Текст книги "Кто косит травы по ночам"

Галина Артемьева
Кто косит травы по ночам

Моим дорогим любимым – мужу

Константину Лифшицу и детям – Оле,

Захару и Паше Артемьевым

Книга 1
Наедине с надеждой

 
Я зачитался. Я читал давно.
С тех пор, как дождь пошел хлестать в окно.
Весь с головою в чтение уйдя,
Не слышал я дождя.
Я вглядывался в строки, как в морщины
Задумчивости, и часы подряд
Стояло время или шло назад.
Как вдруг я вижу, краскою карминной
В них набрано: закат, закат, закат.
Как нитки ожерелья, строки рвутся,
И буквы катятся куда хотят.
Я знаю, солнце, покидая сад,
Должно еще раз было оглянуться[1]1
  Райнер Мария Рильке. За книгой. Перевод Бориса Пастернака.


[Закрыть]…
 

Попытка перемены мест слагаемых

Осень

 
– Это осень пахнет, что ли,
Городской бензинной грустью?..
 

День стоял такой пронзительно осенний, прощально-ясный, что поневоле возникали стихи.

Только осень может подарить такую нечаянную и светлую радость, если после череды сумрачных, серо-облачных дней выдается один – как величайшее благо – с сонным сиянием солнца на акварельно-голубом небесном своде. Морозный воздух пока не пронизывает, а дарит ощущение чистоты и бодрости.

В такие редкие дни нет места меланхолии.

В них, этих светлых днях осени, есть загадка, как в застывшей полуулыбке. Чем она обернется? К чему готовит? К смеху или слезам? К широкой улыбке или гримасе страдания?

Но думать ни о чем не хочется. Лишь подстраивать бы свое дыхание в такт вздохам легкого ветерка. Лишь поднимать бы лицо к высям небесным.

Самое вдохновляющее время года. Все-таки почему? Может быть, дали виднее, горизонты необозримее, предзимняя пустота и тишина жаждут наполнения? И этот запах упавших листьев… Он что-то новое сулит. Дорогу обещает. Долгую-долгую. Дольше жизни. И покой…

Плотские радости и глубокая медитация

Надя постояла немного во дворе, наблюдая за своей знакомой большущей вороной. Та внимательно следила за котом, самозабвенно пожирающим какой-то, очевидно, лакомый и для млекопитающих, и для пернатых кусок. Ворона держалась индифферентно, стояла к коту боком, мечтательно, эстетски глядя на ковер осенней листвы. Казалось, плотские радости кота были ей абсолютно неинтересны, может быть, даже чуть-чуть неприятны, как отвлекающие от сосредоточенной медитации. Иногда она бросала в его сторону быстрый укоризненно-возмущенный взгляд, явно вопрошающий:

– Кто там так мерзко чавкает и урчит, нарушая тишину этого неповторимого утра?

После чего мечтательница делала брезгливый мелкий шажок, как бы отшатываясь от непотребно ведущего себя хама.

Однако каждый такой шажок не удалял ее от всецело отдавшегося чревоугодию кота, а напротив, сокращал расстояние между ними.

Вот-вот должен был наступить кульминационный момент. Простофилю-кота становилось капельку жаль, но расчет мудрой птицы поражал своей точностью. Надины симпатии были на ее стороне. Нечего зевать, дуралей. Жизнь – борьба!

Вот еще крошечный неслышный шажок…

И вдруг…

Даже Надя вздрогнула, хотя была готова к развязке.

Р-р-раз – и черная пернатая бомба взрывается под носом кота. Два – крылатая победительница с болтающимся в клюве куском уже высоко-высоко, на верхушке огромного дерева. Три – испуганный ограбленный кот истошно посылает проклятия агрессорше.

– Обставили тебя, Вася?

– Мя-я-я-ав, – надрывно сокрушается домашнее животное.

– А не расслабляйся, – советует Надя. И возвращается к своим делам.

Попытка обретения сна

Пора ехать. На даче такого созерцания будет более чем достаточно. Она надышится осенним воздухом, тишиной, далями засыпающей земли.

