Текст книги "Идея совершенства в психологии и культуре"

На следующем этапе мы видим идею о государственной власти как выразительнице сбалансированных интересов всех классов и сословий. Такая позиция делегировала государству право разрабатывать (заказывать разработку) «общего» (внесословного, внеклассового) идеала общего человека. Подвергнутый критике социалистов, такой механизм вновь стал актуален в советской России, где место классово определенного идеала занял со временем общесословный «простой советский человек», часть «советского народа», новой общности, в которой исчезнут классы и этносы. С внесословными нормами ассоциировались прежде всего носители (представители) новой власти, мыслимые «своими» для всех слоев, классов, регионов и т. д. «Делать жизнь» молодым поколениям предлагалось именно с них. Официальные биографии и автобиографии стали важной частью идеологической политики. Биографический «экземпляризм» еще более обосновывал легитимность модели «нового советского человека». Аналогичные процессы шли в первые две трети ХХ века и в других странах, определяя значительную роль биографического материала в содержании образования. Однако достаточна сильна была и другая тенденция, связанная с деперсонификацией власти, опирающейся на закон, регламент, инструкцию. В известном смысле эта тенденция сейчас определяет бытие государственной бюрократии развитых западных стран в отличие от персонифицированного понимания власти на востоке. В деперсонифицрованной системе моделью выдвижения идей «нового человека» стали разного рода документы, корпоративно подготавливаемые и корпоративно принимаемые – как на уровне одной страны, так и на уровне сообщества государств. Происходит в известной мере своего рода «бегство» от понятия «власть» к понятиям «соглашение», «декларация», «устав», «регламент» и т. п. (Rottgers, 1990, p. 18). В персонифицированных системах подготовка также может быть корпоративной, но принятие документа (легитимизация его) и распространение происходят, как правило, от имени персонального лидера. Конечно, нередко встречаются смешанные формы деперсонифицированного и персонифицированного способов предъявления обществу моделей нового человека.

Попробуем подвести некоторые итоги анализа истории концепций «нового человека» и «совершенного человека». Среди общественных идеалов одним из центральных является идеал нового человека. Он выступает одновременно и стержнем (центром), вокруг которого объединяются другие идеальные и концептуально-моделирующие педагогические представления, и – одним из полюсов развития представлений о воспитуемом и воспитующемся человеке, которые определяют те цели и задачи, которые задает общество, культура, государство педагогике, школе, образовательной системе в целом. Противоположный ему полюс – идеал совершенного человека.

Новый человек и совершенный человек находятся в своего рода «противофазах». Первый предполагает слом старой педагогики и построение новой на пустыре, оставшемся от ее развалин. Новый человек отрицает прошлое, связи с ним. Он не укоренен, он – человек взрыва смыслов, прежде всего на уровне их полагания. Он разверзает бездну смыслового хаоса и берется перевести через нее всех остальных, кто поддержит его. Провозглашается разрушение ради нового упорядочивания. Причем предполагается, что оно происходит не через диалог, а через борьбу и вытеснение, прогрессивную дискретную замену отжившего новым. Реальное, старое отрицается идеальным, новым, вырастающим как бы не из предшествующей педагогической практики. Новый человек сбрасывает маску привычного, а не использует ее для усовершенствования тех, с кем он работает и живет. Нового человека отличает от «другого» для данной педагогической культуры своего рода «деловая направленность» на передел мира, на передел всех остальных, «других» по отношению к нему, в «таких же», «своих» жителей данной Утопии. «Другой» относительно нейтрален по отношению к своему собеседнику, он не несет с собою пафоса переделки мира.

