Текст книги "Рассказы. Миниатюры"

Но снова – о Беллочке. В её журналистской судьбе стиральные порошки и обкомовские дачи уже сыграли определённую роль, но когда она, в поисках «правды и только…», пришла к Афронову с желанием рассказать «широкой общественности» о партийных распределителях продуктов и промтоваров и о банкете с фейерверками, который руководящие товарищи закатили на берегу Дубровского озера, то…

Да, конечно, теперь такие банкеты – привычное дело, а тогда выставлять напоказ «ликующий достаток» не поощрялось, в подполье он таился, но вот… Всё же не удержались, выдали себя фейерверками неосторожные «товарищи», а Белла… И телегеничную красавицу просто отстранили от эфира, передав ведение её «Панорам» дикторам. И как же повели себя воздыхатели в этой, критической для Беллы, ситуации, чтобы хоть как-то… хоть что-то – для неё? А вот как. Когда она, побледневшая, грустная и ставшая еще красивей, стояла в курилке, то некурящий Валера робко подходил к ней и, вдыхая очередное облачко дыма её сигаретки, что-то говорил и говорил… наверное, пытаясь утешить или предложить какой-либо выход. А, впрочем, не знаю о чём говорил, но одно то, что просто старался быть рядом, уже чего-то стоило.

Видела один раз около Беллы и Саню, но мог ли он сказать ей что-то утешительное, если понятие «правды» было им преломлено, приспособлено под среду, в которой пребывал? Что-то намудрила? Но постараюсь пояснить вот этим, «сохранённым» эпизодом из той жизни:

«В наш кабинет входят операторы, что-то шепчут Жучкову. Он снимает трубку, звонит:

– Ниночка? Здра-авствуйте! Как жизнь молодая-красивая? Привет вам от Поцелуйкина, он только что звонил из Москвы. – Я-то знаю, что «только что» никто не звонил, а Жучков уже хитровато мне улыбается: мол, как я ее! – Ниночка, что-нибудь из продуктов к празднику подкинули в ваш магазин?.. Значит, можно подъехать? Хорошо, спасибо. Еще раз привет и наилучшие пожелания от Поцелуйкина. – Кладет трубку и – к операторам: – Поезжайте. Даст что-нибудь.

И обрадованные операторы пожимают ему руку, выходят, а он… Ну вылитый петух-победитель!

– Хорош! – улыбаюсь. – Какие связи, какое влияние! Тебе бы, Василич, не здесь сидеть, а в руководстве области.

– А мне и здесь хорошо, – улыбается, довольный. – Вот сегодня… Проснулся в шесть утра, пробежал по морозцу три километра, позавтракал, приехал на работу, сделал «Новости». – И снова я: ну, победитель жизни! – А в обед поеду к любовнице, вечером – на день рождения к приятелю…

– Жучков, – прерываю список его «трудовых побед», – вот если б ко всему этому ты еще не «поимел» свою гражданскую совесть, а взял, да написал о тех мужиках, которым власти не дают работать на арендованных гектарах…

– А-а, – прерывает, махнув рукой и не обратив внимания на мою иронию, – всё равно наше начальство не пропустит».

Вот теперь и посудите, мог ли Жучков утешить своей «правдой» Беллу, которая имела свою «правду и только правду»?

Ну, а вскоре подкатил и «финал» отношений этих трёх. Как-то весь наш творческий коллектив собрался в холле, чтобы решить: стоит ли выдвигать кандидатуру Афронова в первый областной Совет, – наконец-то перестроечные симптомы доползли и до нас, вот и до кандидатов дело дошло, – но Белла… А дело было так, – помоги, дневник!

«В самую решительную минуту, когда все уже вот-вот были готовы дружно вскинуть руки «за», она… Бледная, взволнованная, красивая и решительная Белла встала перед «дружными» и спешащими по домам коллегами и заговорила:

– Может кто-то хочет выступить против этой кандидатуры? – Медленно обвела нас взглядом, вымученно улыбнулась и мне даже показалось: если донесёт эту самую улыбку до меня, то обожжет ею. – Никто не хочет?.. Похоже, никто. Ну, тогда я… – Помолчала, вдохнула: – И хочу сказать вот что: я не буду голосовать за Афронова потому, что его гражданская позиция антиперестроечная, – и испытующе взглянула на него… Ну да, она глушит удары своего сердца, набирает воздуха для следующей фразы: – К сожалению, все материалы, которые шли в эфир, я делала не по его инициативе, а вопреки ему. – И та самая вымученная улыбка по-прежнему висела на её губах, но… но лицо было прекрасно! – И теперь мне стыдно!.. стыдно за всех. Вы махнули рукой на всё, лишь бы уберечь себя и поскорее уйти домой. Но опомнитесь! Мы сейчас решаем свою судьбу! – Кажется, не может больше говорить, боится сорваться? – Ну, как? – повис в тишине вопрос.