Это сейчас важнее всего. Ей нужно снова стать собой: погрузиться в работу, обрести спокойную медлительность, способность размышлять, выстраивая внутри себя картины небывалой фантастически-прекрасной жизни, которая потом может возникнуть на полотне, станет явной многим. И даже если не получится полноценно поработать, даже если большую часть времени она проведет в хлопотах по дому, в одном она уверена: на даче она обретет покой и сон. Нигде ей так хорошо не спится, как в родном деревянном доме, помнящем каждое ее лето: с младенчества и до сих пор. Именно там понимает Надя силу и правоту привычной поговорки – «Дома и стены помогают». Да, подмосковные дачные стены помогали всегда. Помогут и сейчас.

Плохо ей стало спаться в городе. Пусть ерунда, наваждение, но из-за ерунды просыпаться еженощно и остаток ночи гнать и гнать от себя кучу роящихся пустых мыслей – удовольствие очень маленькое.

Дача с момента ее рождения была местом, где она тут же, немедленно приступала к главному младенческому делу – сну. И, став взрослой, на дачный воздух реагировала она с трогательным постоянством: спала ночами как убитая. Хоть хороводы вокруг води – ничто не разбудит.

Главное слово детства – «разлука». Отец и мать

Она сызмальства ненавидела три вещи: собираться в дорогу, прощаться, ждать. «Три» – магическое число. Вечно в сказках всего по три: три брата, три дороги, три головы у Змея-Горыныча. Так что, может, она специально разделила мучительную процедуру на три? А все это можно назвать одним словом – «разлука». Но составляющие ее именно таковы.

Надя, с младенчества оставленная отцом и матерью на попечение деда и бабушки, умело изображала счастливое детство, пряча невыносимую боль одиночества и оставленности глубоко внутри, так, чтобы никто не догадался о ее беде и слабости.

Родители развелись, когда ей не было и трех лет, и вместе она их не помнила, даже представить себе их супружеской парой не могла, такие они были разные. Потом они поженились на себе подобных: кропотливый спокойный отец – на своей коллеге, почти старой деве, некрасивой и старше себя, зато надежной, как гранитная скала, а мать обрела счастье с видным французским коммунистом, который несмотря на убеждения имел солидный капитал, огромную квартиру в Париже и даже самый настоящий замок с поместьем.

Девочку, конечно, время от времени брала к себе погостить то отцовская, то материнская семья, но добром это никогда не кончалось: противной, ревнивой и жадноватой жене отца она дерзила, разрушая устоявшийся порядок и покой их безвкусно обставленного и со злобностью несытого сторожевого пса охраняемого мачехой жилища. Мачеха яростно ревновала и ревности своей не скрывала, она ненавидела маленькую, но все-таки женщину за то, что та имела больший стаж знакомства с ее мужем и вследствие этого смела претендовать на нежные чувства с его стороны, которые таким образом отнимались у нее, законной супруги.

В конце концов отец, больше всего в жизни ценивший покой и размеренность, перестал приводить дочку в дом, предпочитая навещать ее у своих «стариков», как он всегда называл отца и мать. Здесь он становился веселым товарищем ее игр, здесь можно было затеять любую возню, устроить невообразимый беспорядок, от которого дед с бабушкой даже приходили в восторг – их дом оживал, как во времена детства их сына, когда к нему приходили друзья, заигрывавшиеся до самозабвения.

Однако за час до предполагаемого ухода отца она, как любой зверь перед землетрясением, начинала чувствовать тошнотворную тревогу, от которой болели внутренности, но больше всего – душа. Тогда она могла внезапно повернуться и уйти в свою комнату, чтобы не видеть прощальной суеты бабушки вокруг уходящего сына, всех любовно упакованных кулечков с лакомствами, которые она ему, как маленькому, совала, чтобы не чувствовать чужого запаха отцовского пальто, купленного т о й, чтобы не плакать, наконец, при прощании с тем, кто все равно не пожалеет и не поймет.

– Странное поведение, – бормотал озадаченный отец, не понимая, что тем самым дочь избавляла его, взрослого, от мук расставания. Бабушка согласно кивала в такт словам любимого сына, закатывая глаза, как бы безмолвно жалуясь на трудный Надин характер, доставшийся ей, уж конечно, не по их линии.

Только дед все понимал, только ему удавалось размягчить ком тоски то захватывающей историей из его далекого детства, то новой яркой книжкой, которая непонятно откуда всегда появлялась в нужный момент.

