Текст книги "Рассказы. Миниатюры"

Окраинный художник

В магазине «Дубрава» скользила взглядом по картинам местных художников. Нет, не то, не то… Всё – яркая фотографичная попса для «массового зрителя». И уже хотела уйти, но… А вот эта вроде бы интересна: река под закатным солнцем, заснеженные лодки – у берега, над ними – нависшие ивы. Да и эта: поляна перед лесом, несколько коров, солнечные зайчики в траве – через кроны деревьев. Да, по теме не избиты… и какая игра цвета, света! А вот еще: овраг, в гору – дорожка меж хаток, а на ней – клочья длинных вечерних теней. Чьи же это? «Юрий Михно». И попыталась выведать о нём у хозяйки салона. «Лет сорока…» – только и буркнула, и телефон его не дала, наверное, смекнув: терять сорок процентов с продажи?

Ну, что ж, попробую сама разыскать Юрия Михно.

А как-то пошла на рынок и, как всегда, заглянула на открытый базарный «картинный салон». Как же всё пестро, примитивно! Но одна картина остановила: предосеннее, уже блеклое поле, дорога – к горизонту, справа – несколько желтых березок на фоне предзакатного неба с наползающими тёмными облаками.

– И кто художник? – подошла к девушке-продавщице?

– Юрий Михно.

Ну, надо же!.. И попросила номер его телефона, а вечером позвонила и оказалось: живет-то в нашем доме!.. в шестом подъезде. И теперь «Дорога» – центр нашего зала. Когда включаю настольную лампу, то глаз не отвести, – небо над ней вспыхивает живым светом.

Высокий, поджарый, с лицом человека «в себе». И нос, и глаза, и удлинённый овал лица, – всё вроде бы правильно и даже красиво, бородка и усы аккуратно подстрижены, но вот тёмные с сединой волосы… Кажется, забыл о них, и они почти дыбом стоят над его высоким лбом, да и одежда случайна, неопрятна. И эта его не ухоженность, и манера бросать в ответ незаконченные короткие фразы, пряча глаза… словно не хочет показывать их, – всё создает ощущение: он – породистый, но одичавший пёс. Странное чувство.

И снова в магазине увидела его зимний пейзаж: заснеженная даль, ближе – укрытый только что выпавшим снежком лес, а на переднем плане – молодые тонкие деревца над крышами сараев. Да, что-то есть в этом пейзаже от японской живописи. И сказала Платону, что б зашел, посмотрел… Нет, не посмотрел. Тогда позвонила художнику сама, и теперь у нас рядом с «Дорой» и «Зима». Но, вглядываясь в неё, понемногу начинала придираться: нет, что-то в этом пейзаже не то. И нашла! Да-да, третий сарай лишний, он утяжеляет, тянет правый угол композиции вниз, да и по цвету яркий, наглый, – выпадающий. И когда заказывала раму, попросила мастера перетянуть картину, отрезав третий сарай. Понимаю, дерзко, бестактно по отношению к художнику, но получилось-то здорово!

Недавно подарил нам художник свой буклетик с надписью: «Галине Семеновне, Платону Борисовичу с благодарностью от автора». И вот читаю: «Родился Юрий Михно на Украине в Новгород-северском… учился в Брянском художественном училище… постоянный участник выставок молодых „художников“, Московских вернисажей в Измайлово… Живописцу присуще импрессионистическое видение мира, чуткое к малейшим нюансам и оттенкам, которые, сплетаясь, образуют бесконечное природное пространство, наполненное светом и воздухом».

Да, так и есть. Пейзажи Юрия наполнили и наше комнатное пространство светом, цветом и множеством его оттенков. И как жили без них?

Встретила Юрия Борисовича в магазинчике, что через дорогу, – покупал бутылку водки… хотя от него уже и потягивало перегаром. Выпивает?

Оказывается, мастерская Михно в трех шагах от нас, – в однокомнатной квартире его тещи. Это мы вчера ходили к нему покупать картину для сына, свадьба у него. И «Зимняя дорога» – наша надовражная улица Лубянка, справа – занесённая снегом хатка с сараем, слева, на пригорке – пятиэтажка, а меж ними, уходящая к закатному небу дорога и девочка с санками.

Позвонила Михно: забирайте, мол, из «Дубравы» и приносите Ваши «Тополя».