Неужели не откликнутся на её отчаянный кличь хотя бы two friendсы?

– Я хочу! – взвился вдруг Поцелуйкин… как флаг в своей красной рубашке, да еще и без пиджака. – Я буду говорить. – Давай, Валерочка, говори! Говори, робкий ты наш, смешной ты наш! – Во-первых, хочу сказать, что передачи должен вести автор, а не диктор, и поэтому отстранение Беллы от ведения считаю самодурством Афронова. А во-вторых… – Поправил красный воротничок, пригладил чубчик, взглянул на Беллу: – А во-вторых хочу во всем поддержать журналистку потому… – Чего по имени то не назвал? – Потому, что она по-настоящему честный человек. Да, Афронов стоит на позициях прошедших дней, и поэтому я тоже буду голосовать против него.

Молодец Валерочка! Ты не предал свою любовь, хотя… Хотя чуда не свершилось, – еще один кандидат-коммунист был избран в областной Совет».

А теперь – финал.

Ясное дело, что после такого ни Белле, ни Валере оставаться в Комитете было просто невыносимо, – при желании, к написанному журналистом, всегда можно придраться, – хотя уволить их при наступивших перестроечных временах было не так-то и просто, ибо Обкомы «сдулись»1111
  23 августа 1991 года – Указ Президента России Б. Н. Ельцина о приостановлении деятельности Коммунистической партии на территории РСФСР.


[Закрыть], утратив свою прежнюю силу, и пресса понемногу начинала выскальзывать из-под опеки «ведущей и направляющей», а вскоре Российской Думой было принято постановление о её относительной свободе1212
  27 декабря 1991 года – «Закон о средствах массовой информации» о недопустимости цензуры, и о том, что учредителем газеты может стать любой гражданин России.


[Закрыть]. Но не об этом я…

Припомнила сейчас: как-то в моей прямой передаче… с очередной накладкой Поцелуйкина, спускаюсь из аппаратной по лестнице, а он – навстречу: руки дрожат, лепечет, лепечет что-то в оправдание… Конечно, жаль его было, поэтому лишь на другой день говорю:

– Валерочка, не получается у тебя с прямым эфиром. – Стоит напротив красный, напряженный. – Не всем же дано свободно держаться перед аудиторией, – пытаюсь смягчить приговор. – Понимаю, такое больно слышать, но я очень хорошо отношусь к тебе, чтобы не сказать…

Присел… но глаз не поднял. И тут приоткрылась дверь, и кто-то бросил радостный клич: окорочка привезли, сейчас давать будут! А у меня как раз репетиция, некогда за ними… и тогда Валера тихо предлагает:

– Давайте я вам возьму…

О-о!.. И до сих пор он вот таким – во мне!

А еще помню ассистентку Наташу, которая вот так же… Некрасивая была, тихая, замедленная, и далеко не всегда успевающая вовремя сдернуть с пюпитра фотографию, увлёкшись её содержанием.

А еще звукорежиссера, который из-за любви к симфонической музыке не раз пытался «подложить под колёса» хлебоуборочных комбайнов отрывки из «Лебединого озера», за что его наконец и…

А еще… Да сколько «таких» промелькнуло передо мною, – ведь в профессиях этих надо всё – точно, всё – вовремя и, не робея, а ведь не каждый мог… Отвлеклась? Да нет, всё – о том же: сила, слабость… Возможно ли распознать их, и что более почитаемо в жизни? Лично я не нашла ответа на этот вопрос, хотя почти доверялась и древнекитайскому философу Лао-Цзы: «Мы только слабостью своей сильны», и французскому драматургу Пьеру Корнелю: «Ранимы жалостью великие сердца, участье к слабому – не слабость храбреца».

А теперь так думаю: и силе, и слабости есть место на земле, – одно дополняет другое, – а каким быть, человек выбирает сам. И расплачивается за свой выбор тоже сам. Того же было не миновать и Валере, последовавшему за Беллой, которая ушла в созданную кем-то «Свободную газету». А, может, поверил Поцелуйкин великому английскому драматургу Уильяму Шекспиру: «Завоевывай не силой, но слабостью»?