Совершенный человек, напротив, предполагает изменение в лучшую сторону уже имеющегося воспитательного потенциала, работу на основе полученного от предшественников. Совершенный человек корреспондирует с образом человека воспитанного, продолжателя на более высоком уровне одобряемого в то или иное время; новый же человек есть человек обращенный, резко переделанный, трансформированный и выращенный без оглядки на «в прошлом одобряемое» (см.: Степанова, 2005, с. 129). Новый человек – это человек, подошедший к границе, стремящийся испытать ее на прочность, убежденный в необходимости ее прорыва. Это человек, взявший на себя (или: на которого возлагают) ответственность отличия от «прежних других», разрывающий преемственность смыслов в едином пространстве образовательной традиции, смотрящий на распространенную (господствующую) вокруг него культуру и педагогику как на чужое (см.: Антология педагогической мысли… 1994). Новый человек – идеолог кардинального обновления, смены имеющихся в наличии базовых моделей принципов обучения и воспитания. Он создает свалку педагогических отходов, в отличие от реставрационной работы идеала совершенства, который, наоборот, пытается все пустить в ход, как-то приспособить для пользы дела (или, по крайней мере, попробовать приспособить). Новый человек в целом не представитель полилога между противоречивыми формами воспитания, в отличие от совершенного человека. Правда, новый человек как социальный тип более склонен к диалогу, чем новый человек как идеологический конструкт. Но в любом случае он выступает представителем радикального подхода к педагогике и всей системе образования, противоположного стабилизационному. Утопический радикальный гуманизм такой концепции может вызвать серьезные и, как правило, прогрессивные (прогрессивистские) подвижки в историческом развитии образовательных систем. Уже в связи с этим невозможно давать идеалам нового и совершенного человека однозначно положительную либо однозначно отрицательную оценку, независимо от того, появляется ли новый человек слева от совершенного или справа от него по своим политическим ориентирам.

В истории образовательных идей периоды доминирования идеала нового человека сменяются (чаще – более продолжительными) периодами доминирования идей совершенствования, пусть даже подновления. Во времена серьезных социальных разломов, напряженности, экономических, политических, культурных, мировоззренческих кризисов выход из них нередко видится через воспитание новых людей. Грандиозность формулируемых задач по созданию нового общества, нового мира влечет за собой грандиозность педагогического идеала. Педагоги, создающие такого человека, видят себя демиургами нового счастья, находят великое трансцендентное оправдание своей деятельности. Новый человек появился, например, в начале христианства, в начале Нового времени, в начале модернизации России, в начале объединения Италии, в начале советской истории.

После окончания периода мировоззренческой, политической, социальной революции наступает период утверждения измененного социального типа, который требует теперь не отмены, не кардинального обновления, но – доработки, улучшения, то есть совершенствования. В это время не отвлекаются поисками нового, но занимаются изучением «тончайших нюансов постижения» (Базаров, 1998, с. 18–19) и совершенствования старого. Идеал совершенного человека есть идеал позитивно-созидательный. Идеал нового человека есть идеал негативно-созидательный. Это идеал периферии старых образовательных ценностей, периферии старых педагогических теорий, практик, сознания и обычаев. Он переворачивает нормы, ценности и их иерархии, «заказывает» формулировку новых теорий, пробует себя в новых практиках, меняет акценты педагогического сознания и пытается даже подчас создать новые обычаи воспитания (Озуф, 2003). Совершенный человек появляется на горизонте педагогического сознания нередко именно тогда, когда создание нового человека заходит в тупик. Реальность препятствует идеальному, традиция, обладающая устойчивостью и живучестью, пробует свести на нет (полностью, почти или в какой-то степени) реализацию идеала. В частности, потому, что идеал нового человека должен быть реализован старыми людьми, методами, в старых способах мышления и отношения к педагогике, ее задачам и роли. Традиция подавляет бытие идеала нового человека, пробует трансформировать его в живущую внутри нее парадигму человека совершенного. Нового человека могут пробовать «приручить» к традиционному, усовершенствуемому обществу посредством создания своего рода лабораторий-«инкубаторов» по выращиванию «рассады» новых людей перед помещением их в почву существующего мира для его гармонизации (к примеру, система пансионов как закрытых образовательных учреждений). В такого рода лабораториях новый человек должен выращиваться в варианте, не опасном для существования наличного мира. Именно поэтому на стыке периодов в истории педагогических идеологий возникают попытки сделать эквивалентами и синонимами «совершенное», «идеальное», «новое».