– Но только стог сена, что виднеется в проёме калитки… – и сделала паузу. Как сказать, чтоб не обиделся? – Но стог сена, увезите, скормите коровой, но, пожалуйста, уберите. Юрий Борисыч, он же лишний, и торчит, как окрашенное яйцо.

Думала, что заупрямится, но только хмыкнул: хорошо, мол, скормлю… но козой. И теперь у нас поселился отличный осенний пейзаж с «моим» настроением: под черноствольными липами – покосившаяся деревенская изгородь, подпёртая кольями, под ней – жухлые, темно-оранжевые листья и в них – тропинка к хаткам.

Странно! Но пока все пейзажи Юрия, которые видела… окраинные, словно выискивает сюжеты там, где нет людей, но его неудержимо притягивают их теплые гнезда, а войти туда не хочет… или боится?

Сегодня Юрий Борисыч занял у меня сто рублей. Переминался, топтался, боялся поднять глаза, – как же ему было неудобно!

– Да что Вы, Юрий… Можно Вас так?.. – и улыбнулась, на что с готовностью закивал и тоже улыбнулся. – Если еще будут нужны деньги, приходите.

А он опять бубнил извинения, пятился, божился, что скоро отдаст… и снова попахивало от него перегаром.

Рядом с портретом мамы, который написал когда-то наш друг Виктор Якушев, теперь висит картина Михно «Колодец», и на ней опять – окраина деревни, слева дуб, перед ним колодец с навесом, а возле него сидит бабулька, опершись на костыль. Как на маму-то похожа!

Но и эту картину я немного подправила. У Юрия слева были какие-то высокие и тёмные кусты, вроде как он небрежно заполнил ими оставшийся кусок хоста, а я вместо них написала хатку с палисадником, в нём кусты яркого «Золотого шара», а прямо у дороги лавочку. Ох, как же долго!.. на ощупь!.. с пробами и ошибками писалось всё это! Но вроде бы получилось.

Попросили Юрия написать яркий батик для спальной комнаты сына, и потому, что один уже купили у него же, для дочки. Казалось бы, ну что в нём такого? Две курочки с петухом роются у забора, но какой же яркий праздник красок! Вот и для Глеба захотелось похожее.

– Но чтобы эротические мотивы были, – подсказал, ухмыльнувшись, Платон.

И Юрий написал. Быстро написал: изгородь, вдоль неё бегут две яркие курочки и впереди – петух. Конечно, батик броский, красочный… правда, эротики не получилось, но зато радостный!

– Вот только курочки Ваши, – всё же мягко придралась, – сливаются, Вы бы их разными по цвету сделали, – словно попросила.

И переписал. Теперь отлично!

И висят у нас уже пять пейзажей Юрия Михно. А самый притягивающий такой: окраина села, желтоватое закатное небо, силуэты старых, изломанных берёз над двумя хатками, на их крышах – оранжевые блики заходящего солнца, а рядом дорога со следами проехавших саней. И этот «пейзаж-сапфирчик», как его называю, «увела» у женщины, которая хотела увезти его во Францию, но не хватило денег и обещала прийти за ним еще раз.

И снова приходил Михно, чтобы взять в долг… Переминался, стесняясь, и от него попахивало перегаром. Вышел Платон из своей комнаты:

– Юрий Борисыч, Вам бы не надо пить, Вы же талантливы. Жалко будет, если постигнет участь «многих славных»…

Мне стало неудобно от извечной прямоты мужа, а Юрий вроде бы и не обиделся, закивал головой: да-да, мол, Вы правы… И было в этом его согласии что-то от желания поговорить, покаяться в своей слабости, но не стал… взял деньги и запрыгал вниз по ступеням.

Ходила к нему в мастерскую и заметила еще одну «Зимнюю дорогу»: поле, разрезанное дорогой, вдоль неё – клочьями последний снег, вдали лесок, над ним три сосны, несколько березок перед ним, а над всем серое беспросветное небо. Пейзаж отличный, но мра-ачный!

– Да это лишь набросок. Еще не знаю, что и как… но работать над ним буду, – сказал, усмехнувшись.

А я купила и набросок.

Наверное, по своей природе, Юрий – одиночка, одиночка-меланхолик, только и находящий свою тихую радость в бесконечных играх солнца со светом и цветом.