С матерью все было совершенно иначе. Ее Шарль – воплощение любезности и шарма – всячески приветствовал пребывание дочери жены в своем доме. Присутствие ребенка несколько упорядочивало слишком динамичную и, как сейчас бы сказали, тусовочную жизнь невероятно красивой молодой женщины, чье бурное жизнелюбие, сдерживаемое трагическими обстоятельствами ее прежней, советской, жизни, в Париже проявилось во всей мощи.

Надина мама была детдомовкой. Ее родители, как поначалу считалось, погибли почти в самом конце войны, когда ей едва исполнился годик. Только оказавшись во Франции, она рассказала мужу, что в детдом попала во вполне сознательном возрасте, в семь лет, после ареста отца и матери. Она прекрасно помнила все детали той бессонной ночи, когда видела папу и маму в последний раз. Помнила и не раз видела потом в сонных кошмарах, как толстомордая тетка – дворничиха, что ли? – повторяла во время обыска словно бы в пустоту: «Допрыгалась, допрыгалась», – и маленькая Аня была уверена, что это относится к ней и что родителей арестовали из-за того, что она, расчерчивая мелом на асфальте двора квадраты для игры в классики, так разъярила злобную бабу, что та из мести подстроила этот арест. Впрочем, кто там знает на самом деле, может, девочка была отчасти и права… Жизнями тогда играли мелкие бесы, все карты были крапленые.

В детдоме раздавленная горем Аня долго болела, в школу пошла позже других, так что окончила ее в восемнадцать лет и тут же, благодаря своей красоте и стати, вышла замуж за будущего Надиного папу, которому к тому времени исполнилось уже двадцать семь, и он даже успел защитить кандидатскую. Замужество для Надиной мамы явилось спасением, так как поступать в институт она не осмеливалась, опасаясь, как бы не обнаружились те самые факты ее биографии, что привели ее к сиротству, а работать без института – куда? – на завод? – в контору вонючую секретаршей?

Вынести спокойную, размеренную жизнь с мужем и его правильными родителями оказалось неимоверно трудно. Она задыхалась под гнетом своей роковой тайны и презирала всех, кому выпала более счастливая доля. Что такое любовь – откуда ей было знать, откуда помнить? Она знала только, что такое умение выжить, как пойти ва-банк – или все, или ничего, – как крутануться на вираже и остаться в живых, да еще и других обогнать в немыслимой гонке.

Надя родилась потому, что так получилось. А потом так получилось, что удобнее стало оставить ее на попечение тех, кто знал толк в любви, уюте семейной жизни, покое родного гнезда.

Дед и бабка были благодарны невестке за легкое согласие оставить у них Наденьку. Они в конце концов стали относиться к Анне как к такой не совсем удачной (в семье не без урода) полудочери, от которой можно ожидать чего угодно, но куда деваться – все ж родня. Деду даже импонировало, что невесткин муж, хоть из капстраны, что в общем-то было позором немалым, но ведь коммунист же, даже член своего ЦК. Приезжая в Москву, их «французы», естественно, останавливались в арбатской квартире. Дед пытался вести с Шарлем политические беседы, что удавалось с трудом, поскольку французский товарищ по-русски почти не знал, а Анна этот, как она выражалась, треп переводить отказывалась, хотя сама освоилась в чужом языке так, будто с молоком матери его впитала. Зато потом Надя, ежегодно проводя часть летних каникул на родине Робеспьера и Гавроша, научилась бегло говорить по-французски и переводила отчиму все, вплоть до прощальных слов деда: «Ну, передавайте привет трудящимся Франции».

Расставания с матерью, как ни странно, давались Наде значительно легче. Мама, хоть и жила в другом государстве, а не в двадцати минутах езды на метро, как отец, была гораздо доступнее: ей можно было при желании в любой момент позвонить домой и даже получить заряд бодрости, услышав полное энтузиазма и тепла приветствие Шарля. И все равно, когда мать собиралась в дорогу или собирала в путь ее, Надя ощущала тошноту и тоску. Ее терзал непонятный беспричинный страх. Вполне возможно, исконный русский страх перед бескрайней дорогой, для преодоления которой должно было собрать все силы, иначе не доедешь, погибнешь, затеряешься в пути.