Мы встречаем эпохи и страны, где много говорится о «новом человеке», но в его основу кладутся весьма архаичные черты, мы встречаем эпохи и страны, в которых происходило сильное обновление представлений о человеке, обновление его социальной типологии и ментальности, но которые не называли такого человека «новым» и о нем как о «новом человеке» сказали только последующие исследователи. Примером последнего варианта может служить эпоха Возрождения. Л.М. Косарева специально выделяет относительно нее категорию «Новый человек». Именно «он сделал эпоху – эпоху Возрождения», «новая эпоха начиналась с человека» (Косарева, 1997, с. 178). «Рождение нового человека» показывается в данном случае через биографию Франческо Петрарки (1304–1374). Новый человек Петрарка ощущает себя «гражданином мира», живет в разных местах, в том числе и при дворах тиранов, ибо центр – он сам. Знак новой эпохи, роднившей Петрарку с другими, – поклонение языческим авторам. Петрарка, несомненно, ощущал себя личностью, но ощущал ли он себя новой личностью? Если достаточно трудно ответить на этот вопрос, то все же несомненно, что начиная с Петрарки отношение к человеку стало кардинально меняться, и именно данное обстоятельство в совокупности со всеми объективными данными социокультурной истории позволило исследователям ввести концепт «нового человека» в качестве познавательной парадигмы. Исследователи видят новизну нового человека эпохи Ренессанса прежде всего в том, что он предстает человеком, осознавшим и принявшим свою индивидуальность. Эпоха Возрождения сама по себе не вела речь о «новом человеке», но она фактически выработала его идеал, который пропагандировала перед правителями с целью заинтересовать их в Реформе Человека. Эпоха Возрождения прагматизировала средневековый тип взаимоотношений интеллектуала и власти, но не отказалась от него. Деятели Возрождения уговаривают власть взяться за воспитание нового совершенного человека, прежде всего, совершенного правителя. Для авторов той эпохи человек совершенный, человек новый, человек античный, человек гуманный – синонимы.

Исследовательская традиция, связанная с сюжетами Возрождения, определила применимость дихотомии «старого» и «нового» в рационализированном светском научном дискурсе.

Ближайший к Возрождению период, в который и применительно к которому зазвучало данное противопоставление уже не на личностном, но на государственном уровне, – это противопоставление «старого» и «нового» в политических реформах сферы образования в период Нового времени. Особенно затрагивает отечественную науку и культуру спор о судьбе старой и новой России в результате Петровских реформ начала XVIII века. На материале споров об их значении Ю.В. Кагарлицкий показал механизм работы оппозиции «старое – новое» в исследовательском дискурсе: «Конфликт “старого” и “нового” может пониматься по-разному; эти понятия могут принимать и различные знаки. Так, мы можем связывать со “старой” Россией представление об изоляционистском, погрязшем в предубеждениях культурном мире, военной и технической отсталости; с “новой” – открытость внешним влияниям, рационализм, рост военной и политической мощи. Можем описывать ситуацию иначе: “старое” – это средневековое, теоцентрическое, основанное на традиции и каноне; “новое” – это новоевропейское, антропоцентрическое, инновационное. Можем и еще иначе (поменяем плюс на минус): “старое” – это духовная укорененность, высокий авторитет церкви, подчинение светских интересов религиозным ценностям; “новое” – это внедрение в русскую жизнь чуждых обычаев, насилие над церковью и надругательство над духовной культурой предшествующих поколений. Существуют и другие клише, описывающие те или иные аспекты культурного конфликта первой трети XVIII в. …» (Кагарлицкий, 2001, с. 74). С этого времени особенно явно начинает проступать линия изучения, связанная с субъективным отношением современников рассматриваемой эпохи к преобразованиям человека.

2.3. К физическому совершенству и за его пределы

Учитель сказал: – Неужели всему конец?

Я уже не встречаю тех, кто любил бы Дэ

так, как любят свою внешность.

Конфуций

Здоровье, привлекательность, высокая работоспособность на протяжении тысячелетий ценилась и обществом, и отдельным индивидуумом. В образах богатырей, героев эпосов и мифов, саг и преданий были запечатлены сверхчеловеческая сила, доблесть, мужество, многогранность способностей.