Купила пастельные мелки и несколько дней занималась «преступной деятельностью» – вырывала «Зимнюю дорогу» из мрака, чтобы получился пейзаж под названием «Скоро весна». А делала это так: поверх масляной краски – как прикидка, – сквозь мрачные тучи писала прорывы голубого неба. И было так интересно!.. А вчера желтым и оранжевым попробовала «сотворить» предзакатную полосу меж сосен, над березками. Ничего, заиграл пейзаж, засветилась в нём улыбка! А еще… Ну да, надо, чтобы прорывы небесной голубизны отражались и в лужах от уже подтаявшего вдоль дорог снега.

Здорово. Еще веселей стала картина!

Уже больше недели мелки заменяю масляными красками. И делаю это параллельно с коренным «перемонтажом» моей автобиографической повести «Игры с минувшим». Иногда отчаиваюсь: а справлюсь ли и с тем и с другим?.. Но, как пейзаж наполняется воздухом и начинает светиться, так хочу, чтобы и записки мои…

А сегодня над полем и лесом будущей картины «Скоро весна» высоко в небо выпустила стайку грачей… нет, две небольших стайки. Как же им радостно кружиться над оживающими соснами и березками в бирюзовом небе, которое отражается в покрытых тонким ледком лужах! Кажется, этот пейзаж станет моим любимым, но пока прячу за креслом потому… Надо еще что-то… еще надо добавить… а, может остановиться, не увлекаться? Да и пока не знаю, а какого цвета раму для него заказать, светлую ли, темную? Вот когда со всем этим разберусь, тогда и выставлю «для всеобщего обозрения», а что руку к нему приложила, – простите, Юрий Михно!

И еще интересно: догадается ли «зритель», что над картиной «Скоро весна» поработала неумелая, нахальная рука не профессионала?

Несколько раз ходила в «Дубраву», прежде чем купить «Метель», и когда, подобрав к ней раму, повесила в зале, то сразу стала она хозяйкой комнаты, – ведь «Лодки» подарили сыну. А ведь всё сомневалась: покупать ли? Но в последний раз, снова уходя от неё, оглянулась и словно кто-то крикнул: да что же ты?.. твоя она, твоя!.. Правда, еще когда повесила её над полированным столом, то опять начала томиться, – не нравились слишком густые заросли берёз слева, – и снова казалось, что художник просто заполнял ими оставшееся на холсте место. И через несколько дней решилась: записала лишние, оставив ближе к центру трогательную стайку юных березок, а еще в небе, слева, повесила темноватую тучку, а из-под неё пустила – чу-уть заметным светом! – пробивающиеся розоватые лучи заходящего солнца. Правда, пришлось удлинить и тени от берез, да и в воздухе прибавить розоватого оттенка, но пейзаж «Метель», а вернее теперь «После метели», пронизан заходящим солнцем, которое скользит, скользит и по крышам любимых окраинных хат художника.

Долго не видела Юрия, но недавно столкнулись в «Дубраве». И оказалось, из-за постоянных запоев жена выгнала из дома, и он на несколько месяцев уезжал в Череповец, в котором у него есть друзья, писал там картины, которые продавались неплохо, но вот затосковал по семье, приехал, и снимает где-то уголок. И вид у него был запущенный и несчастный. Чем помочь?

Сегодня позвонила, заказала ему повтор его же картины, которую высмотрела в буклете: уже подёрнутая ледком река, на первом плане – лодка, на другом берегу – хатки, за ними лесок и всё это укрыто только что выпавшим снегом. Пейзаж, конечно, радостный, с настроением, но сможет ли Юрий повторить его?

Нет, не смог. Получилось мрачно, плоско и, самое главное, нет ощущения чистоты выпавшего снега.

– Юрий… – посмотрела на пейзаж, улыбнулась виновато, – мне же хотелось, чтобы в картине было ощущение света, радости…

Помолчал… но тут же кивнул головой:

– Хорошо, попробую.

И ушел, сунув пейзаж в черный пакет.

Принёс через пару дней… «Ой! – ахнула про себя, – всё осталось почти так же. Что же делать?»

Но ничего не сказала, отдала деньги, а потом всё думалось: нет, это не Михно писал «Лодки», а его брат… он же учится, но Платон не соглашался:

– Да нет… Думаю, что работа его, но просто он деградирует. Пьет же… а это – «многих славных путь».