Сборы

Всю жизнь Надю преследуют эти сборы, эти встречи-расставания. Ненавистные сопутствующие мелкие хлопоты: что взять, что не забыть, без чего не обойтись? Она же давно знает, как мало надо, в принципе, человеку: вода, хлеб, теплая одежда и прочная обувь в холод, кусок мыла, зубная щетка и расческа. Вполне можно прожить какое-то время. Теоретически. А на практике при сборах на дачу глубокой осенью возникает вопрос: где я там куплю фрукты? Надо взять. И сыра захочется. И печеньица. А вот еще шпротики, тушенка. И картошечка. И макароны. И гречка. Так одной только еды набирается две коробки. Это одному-то человеку на шесть – семь дней! К тому же еще свитер, пара ботинок, теплая куртка – без этого правда в ноябре не обойтись. Не говоря уж о ее рабочих принадлежностях, а также средствах гигиены и косметики.

Таким образом, целый день вчера ушел на упаковку вещей. Сначала трех своих мужичков собрала в Египет на неделю. Ух, как же они просили ее поехать вместе с ними! Но ей необходимо сейчас побыть одной.

Ей жизненно важно попасть сейчас туда, где всегда чувствовала себя защищенной. И не просто чувствовала, а действительно надежно защищена была от злой городской нечистой энергии в дорогой сердцу «обители дальней трудов», покоя и безопасности. Ни о чем другом она так не мечтала сейчас, как оказаться далеко от недоброжелательных глаз.

Странные события последнего времени настолько выбили ее из колеи спокойной повседневности, что она оказалась бы неважным членом компании, прибывшей в экзотическую страну развлечься, передохнуть от сгущающейся ноябрьской московской тьмы, погреться на солнышке, поплавать среди невиданных рыб Красного моря.

Правда, всем своим многочисленным знакомым и соратникам она сообщила, что улетает в Хургаду вместе с семьей. Ей нужно было, чтоб не звонили, не просились в гости, оставили на время в покое. В покое… Как его обрести, этот утраченный покой?..

Дорога

…Что ж, надо ехать.

Надя устроилась поудобнее, поправила зеркало. Холод в машине какой! Эх, не любила она ездить одна. Во сне ей часто виделось, как она лихо, на огромной скорости ведет машину, не тормозя на поворотах, врезаясь в покорно расступающееся перед ней пространство. Наяву же рисковать боялась – мешало воображение. Вдруг сейчас из той вон арки выскочит мальчишка на роликах. Или собака. Вдруг зазевается старичок на переходе… По городу она ездила излишне осторожно, перестраховываясь, раздражая мужа своей нерешительностью. Они, живущие вполне мирно, в машине преображались, злились друг на друга за непрошеные подсказки и советы. Вне своего индивидуального транспортного средства они с удивлением вспоминали вспышки язвительного гнева, охватывавшего время от времени каждого из них при автовождении. Что это такое в них вселялось, что делались они сами не свои? Ответственность за чужие жизни делала их злее? Или мешал оставаться самими собой страх? Страх– порождение слабости духа, он всегда мешает, превращая человека в игрушку обстоятельств и внешних причин.

…На заднем сиденье громоздились коробки с продуктами. В багажнике у них две новые покрышки на всякий случай и разные автомобильные причиндалы, так что свои пожитки приходилось ставить в салон.

– Так, – велела себе самой Надя. – Машина прогрелась, бензина полный бак, погода ясная, на дороге никого. Ну и в путь, в добрый час. Помчались.

Какая благодать – ехать рано утром выходного дня по Москве!

Включила приемник.

– В Москве восемь часов э-э-э пятнадцать минут, – противоестественно бодро отрапортовала ведущая, – с вами на волнах нашей радиостанции э-э-э Таня Еж, и терпеть вам меня осталось э-э-э пятнадцать минут. Потом меня сменит Леша, а я поеду наконец отдыхать от нашего с вами э-э-э общения, слушая по пути новый хит группы э-э-э «Блин да мед».