Нередко физическая привлекательность, отсутствие каких бы то ни было физических недостатков были условием выживания. Так, в знаменитой «Золотой ветви» Дж. Фрезера целая глава посвящена обычаям умерщвления царя при появлении у него малейших физических недостатков, даже седых волос и морщин, или потере хотя бы одного зуба (Фрезер, 1931, с. 304–312).

Уже у Гомера детальны и многогранны представления о выдающихся физических и духовных качествах героев – их силе и атлетизме, воинском искусстве, их храбрости, чувстве долга и стремлении к славе. Эти качества в своей совокупности составляют понятие о персональной достаточности, о личном совершенстве человека, о его доблести – ajrethv. Е.В. Никитюк (1994) полагает, что еще дальше в этом плане пошла лирика собственно архаической эпохи, в особенности те ее представители, которые имели аристократическое происхождение. Это, прежде всего, Феогнид, в своих элегиях представляющий с исключительной полнотой аристократический идеал человека, с его кодексом чести, опирающимся еще на гомеровскую ajrethv, и Симонид Кеосский, в творчестве которого старый аристократический идеал претворяется в новый гражданский, соответствующий уже полисной системе ценностей.

Последующие писатели классического времени и, в особенности, философы V–IV веков до н. э., включали тему идеального человека в более общую систему рассуждений – в учение об идеальном обществе и государстве, которое и должно было, по их мысли, с помощью соответствующей правильной системы воспитания и образования культивировать и воспроизводить этот идеальный тип. Наряду с традиционным понятием ajrethv («доблесть», «добродетель») возникло понятие kalokajgaqiva («прекрасное и хорошее», «совершенное»). Поскольку тело и дух были едины для грека, то телесная красота для него – это не красота физическая, это не физическое совершенство, а красота и совершенство человека как такового. Герою, победителю ставят не «портретную» статую, а изображают совершенное, прекрасное его тело как воплощение (ср. «плоть») его прекрасного духа. Такие совершенства, как сила, ловкость, отмечает И.М. Быховская (2000, с. 52), имели для грека смысл не только эстетический, но и нравственный.

Христианством была предложена концепция человека как воплощения божественного замысла, установка на воспитание совершенного человека в единстве его духовных и телесных качеств, включающая и его физическое совершенство.

В единстве материального и духовного начал ведущее – духовное, душа, воплощающая комплекс нравственных установок, бессмертная как воплощение нравственности. «Дела плоти известны; они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство <…> распри <…> убийства, пьянство, бесчинство и тому подобное <…>. Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание» (Гал. 5:19–22). «Плоть» обозначает деятельность, оторванную от заповедей морали, «духовность» – христианское, моральное поведение. Широко известно библейское требование «угнетать плоть» во имя возвышения духа. «Упражняй себя в благочестии, ибо телесное упражнение мало полезно» (1 Тим. 4:7–8). Вместе с тем заботиться о здоровье необходимо, поскольку «Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа <…>. Посему прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии» (1 Кор. 6:19). Можно найти и прямое указание на необходимость физического совершенствования: «Лучше бедняк здоровый и крепкий силами, нежели богач с изможденным телом; здоровье и благосостояние тела дороже всякого золота, и крепкое тело лучше несметного богатства» (Сирах, 30:14–15). Однако физическое совершенство само по себе не представляет ценности: «Более же всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенства» (Колос. 3:14).

Аскетический идеал был известен со времен древности как воздержание (частичное или полное) от пищи, сна, половой жизни, от физического комфорта. Древнегреческие атлеты практиковали такое воздержание в период состязаний. Особое значение практика аскетизма приобрела в христианстве. Но смысл аскетизма не сводится к «умерщвлению плоти». Как говорит испанская пословица, «если ты не живешь так, как веришь, то начинаешь верить так, как живешь». Аскетизм же дает возможность человеку контролировать свои внутренние состояния и выстраивать свою жизнь согласно выбранным идеалам. При этом аскетизм вовсе не означает уход от мира, главным образом, это – «гимнастика воли», позволяющая человеку не находиться в зависимости от своих чувств и желаний, отделяя главное от второстепенного.