Неужели так и есть?

Пришел вроде как испуганный:

– Вы представляете! – заговорил прямо с порога: – Дочка заболела. Хотел проведать её в больнице, а жена и говорит: чего ты, мол, к ней ходишь, она же не твоя. – Начала утешать, а он словно не слышал и всё говорил и говорил: – Да я же вынянчил своих девочек, когда она свои бабки зарабатывала! Да я же люблю их… жить без них не могу!

И, отказавшись от котлет, сидел на кухне, пил чай.

Сегодня из «Лодок» решилась сделать свои. Чтобы сиял только что выпавший снежок, чтобы другой берег не был отрезан наглой, прямой линией, чтобы деревья над хатками были не такими высокими и мрачным и, самое главное, чтобы небо светилось предзакатно и ощущалась свежесть снега. Не знаю, смогу ли – всё это?..

Под Рождество в «Дубраве» заметила две работы Михно. «Ручеёк»: мостик через ручей, заборы окраинных хаток, а между ручьем и этими заборами – яркая, радостная поляна солнца. И «Осень»: тропка, бегущая через мосток, в рощу и теряющаяся среди желтых берёз. Работы, конечно, фотографичны, нет в них того, прежнего Михно, – наверное, подлаживается под массового покупателя, – но ходила по «Круглому скверу» и всё думала, думала: брать ли? Ведь и вешать вроде бы уже некуда, и Платон будет ворчать, что лишние, мол… да и картины слабенькие! Но, в то же время… Скоро Рождество, а у Юрия… ну, конечно же, нет у него денег, а у меня есть, так пусть художник отпразднует. И позвонила. И привёз пейзажи быстро, – я еще и домой-то не успела прийти. Угостила кофе, предложила как-нибудь «покопаться» в моих пейзажах-слайдах, которых у меня уже больше тысячи:

– Сбросьте на флэшку, выберите свою «тему».

Да-да, он непременно зайдёт, но потом… как-нибудь.

И опять – к «Лодкам»… Ах, как же трудно, изматывающе трудно писать красками! Малейший мазок – и уже не то!.. не так! Чуть прибавишь белил в лазурь, и уже не вписывается в общий тон пейзажа… закат не такого цвета, на льду отсветы – не в тон заката А снег… Нет, это – не снег! И вспыхивает отчаяние: нет, не смогу!

Снова приходил за деньгами. И снова – под хмельком. Стоял у порога в потертой и, наверное, единственной куртке с открытой шеей, без шапки… а на улице-то уже ветрено, стыло.

– Что ж Вы без шапки и без шарфа? – заохала. – Давайте подарю Вам вот этот, – и сняла с полки шарф Платона. – Мохеровый, теплый, красивый.

Вначале отказался, но всё же покрутил в руках, обмотал шею. Пригласила пройти на кухню, спросила: может, есть хотите? Нет, не хочет… чая и кофе – тоже. И даже не захотел присесть тут же, у порога, – стоял, почти прижавшись спиной к двери и говорил, говорил: вон, у шестого подъезда стоит машина, жена купила… а любит он её по-прежнему… и всю жизнь любил, и кроме неё не было у него никого… и не будет.

И опять: ну, чем помочь?

Попросила своего зятя Артёма, чтобы его брат, заведующий клиникой по лечению алкоголиков, взял и нашего талантливого художника.

– Денег у него, конечно, нет, но картину Вашему брату напишет.

И договорился Артём. Теперь буду ждать звонка Юрия, чтобы предложить ему лечение, – ведь на мои не отвечает.

В четвёртый раз переписала снег. Вроде бы получился. Но смогу ли написать былинки и куст слева?.. Смогу, смогу! Ведь получилось же и предзакатное небо! А еще лодку привяжу к сломанному деревцу, перед лодкой положу корягу… но если не получится, то «запорошу» её снегом, ведь «снежный» опыт у меня есть.

Всё же пришёл Юрий.

– Что ж так долго Вас не было? – встретила улыбкой, – и на звонки не отвечали.

Похлопал по карманам, поискал мобильник, хмыкнул:

– Да я их теряю… за месяц уже третий.