Название группы даже отвлекло от страха перед дорогой. Уж не ослышалась ли она? Что это за «Блин да мед»? Может, «Блендамед», как зубная паста? Или какая-нибудь фольклорно-националистическая шайка? Запоют что-то типа «Хлеб да соль вам, блин да мед, вражьим мордам – пулемет»…

Между тем ведущая, продолжая с наглой назойливостью экать через каждое слово, сообщила, что в Москве ясно и минус один, что пора бы быть снегу. А его все нет. Зато вот вместо снега в студии появился Леша, свалился, так сказать, э-э-э, как снег на голову.

– Э-э-э с добрым утром, – резво проблеял Леша, грузя эфир нотками высокомерного презрения к невидимой публике-дуре, внимающей его болтовне.

Однако это был почти собеседник. Ему можно было сказать:

– Подожди-ка, Леш, не отвлекай. Что там такое происходит? Что это они дорогу опять перегородили? Не знаешь? Вот и я не знаю. Ты мне зубы-то не заговаривай.

– Кстати, – откликнулся Леша по существу вопроса, – когда я мчался к вам, дорогие радиослушатели, по Садовому нашему родному кольцу, там произошло дорожно-транспортное происшествие под названием столкновение. Можно сказать, э-э-э на моих изумленных детских глазах. Как это водители умудрились столкнуться на практически пустой дороге, э-э-э остается загадкой.

– Похмельный синдром, – поставила на прощанье диагноз ведущая Таня развязно-лукавым голоском.

– …А тем оригиналам, которые собираются сейчас за город, советую хорошенько подумать и, я бы даже сказал, передумать: промокнете и замерзнете – назавтра синоптики обещают нам снег с дождем, – пророчествовал ясновидящий Леша, вновь обращаясь непосредственно к Наде.

– Ничего, – отвечала она, – ничего, печку растопим. Растоплю. А замерзну– вернусь. Давай лучше хит, Леша. Тот, что Таня обещала. Веселенький какой-нибудь идиотский хит. Сумасшедший.

Под стать тому безумию, что с ней происходит в последнее время.

Странности и жуткости

Мелкие пакости

Около двух месяцев назад начали с ней приключаться странные, жутковатые даже вещи. Если коротко сказать, Надю принялась преследовать чья-то ненависть.

Началось с малого, пустякового, чему и значения-то в ежедневной суете не придала: на протяжении нескольких дней кто-то звонил по телефону и молчал. Ну кто этого испугается? Обычная неисправность на линии, примитивный недозвон. Только слишком уж изматывающе регулярно раздавались эти звонки. Днем и ночью. Пока не стала очевидной их неслучайность.

Примерно через неделю прорезался мужской голос, после недолгого молчания произнесший злорадно и глухо:

– Ну-ну, подыши пока.

Молчание. Отбой.

А через пару дней женщина:

– Хоть бы ты подохла…

Зловещие слова заставили учащенно забиться сердце.

После этого звонить перестали, и все почти забылось. Почти, кроме злого пожелания смерти и собственного мгновенного ужаса.

Перед самым днем рождения принесли с почты огромную посылку.

– Там что-то просто невесомое. Бальное платье для Дюймовочки или газовый шарф, – сообщила почтальонша, знавшая Надю с самого детства.

– Это чей-то сюрприз мне на день рождения, – уверенно похвасталась Надя, подписывая квитанцию.

– Потом расскажешь, что за сюрприз.

Только кому можно было рассказать, что за подарок ей доставили. Вынув из коробки легкую скомканную упаковочную бумагу, на дне, на слое ваты Надя обнаружила тошнотворно-мутный, со следами бурой крови внутри пластиковый шприц с иглой.

Они с мужем долго рассматривали эту гадость, не только не притрагиваясь к «сюрпризу», но боясь даже вдохнуть воздух, застоявшийся в присланной емкости.

– Ну, что с этим делать, что ж это такое? – со слезами обращалась Надя к мужу, как будто тот мог ей ответить.

Тут уж вспомнились им предыдущие непонятные звонки и пожелания.

– Фамилия, имя, отчество, полный адрес. Нет, тут не ошибка. Кто-то тебя знает. Тут тебе какое-то сообщение. Иероглиф. Символ. Причем, заметь, – к дню рождения. Значит, знают и это, – рассуждал муж.