Однако умерщвление плоти служило и более важной цели – умерщвлению страстей, присущих человеческой душе. Св. Хуан де ла Крус, испанский мистик XVI столетия, оставил наставления по борьбе «с четырьмя главными страстями, врожденными человеку» – с радостью, надеждой, страхом и печалью. «Пусть ваша душа неустанно стремится:

– не к самому легкому, а к самому трудному;

– не к сладкому, а к горькому;

– не к тому, что вам нравится, а к тому, что возбуждает в вас отвращение;

– не к утешению, а к скорби <…>

– не к тому, чтобы извлечь из каждой вещи все самое лучшее, но чтобы вкусить самое худшее в ней и достигнуть, из любви к Христу, совершенной бедности, совершенной нищеты духа, совершенного отречения от всех благ мира» (цит. по: Джеймс, 1993, с. 241).

Бессчетными примерами аскетического пренебрежения малейшим комфортом и истязания собственного тела переполнены жизнеописания святых. Не счесть примеров аскетизма, когда человек запрещал себе самые невинные удовольствия, вроде наслаждения запахом цветов. Уильям Джеймс приводит пример другой добровольной жертвы, совершенной Коттоном Мэттером, пуританским святым Новой Англии: «За два часа до того времени, говорит Мэттер, когда моя горячо любимая супруга испустила дух, я стал на колени около ее кровати и взял в свои руки ее маленькую руку, которая была так дорога для меня. Держа ее таким образом в своих руках, я торжественно и от чистого сердца вручил ее жизнь Господу и в доказательство моей действительной покорности Его воле я нежно выпустил и тихо положил на кровать ее столь дорогую для меня руку, решив, что больше я к ней не прикоснусь. Это был самый тяжелый для меня и, может быть, самый мужественный поступок во всей моей жизни. Она сказала мне, что одобряет мою покорность воле Божией. Хотя до тех пор она беспрестанно звала меня, после этого она уже не спрашивала обо мне» (там же, с. 240).

Игнатий Лойола, основатель ордена иезуитов, уже в последние годы своей жизни много писал об опасностях чрезмерной аскезы (при том, что в молодости, после обращения, он ревностно истязал себя: постился по несколько дней, занимался самобичеванием, лишал себя сна). Телу, считал он, нельзя вредить, ибо оно – средство, которое Бог сотворил ради достижения человеком цели – служения Богу. Коимбрским схоластикам, склонным к излишествам в аскезе, Игнатий Лойола написал весьма резкое письмо, получившее название «Письмо о совершенстве». Случается, пишет Лойола, «что, желая распять ветхого человека, распинают нового, будучи по своей слабости неспособными упражняться в добродетелях» (цит. по: Кихле, 2004, с. 143). Во всем необходима умеренность, которую человек находит благодаря проявлению благоразумия.

Отношение к здоровью и физическому совершенству было неоднозначным и в XX веке. Исторически закрепленная рационалистическая традиция противопоставления «человека телесного» и «человека духовного», пишет И.М. Быховская (2000, с. 9), постоянно воспроизводится в современной социальной практике, в том числе – в различных институтах социализации. Распространенным и даже обычным стал подход, при котором телесно-физические качества человека являются объектом воздействия сами по себе, а интеллектуальные и духовные – сами по себе, без какого-либо серьезного сопряжения их между собой.

И.М. Быховская говорит далее о том, что это порождает, с одной стороны, «телесный негативизм», проявляющийся в форме равнодушия к собственному здоровью, недоверия к своему телесному опыту, пуританского отношения к произведениям искусства, где воспевается тело, и, с другой стороны, в «своего рода соматизации человека, возведении в абсолют его “мускульно-мышечных” или “бюстово-ягодичных” достоинств» (Быховская, 2000, с. 10).