Потом прошел на кухню, но ужинать отказался, а попросил пару мандаринов, что дозревали на окне. Сидел, посасывая дольки, а мы с Платоном уговаривали его попробовать лечиться. Нет, не хочет он… «пока, хотя однажды уже и… может, потом… как-нибудь, через месяц». Но номер телефона клиники всё же взял и вместе с деньгами, что снова одолжил, сунул в карман куртки.

Всё, всё у меня получилось, как хотела! Вокруг лодки – свежий, только что выпавший снежок, она привязана к деревцу, перед ней – коряга выглядывает из-под снега, вокруг – пробивающиеся былинки, на том берегу – предзакатный розоватый свет над полоской ещё зеленеющего лесочка, перед которым прилепились три хатки, а над всем ещё светится лазурь уходящего дня.

Да нет, когда занимал деньги, всегда возвращал, но… В предпоследний раз попросил пятьсот, через несколько дней, – еще. И всё! Запропастился мой художник! Звонить ему, конечно, не буду, а то подумает, что из-за денег… А что деньги! Его жалко. Ведь талантливый художник… был?

«Но иногда, чтобы утешить себя, она с грустью думала: а, может, совсем одичав, сбежал мой „окраинный“ в свои любимые поля и леса, отыскал там полянку, сгородил на ней шалашик и пишет, пишет свои картины…»

P. S.

Как-то пошли с дочкой на базар, она заказывать раму для батика, я – для пейзажа Михно, а рядом стоял незнакомый художник со своими работами, но стал помогать нам в подборе багета, потом увидел на моей картине автограф: «Юрий Михно» и тихо сказал:

– Хороший был художник…

– Почему… был? – встрепенулась я.

– А помер. Завтра сорок дней как…

И сердце моё оборвалось.

Но остались с нами его окраинные пейзажи, которые утешают, волнуют, радуют, ведь из них по-прежнему «смотрит» на нас взволнованная душа художника.

Наш глубокий поклон Вам, Юрий Борисович Михно.

Белла и two friends

И были они ну очень разными! Да и фамилии их словно подчеркивали разность, – Жучков и Поцелуйкин. Но оба – журналисты, и столы их стояли рядом с моим, – изрядно потёртый, поскрипывающий Поцелуйкина, а Жучкова… И откуда приплыл к нам такой, к нашей-то рядовой мебели? Даже и сейчас словно вижу тот солидный двухтумбовый, за которым Жучков сидел спиной к окну. Но не о столах я…

Так вот, когда я приходила на работу, то взгляд сразу упирался в силуэт Жучкова, – ну прямо эдакий паучок на фоне ярко освещенного солнцем окна, задёрнутого желтыми шторами, – и когда писал, то иногда казалось, что стол под ним аж ходуном ходит! Ведь Саня всё делал решительно и наверняка, да и с виду хотя и невысок был, но строен, широкоплеч, – вполне спортивного вида. Обычно от таких заражаешься некой бездумной энергией и хочется тут же делать что-то, бежать куда-то. Правда, такое вспыхивало во мне, а как в других?.. не знаю.

А теперь – к Компу (Это одноглазое электронное «существо» стало для меня живым, а посему – только с заглавной буквы.), и попрошу его через «Найти» отыскать эпизод со словом «Жучков». Ага, вот:

«Сегодня Саня Жучков особенно энергичен и бодр. Ну да, он же каждое воскресенье ходит «в баньку, напротив которой озерцо» и сейчас, оторвавшись от писанины, уже в третий раз восклицает, подергивая плечами:

– Ах, как хорошо понырял вчера! Как хорошо!

Мой хлипкий столик прилеплен бочком к его двухтумбовуму и, в ожидании репетиции, я, почитывая «Литературную газету», невольно краем глаза наблюдаю за Саней: да-а, сегодня он и впрямь как-то особенно свеж и бодр, неужто только после баньки? – вяло прорывается сквозь строки статьи, – а, может, узнал, что в этот раз премию ему не срезали? Но тут входит Коля Гулак, наш тихий фотокор, садится на краешек стула.

– Что тебе? – не глядя на него, бросает Жучков.

– Слайды мои… – и робко смотрит на Саню, – пойдут сегодня в новостях? А то уже давно…

– А-а, иди ты! – рыкает тот.