Без креста, да – под горочку

Слушай, а расскажу-ка тебе о подруге детства. Не идет она у меня из головы вот уже несколько дней. Хочешь?

А почему ты думаешь, что у неё было прозвище?

А-а, почти у всех… Ну да, меня тоже Красной шапочкой когда-то звали. Помню, хлеб давали по карточкам и моей обязанностью было вставать ра-аненько и идти занимать очередь, а у меня красный беретик был, вот и прозвали Красной шапочкой, а свою подружку Алиску я звала Чижиком…

Не знаю «почему»… Впрочем, может, потому, что её белобрысость с копной вечно непричёсанных волос и делало её похожей на чижика. Ведь прозвищами одаривают не только из-за внешности, вот и я, называя её так, словно тепло ощущала, исходящее… как от птахи в ладонях.

Да нет, не была я ни старше её, ни здоровей, чтобы так – к ней… но видимо чувствовала некую облегчённость естества моего Чижика и потому старалась защитить своей заботой, а ей, наверное, было это нужно, если убегала домой только для того, чтобы поесть или поспать. Ну а потом… Давай-ка еще по чашке кофейку перед «потом», а? Да еще с ликёрчиком. Прелесть!

Удивительно! Почему-то под него и вспомнилось… Знаешь, иногда память или сердце?.. подбрасывают что-либо столь неожиданное! Вот и сейчас, вдруг… Под горкой через лужок бежала наша речушка Снежка бойкая с прозрачной водой, с песком на дне, с извивающимися косами водорослей, и вот мы с Чижиком опускаем корзинки навстречу течению, заводим под эти косы, болтаем ногой, вспугивая рыбёшек, а потом рывком поднимаем. Быстро-быстро, с шумом исчезает вода, а там, на дне трепыхает, бьется о прутья рыбка, плотвичка серебристая. О, радость! О, запахи! Запахи воды, тины, сырой корзины!.. Правда, потом отпустим этих рыбок, но они были, были в наших руках!

Ну да, счастье детства… Счастье жить и радоваться только настоящим мгновением, не впуская в него черные минуты прошлого, умеют только животные и дети, поэтому и… Но ладно, не буду абстрагироваться, а снова – к Чижику.

И были мы с ней неразлучны. Зимой катались на санках, отогревались на печке, читая книжки или слушая радио, а весной, когда стаивал снег и подсыхал асфальт на центральной Первомайской улице, бродили туда-сюда, летними вечерами висели на заборе парка, слушая песни заезжих артистов, а потом… Но прежде послушай-ка вот этот маленький «дайджест» из моих дневниковых записок той поры:

«Весь вечер к горлу подкатывает ком, так и хочется разрыдаться. Нет больше у меня подруги или друга, которому можно было бы доверить свою радость или горе. Была Алиска, мой дорогой Чижик, но вот уже шесть дней, как уехали они в какой-то Сыктывкар…»

Между прочим, уехали, оставив в своей хатке дядю Алиски, а он был инвалидом войны, одна рука не разгибалась, да и нога – тоже. Теперь-то понимаю, как трудно было ему одному, а тогда…

Ну да, у детства восприятие увиденного не глубокое, вот и я… Только и помню, что когда встречала его на улице, просто видела: был он не ухожен и жалок. Но опять – к запискам:

«Тяжело расстаться с человеком, который тебе дорог, которого любишь. Мой дорогой Чижик, и как мне жить без тебя? Неужели никогда не встретимся?»

«От Алиски нет и нет писем. Неужели она не может написать хоть несколько строк! Наверное, нашла себе там друзей, подруг и забыла обо мне».

«Никак не отвыкну от Чижика и всё кажется: улетела она куда-то только на несколько дней и вот-вот вернётся.»

«Наконец-то получила сразу два письма! Как же рада! Весь день стараюсь спрятаться куда-нибудь и перечитывать их, перечитывать! Пишет, что ей там очень весело, а мне…»

Да нет, подруги у меня были, но заменить Алиску никто из них так и не смог.