Отражением соматизации человека является возникновение в 1890-х годах современной эстетической хирургии и ее бурное развитие в XX веке. Первоначально эстетическая хирургия занимается в первую очередь лицом как «зеркалом души»; с теми или иными чертами лица жестко связываются в конце XIX века черты характера и сам социальный статус человека (см. напр.: Gilman, 1999). Уже в начале XIX века Иоганн Фридрих Диффенбах (1792–1847) разрабатывал инновационные хирургические методики, объединяя их звучным названием «хирургия красоты». Диффенбах считал, что допустимы и нужны не только процедуры, к которым есть медицинские показания, но и процедуры по эстетическим показаниям. «Пафос преобразования», присущий современной эстетической хирургии, отчасти отражается в большей распространенности таких названий этой области, как реконструктивная, пластическая и косметическая хирургия, – чуть ли не на порядок большей, чем собственно «эстетическая хирургия» (Gilman, 1999, p. 12).

Один из самых известных афоризмов Томаса Манна – «Здоровье и дух нимало друг в друге не заинтересованы». У Владимира Соловьева аргументирована более тонкая связь между телом и духом: «Плоть сильна только слабостию духа, живет только его смертью. А потому и дух для своего сохранения и усиления требует ослабления плоти, переведения ее из действующего состояния в потенциальное» (Соловьев, 1990, с. 141).

В отечественной литературе 1917–1960-х годов по проблемам физического воспитания и физической культуры понятие «физическое совершенство» не встречается. В партийно-правительственных постановлениях о физической культуре и спорте, в монографиях и учебниках в качестве целей физического воспитания провозглашаются подготовка к труду, к защите Родины от внешней угрозы, оздоровление и всестороннее физическое развитие.

Возникли и широко пропагандировались образы этого «неназываемого совершенства». Говоря об искусстве тоталитарных государств, в частности, искусстве советского художника А.Н. Самохвалова, автора «Девушки в футболке», «Метростроевки», живописного панно «Советская физкультура», удостоенного Гран-при на Всемирной выставке в Париже (в соперничестве с «Герникой» Пикассо), Н. Юрасовская отмечает, что все эти девушки с ядром, мячом, веслом, в футболках и без оных олицетворяли собой идеальный и вместе с тем абсолютно конкретный образ активно действующего человека новой формации. Физкультурная нагота не противоречила строгой морали, поскольку она «менее всего носила сексуальный характер… выглядела общественной, организованной и эстетичной» (Юрасовская, 2003, с. 162).

И.Уткин в «Стихах красивой женщине» (1926) взыскующе рассуждает о том, что красивая женщина, «живописная лахудра», не вносит никакого вклада в общее дело, в портрет эпохи; применение женской красоте находится следующее:

 
А тебе, как влага туче,
Красота дана природой.
На костер ее!
Чтоб лучше
Освещалася свобода.
 

Впрочем, возможен, оказывается, и менее радикальный вариант:

 
Женской нежностью томима,
Не богатых,
Не красивых –
Назови твоим любимым
Воина трудолюбивых!
 
 
Не поймешь –
И будет худо.
Жизнь идет, а годы скачут,
И смотри – тебя забудут,
Как красивую собачку…
 

В программе КПСС, принятой на XXII съезде, рассматривались задания народному хозяйству и среди них – сфера воспитания. Было указано, что «на современном этапе строительства коммунистического общества (то есть в 60-е гг. – Г.И.)… неуклонно возрастают возможности воспитания нового человека, гармонически сочетающего в себе духовное богатство, моральную чистоту и физическое совершенство». Так понятие «физическое совершенство» спустилось из эстетических сфер в сферу хозяйственную, для которой тезисы партийной программы являлись производственным заданием. В 27-м томе БСЭ в статье «Физическое совершенство» (1977 год) понятие определено как «высшая степень гармонического физического развития и всесторонней физической подготовленности человека, оптимально соответствующая требованиям трудовой и иных сфер деятельности». Совершенство оказалось не просто «высшей» степенью развития и подготовленности, но и оптимальной (не чрезмерной) для трудовых подвигов.

Современная эпоха под физическим совершенством подразумевает скорее эстетическое совершенство, нежели физическую подготовку. Индустрия красоты создает и поддерживает довольно жесткие требования, которые принимаются уже почти как данность, в особенности людьми с невысокой самооценкой, внушаемыми. Совершенный телесный образ нормативно осмыслен – так, П. Бурдье говорит в этой связи о «символическом капитале», умении подавать себя, держаться, создавать себе имидж (Burdieu, 1984).