Но Коля не уходит… и еще долго будет сидеть возле и предлагать: может, к восьмому марта снять женщин за прилавком… или в роддоме, в котельной, на фабрике? Нет, ничего не «возьмет» Жучков, а своими короткими фразами будет словно отстреливаться от фотокора и все писать, писать, но потом эдак сладко потянется:

– Все. Хватит! Надо расслабиться.

– То-то ж, – поддержу, – а то все пишешь, спешишь куда-то. – И, начитавшись глубокомысленных фраз, попытаюсь заронить в его душу «горечь сомнения»: – Может, Василич, все эти дела вовсе и не нужны тебе, может, и совсем не в том жизнь твоя проходит? Не задумывался об этом? – и даже улыбнусь загадочно.

– В том, в том, – воскликнет. – Только так и надо жить, чем больше успеешь, тем лучше.

– Василич, а когда же созерцать, наблюдать, сравнивать, – попытаюсь прикинуться вкрадчивой, – анализировать и, так сказать, делать выводы? Разве всё это не так уж и важно?

– А-а, – махнет рукой, словно отсекая всё разом».

Ну, ладно, Комп, с твоей помощью грубые штрихи портрета Сани набросала, теперь к таким же – Поцелуйкина. И сразу вижу Валеру на летучке… Ну, наверное, потому, что именно на летучках и было время понаблюдать за кем хотелось, да и высвечивались коллеги на еженедельных «тусовках» ярче. Итак, еще одна запись:

«Валера обозревает трудовую неделю и будто сам с собой говорит, да еще теребит и теребит чубчик, одергивает брюки, пиджак и кто-кто уже похохатывает над ним, а начальник… Опять Афронов не выдерживает очередного его обзора, и уже слышу:

– Ну, что ты, ей-богу… всё бубнишь, шепчешь себе под нос? – и разводит руками, обводя нас взглядом, ища поддержки: – Конца-краю твоему обзору не дождешься!

А я, не отрывая глаз от Валеры, пытаюсь понять: ну, почему он такой? Может, Афронов его затуркал? Так ведь и есть за что: сценарии сдает «под завязку», на работу приходит часам к двенадцати, путано оправдываясь, а в эфире часто делает накладки».

Спросите, что за «фэйс» был у Валеры? Да весьма и весьма симпатичный. Не сказать, чтоб красив, но смазлив, не сказать, чтоб умён, но и не глуп, и рост в меру, и общий, так сказать, стройный абрис. А с женщинами всегда был мягок, уступчив, – угодлив! – так что «девочки» от него просто тащились. Как-то пришел на работу с синяком на лбу, а я:

– Валерочка, и кто ж тебя так…

Попробовал укрыть метину чубчиком… не получилось, и оказалось: поехал с журналистом радио в командировку, а там «девочки» попались. Ну, выпили, повеселились, потом разбрелись по комнатам… потом Валера выходит от своей, а на нём другая повисла, не смог и ей отказать, так первая не стерпела, – «вот и фингал». Так что, с «девочками» у него было всё в порядке, а вот с журналистикой… Да нет, в наше постперестроечное время он не смог бы журналистом быть, – надо протискиваться меж «собратьями по перу», поскорее хватать, приносить редактору то, что привлечёт рекламу, – а тогда и такие могли работать. Ведь были-то рупорами партии, а рупоров встречали на предприятиях и в колхозах, как королей, – и сопровождающего давали, который водил киносъёмочную группу по «объектам, заслуживающим внимания прессы», и закусочку после трудового дня устраивали такую, чего дома видеть не приходилось. Но что-то за ассоциациями я устремилась. Пожалуй, еще несколько штрихов, и мой «карандашный» набросок Поцелуйкина будет готов, но дойдёт ли дело до масляных красок?

Если Валера начинал рассказывать анекдот, то конца было не видать. Поглаживая и поглаживая чубчик, вдруг начинал хохотать над тем, что только ему и ясно, а нахохотавшись, продолжал, тщательно подбирая слова и делая многозначительные паузы, заглядывать в глаза: ну, как, мол, разве не смешно? Вот и приходилось ухмыляться, хотя соль анекдота давно растворилась в его ужимках.

А еще был он ну очень стеснительный. Мой любимый оператор Женя Сорокин рассказывал:

– Прошу у Поцелуйкина десятку взаймы, а он мнется, оправдывается: да я, мол, завтра в Москву еду… да мало, мол, гонорара получил. Ну, я ему и говорю: что ты оправдываешься-то? Нет, так нет.