– В милицию надо отнести, – выдвинула беспомощное предложение Надя, прекрасно понимая, что говорит ерунду: про молчание в телефоне расскажешь замотанным реальными кошмарами милицейским дядькам, про те дурацкие слова «ну-ну, дыши», про «подохни»? А уж шприц на день рождения – конечно, объяснят, разыгрывает вас кто-то, шутит глупо, поищите среди знакомых шутника и разберитесь сами, по-доброму, так сказать.

Угрозы

И все-таки эти события, относящиеся к разряду мелких пакостей, забывались довольно легко, хотя Надя внимательно вглядывалась теперь в лица друзей и знакомых – ведь кого-то из них гложет ненависть или, если значительно смягчить выражение, сильное неприятие Надиной личности и, допустим, ее образа жизни.

Самое отвратительное состояло в том, что в результате применения старого доброго дедуктивного метода она вдруг прозрела, рассудив, что эти милые шутки могли исходить от кого угодно, кто кажется очень даже дружественно и тепло настроенным. Получи, мол, чтоб жизнь медом не казалась.

Ну и пусть. Все равно это был кто-то один. Большинство-то вокруг нормальных. Ну, пусть этот чокнутый порезвится, попугает своими детскими пугалками. Фиг с ним.

В следующий раз нежданная весточка пришла по электронной почте. Надя сначала и вовсе не хотела открывать это письмо, подумала спам. В адресе было одно только слово: «Тупик».

– Ты знаешь кого-нибудь по фамилии Тупик? – спросила она на всякий случай у мужа, произнося слово с ударением на первый слог.

Фамилия звучала безобидно, даже забавно. Персонаж из «Незнайки». Какой-то маленький, суетливый и недалекий Тупик хочет сообщить ей о… В графе «Тема послания» стояло «дальнейшие перспективы».

Надя, любопытствуя, кликнула, письмо открылось:

«Твое имя Надежда, но надеяться тебе абсолютно не на что. Всей своей жизнью, всем, что ты сделала, ты загнала себя в тупик, из которого выхода не будет, не жди.

Считай шаги, шагая по земле. Сколько их осталось. И с каждой цифрой вспоминай, вспоминай».

– Поэтично, – попытался пошутить Андрей, но Надя видела, что ему здорово не по себе.

В тот вечер оба они поняли, что кошмар в их жизни сам собой не рассосется. Прицепился к ним параноик, маньяк. Что-то не понравилось, зациклился и теперь не отлипнет, накручивает себя от раза к разу все больше и больше.

– Да-да, псих, чекалдыкнутый, и прилип не к нам, заметь, а ко мне, ни одной угрозы в адрес семьи, не дай бог. Все приятные неожиданности только мне – по телефону, на день рождения, сейчас. Эх, кабы знала я, кабы ведала, чем ему так досадила, так прощения бы попросила.

– А дай-ка я отвечу этому гаду. Напишу, чтоб выбрал другой объект для шуток, что за угрозы и ответить придется, – вскипел муж.

– Нет, не доставляй удовольствия, не надо. В конце концов ему самому надоест, когда увидит, что живем мы, как прежде, и плюем на всю эту чушь.

«Когда увидит». Ох, у нее тогда мурашки по спине побежали при мысли, что кто-то наблюдает за ней, подстерегает, улучает момент, чтоб нанести удар исподтишка.

Ни в коем случае нельзя было принимать всю эту гадость всерьез, забыть, переступить, не оглядываться.

Однако Надя стала замечать (или казалось ей теперь), что муж вглядывается в ее глаза чересчур пристально – дату смерти, что ли, там вычитывает, – что стал он чересчур бережен. А она сама, идя по улице, начала считать шаги. Просто так. Машинально.

Наконец произошло и нечто значительно более существенное. В ее квартиру проникли. Не таясь, средь бела дня. Демонстративно. Надя даже видела их лица. Материального ущерба не было нанесено никакого, и пальцем ее никто не тронул. Но этот эпизод нельзя вспоминать так, мельком. Она до сих пор прокручивает в голове каждую мельчайшую деталь того визита, того наваждения. Именно в этом ей хочется разобраться больше всего.

Самое гнусное, что, сколько ни думай, все равно непонятно, кто и за что изводит ее, кто и за что мстит. Может, надо построже спросить у своей памяти? Или это не месть, а зависть? Тогда надо определить, чему могут завидовать с такой силой и так неотвязно.