По данным чикагской Американской академии медицины по борьбе со старением, объем рынка товаров и услуг по замедлению старения составляет сейчас около $ 40 млрд и растет со скоростью 25 % в год (Ибрагимов, 2005, с. 56). Только ли желание избавиться от боли в суставах, избежать облысения или частых простуд движет десятками тысяч людей, выкладывающих за курс «инъекций молодости» баснословные суммы? В значительной степени это попытка остановить время с помощью процедур, отчасти действенных, отчасти магических. Так, реклама косметики нередко развивает у женщин чувство вины за возрастные изменения внешности. Естественное увядание кожи, появление морщин преподносится как дефект, просчет, следствие небрежного ухода за собой. Единственный выход – «расплата» за ошибки в буквальном смысле слова: непрерывные покупки дорогих косметических средств, пишет О. Вайнштейн (1993, с. 231).

В дипломной работе М.А. Войновской (2007), выполненной под нашим руководством, изучались образы идеального тела, каким оно кажется современным москвичкам. Респонденты описывают идеальное тело как стройное, пропорциональное и ухоженное. Хотя опрошенные не считали, что красивой может быть лишь женщина со стройной фигурой, фотографии женщин с далекой от модельных пропорций фигурой (а также фотографии женщин с «накачанными» мышцами) оценивались по семантическому дифференциалу как неприятные, напряженные, сильные, некрасивые. Идеальное же тело представляется ими как яркое, приятное, красивое, легкое и худое. Идеал – это некий образец, но, отмечает А. Лебсак-Клейманс (2006), менее 1 % женщин обладают модельными формами, которые, как показало данное исследование, считаются москвичками идеальными.

Ж. Бодрийар говорит о современном человеке как «предприятии по наслаждению и удовлетворению». «Он как бы обязан быть счастливым, влюбленным, расхваливающим (расхваленным), соблазняющим (соблазненным), участвующим, эйфорическим и динамичным. Это принцип максимизации существования через умножение контактов, отношений, через интенсивное использование знаков, объектов…» (Бодрийар, 2006а, с. 110). Частью «непрерывного обновления своих собственных потребностей» является грандиозная система «остановки времени», которую человек в развитых обществах вынужден развивать и поддерживать: «превозносят тело даже по мере того, как его реальные возможности атрофируются и оно все более и более подпадает под систему контроля и городского, профессионального, бюрократического принуждения» (там же, с. 133). Ж. Липовецки в эссе «Эра пустоты» пытается объяснить, почему тело становится центральным объектом в обществе потребления и какие следствия для повседневного человеческого существования из этого вытекают. Важнейшим из них является совершенствование тела как каждодневная проблема – современный человек вынужден бороться с признаками увядания и старости тела, противостоять этим процессам с помощью диет, спорта, пластической хирургии; беспокоиться о своей привлекательности; исполнять бесчисленные и бесконечные ритуалы по уходу за собой (Липовецки, 2001). Диета в ее современном значении, отмечает Э. Гидденс в «Трансформации интимности», берет свое начало не ранее, чем несколько десятилетий назад. С одной стороны, диета «научна» и выступает инструментом регулирования; с другой стороны, она как бы передает ответственность за тело в руки его обладателя. Поскольку пищевое изобилие и разнообразие продуктов круглый год доступно потребителю в развитых странах, «то, что ест индивид, даже среди менее обеспеченных слоев, становится рефлексивно побуждаемым вопросом диетического выбора» (Гидденс, 2004, с. 58). После этого, говорит Гидденс, не стоит удивляться тому, что центром тяжести истерии в наше время стали расстройства питания, и что такие расстройства больше всего оказывают влияние на молодых женщин.

Но есть более глубокий, экзистенциальный пласт переживания собственного телесного несовершенства – в особенности когда это несовершенство концептуализируется как признак старения. Одна из центральных тем почти всех романов Мишеля Уэльбека – это тема старения, так, в «Элементарных частицах» он говорит о своих современниках: «Эпохе удалось совершить в них невиданную трансформацию: утопить трагическое предчувствие смерти в обыденном и вялом ощущении старения» (Уэльбек, 2000, с. 62).