Добрая, конечно, душа был Поцелуйкин, но как журналист… да еще работающий в кадре, да еще – в прямом эфире!.. Как-то недавно вёл «прямую» «Панораму», всю информацию выложил минут на десять раньше и тогда схватил программу и стал делать анонс свой передачи «Агропром», но увлёкся… Кричу оператору по тихой связи:

– Саша, дай знак, чтобы кончал, а то придется срезать, что б ЦТ войти.

Сашка так и сделал, а Валера… Валера с вымученной улыбкой и растерянными глазами закивал головой, – понял, мол! – и тут же перешел на погоду:

– Завтра ожидается температура воздуха три-пять метров в секунду.

На пульте все легли.

А во время другой «Панорамы» моя коллега дает его в кадре, а он молчит. Инна уходит на бланк, звукорежиссёр отключает микрофон, она по громкой связи кричит:

– Валера, ты что?

И снова дает в кадре, а он… Ведь знал же и видел: на камере горит красная лампочка, значит, – в эфире, но жестами начинает объяснять ей что-то. Афронов в холле беснуется:

– К чертовой матери! Пусть идет в многотиражку! Надоело!

Но тогда санкций не последовало, и только потом…

А «потом» началось с появления в Комитете новой журналистки. Красивая была! Глаза – лазурь неба, и в этой лазури – удивительная открытость со светлой наивностью, а меж лучезарных глазок – носик чуть приподнятый, словно о чём-то вопрошающий, слева-справа – розовые щечки на бледноватом, матовом лице, тёмные волосы – узлом на макушке, а когда распускала!.. Неуёмной волной устремлялись те по плечам и тогда мои вышезарис… вышенаписанные герои или two friends, как их называла Белла, совсем… И самое главное, была она великолепно телегенична.

А телегеничность странная и загадочная штука. Много пришлось просматривать претендентов на дикторов, но неразгаданное явление осталось: придёт некая красавица, сядет перед камерой и… Ни света в ней, ни обаяния, ни красоты, – куда всё девалось-то? А другая… Ну, зачем пришла, на что надеялась? Но вдруг!.. Вот-вот, её-то и надо брать. Но снова я куда-то…

Не трудно догадаться, что мои герои были сражены. Ах, как же вспыхивали их глаза, когда Белла входила в наш кабинет; ах, как же вроде бы и незаметно, но пристально следил каждый за её жестами, словами, движениями! Да и журналист она была… Нет, дело не в стилистике, а в том, что стремилась «нести людям правду, и только правду» – её слова! – а правда эта… ну, та сама гласность, как окрестили её в те предперестроечные годы, только еще пробивалась там, в Москве, а к нам тащилась ну уж очень лениво. Но Белла, равняясь на столицу, непременно хотела обнародовать ну такие безгласные и упрятанные от «широкой общественности» факты, что начальство понемногу начинало брать оторопь: что же делать с этой красавицей, постоянно находившей, писавшей и выкладывавшей им на стол только правду?

А вот такую: об арендаторах, которым власти ставят препоны, не разрешая сажать и продавать то, что хотят; о капусте, отравленной минеральными удобрениями, высыпанными осенью сугробами на поля и пролежавшими там до весенней пахоты, кода наконец-то трактора при вспашке стыдливо упрятали их; о работе комитета по реабилитации бывших политзаключенных, о которых в прессе «стеснялись» упоминать… Скажете: «Ну и что в этом особенного, теперь в каждой газете, мол… и по радио, и по телевизору об этом… надоело! Всё верно, вам надоело. А в те времена «руководящая и направляющая» берегла нас, «широкую общественность», от возбуждения, и нам не надо было знать даже о безобразных свалках мусора, – ну, не было их в городе, а вернее, «образные» иногда упоминались, но безобразные!.. А Беллочка всё пыталась и пыталась известить и о них, и об очередях за стиральным порошком, «выброшенном» на прилавок какого-либо магазина… И откуда в эту красавицу залетел и пророс ген (если такой есть) правды? Может, от отца, в котором мог уже и засохнуть, ибо тот был тоже журналистом, но давно «ставшим на ноги» и возглавлявшим местный партийный орган. Но снова отвлеклась…

