала и умоляла одуматься. Ну, хотя бы подождать. Отложить свадьбу на полгода. Хорошенько все взвесить.

Когда просят отложить свадьбу, читай: надеются, что она никогда не состоится. Только так – и никак иначе. Какой смысл ждать полгода, если уж решили? Что эти полгода дадут, кроме того, что могут возникнуть обстоятельства неодолимой силы и свадьба расстроится насовсем?

Саша, конечно, была наивна. И еще она очень жалела тетю, которая сама отдыха не знала в своем горе и Сашу в покое не оставляла.

Жених и невеста проговорили всю предсвадебную ночь. Саша умоляла понять ее и ради тети, пережившей столько горя и потерь, повременить каких-то полгода. Ей казалось, они поняли друг друга. Ведь что такое полгода? Ерунда. И за это время все свыкнутся, благословят их, как полагается. Ладно?

– Ладно, – решил Витька. – Пусть будет так.

Несостоявшаяся свадьба – это тот еще этап. Горький. Хоть и без ссоры обошлось, по взаимному согласию, но что-то будто надорвалось.

Витькина мама, конечно, ни забыть, ни простить этого не могла. Она – согласилась. Пошла навстречу. И вдруг им отказали. И кто? Не генеральская дочь, не дочь посла, а так… Неизвестно откуда взявшееся недоразумение с нехорошей фамилией.

Саша по молодой глупости думала, что все уладится.

Они по-прежнему встречались почти каждый день. Времени было мало: занятия, подработки.

Витька оставался собой. Рылся в чужих вещах, подглядывал, провоцировал. Но и заботился, и встречал, и провожал. Она чувствовала, что он единственный родной ее человек. Вот такой – какой есть. Только иногда сил терпеть не было. И тогда они ссорились.

В ноябре снова подали заявление. Тетя уже не плакала, уговор дороже денег. Купили белое платье, фату, туфельки. Разослали приглашения.

Иногда будущие супруги мечтали о том, что скоро осуществится: о детях, и как весело они заживут большой семьей: вот возьмут нарожают к концу института троих как минимум. И есть шансы в тридцать восемь стать бабушкой и дедушкой – здорово, да?