Вот и началось вскоре… Афронов:

– Ну, зачем об этом писать? Прибавится порошка стирального что ли? – Да, конечно не прибавится, а Беллочка… – Ну, зачем о машинах, которые только – для начальства? Было это и будет. – А Белочка… – Да и о дачах обкомовских в Белобережской? Были они и…

Но Беллочка… И вспыхивали подобные диалоги с месяц, вспыхивали и с два, потом переметнулись на третий, пока, наконец-то её, менее правдивые и не беспокоящие народ материалы, Афронов не отдал в «Эстафету» Сане Жучкову. И тот взял, даже и не спросив Беллочку: как, мол, ты – к этому?.. Но ладно, не спросил, так не спросил, подумалось, может, некогда человеку было… но надо б всё ж… как-никак, нежные чувства он – к ней… И теперь опять – запись из моих дневников о том «событии»:

«Летучка. Когда после обозревающего началось обсуждение «недели», то слышу:

– Сергей Филиппыч, – заговорила Беллочка, чеканя каждое слово: – я протестую против того, что Вы два моих сюжета отдали Жучкову без моего согласия. Это – нарушение авторского права. В суд на Вас, конечно, не подам, но гонорар за них получать отказываюсь.

Тишина-а повисла!.. Интересно, а как поведут себя two friendsсы?

И Валера даже подхватился, вспыхнув своей красной рубахой…» Ну да, любил он почему-то именно красные, может, какая-то «девочка» сказала, что неотразим в таких?.. а, может, чтоб красным привлекать их? И тогда летучка услышала:

«– Журналист, конечно, имеет право протестовать и отказываться от гонорара, но я… – поправил чубчик, застегнул пиджак, будто прикрывая на этот раз ни к месту полыхнувшую рубаху. – Но я хочу предложить отметить за две последних недели только два сюжета, – обернулся к Белле, щеки вспыхнули и голос слегка дрогнул, – два сюжета Беллы, которые хотя и прошли не в её «Эстафете», но…

Браво Валера! Молодец! Не дал в обиду свою влюблённость! А что же Саня?.. А Саня только заёрзал в кресле, что-то шепнул ассистентке рядом, кашлянул в кулачок…»

Что, и всё? – удивитесь вы. Ага, всё. Вот и я хотела тогда сказать ему: Ах ты… мой сильный, бодрый и уверенный в себе коллега, ну, что ж ты?.. Но не сказала. И потому, что знала: он может вот так… И в подтверждение этого еще одна запись, которая может несколько расшифровать такой «жест» Сани:

«Жучков вернулся из командировки по области и возмущался:

– Вот безобразие! Механизаторы взяли в аренду сто гектаров земли, а местные партаппаратчики не дают им распоряжаться ею так, как они хотят.

– Вот и сделайте об этом передачу, – подхватила.

Нет, не сделал передачу, а написал информацию: «Решения партконференции – в жизнь».

А пишет он штампами: «борясь и соревнуясь… заступая над предсъездовскую вахту… свой самоотверженный труд посвящают съезду партии…» Перед репетицией «Новостей» читала их и чуть не рассмеялась:

– Сань, ну и фразу ты пропустил! Послушай: «Хорошую кормовую базу заложил в этом году совхоз „Найтоповичский“, и на заботу животноводов стадо ответило повышенными надоями молока», – и рассмеялась.

А он вдруг покраснел, как рак. С чего бы это? И тут взглянула на листок и увидела: ведь под информацией – его подпись!» Вот поэтому и знала, что спрятать в себе вдруг взволновавшую правду, Жучков мог запросто, так почему бы и чувство?.. А ведь Белле, – всегда свеженький, уверенный и бодрый, – нравился он, пожалуй, больше, нежели робкий Валера. Когда она заходила к нам в кабинет, то мимо стола Поцелуйкина проходила… вроде бы его там и «не стояло», а вот рядом с двухтумбовым садилась, и тогда Саня откладывал ручку, выходил из-за стола и начинал прохаживаться по кабинету, демонстрируя все свои спортивные «достижения», а попутно, через фразу, делал ей комплименты. Нравилось ли ей это? Наверное. Но думаю, что забегала она подзарядиться энергией от этого бодрого и сильного с виду воздыхателя, так что, была, была у Сани перспектива, но…