А встретились мы с ней только через четыре года, – приехала к своей тётке. Кстати, спросила её тогда: Алис, а почему – не к дяде Сереже, ведь рядом бы пожили, а она запросто бросила, что за ним, мол, ухаживать надо, а у тётки… Но тогда на такой её ответ внимания не обратила, – хорошо ей у тети, ну и ладно, – и только теперь откапываю в её словах другой смысл: значит, не только её матери, но и ей, племяннице, было совсем безразлично, как живёт здесь дядя-инвалид. Но снова отвлеклась…

И была Алиска уже не прежним беззащитным лохматым Чижиком, а красивой девушкой.

Приходя ко мне в библиотеку, подолгу сидела в уголке, а когда заходили молодые читатели-офицеры, в её глазах начинало метаться нечто… Теперь-то понимаю, что это значило, а вот тогда, в мои семнадцать… наивной, романтичной, да еще и влюблённой, такое было не знакомо и не понятно. А ещё…

А вот что «ещё». Под Новый год в клубе устроили банкет для офицеров, я привела её с собой, а она… Вдруг пропала моя Алиска! Пошла её искать и вижу: стоит с Юркой в уголке холла и руки – на его плечах.

Нет, с Юркой рассталась я не и-за этого, а… А, впрочем, не будем сейчас о Юрке, давай – об Алиске. Когда она уехала, то вослед написала ей письмо: «Алиска, мой дорогой милый Чижик! Когда ты приехала, как же я обрадовалась тебе!..» А, впрочем, нет. Потом, – к этому письму…

А что дальше… «Дальше» просто не было, ибо этот «крик души» не отослала.

Ну да, наверное, боялась потерять моего Чижика, вычеркнуть надежду на встречу.

Была, была и еще. Приехала она уже не к тёте, а к нам… Но нет, прежде чем… о том её приезде, давай-ка выйдем и побродим в рощице, а то что-то неуютно стало от всех этих аналитических воспоминаний.

Смотри, какие мощные, стройные сосны вымахали над оврагом! Правда, под ними ничего не растёт… всю влагу себе забирают…

Да-да, «инстинкт выживания» и у них… Слушай, а, может, и человек должен вот так же? Ведь несть числа тем, кто отметает от себя сопереживания, старается подальше оттолкнуть заботы о ком-то и думает только о себе.

Думаешь, всё это – из-за инстинкта выживания? Но, может, этим не сохраняем себя, а…

Ага, опять я – в абстракции.

И встретились мы с ней снова лет… нет, года через три. В то время с Юркой мы уже расстались, очередной влюблённости у меня не было, а поэтому…

Нет, обожатели всегда кружили вокруг, но выбрать из них кого-то… Правда, Эрик, умный, молчаливый и всегда подтянутый нравился, но… А вот для Алиски все офицеры стали желанными и, кокетничая с ними, даже не думала спросить меня: может, и мне кто-то из них нравится?

Были ль у неё победы? Наверное… но она о них не рассказывала, а я видела, что из офицеров особой привязанности к ней никто не испытывал, и когда хвалила им мою красивую подругу, то как-то странновато улыбались и отводили глаза, а Эрик как-то сказал: твоя Алиска, как та стрекоза из басни, которая прыгает, поёт, а что будет дальше, не думает.

Стремительно тогда пронеслись две недели, осмыслить Алискино поведение я не успела, но когда уехала…

Ну да, опять написала ей письмо:

«Алиска, дорогой мой Чижик, ведь я так тебя любила! Любила такой, какой ты была когда-то, – милой, любопытной, взбалмошной девчонкой. Помнишь, как часто мечтали жить вместе, путешествовать, хранить нашу дружбу, не забывать друг друга! Какой замечательной ты была! И что теперь? Ты стала совсем другой…» Ну и так далее.

Ага, и снова не отослала.

Да-да, боялась, что поймёт по своему и не ответит.

А писала она потом не часто, но основная «канва» жизни прослеживалась: вышла замуж, родила двойню, но развелась.

Нет, так и не знаю «почему», но из одного из писем узнала, что вначале дети оставались с мужем, потом их взяли к себе бабки, а она…

Ага, по-прежнему искала везения по всему свету, – получала же я открытки из Турции, Греции… И ведь нашла и снова вышла замуж. Правда, не за иностранца, а за сибиряка… кажется из Омска, и довольно часто стала писать о своём счастье, которого «не портят дети».

Да, так и написала: «не портят дети».

А потому запомнила, что у меня было уже двое, и от этой её фразы… Ну а потом…

Посмотри, как на той стороне оврага пылают клёны… словно языки костра!

Нет, не кажется? А мне… А если взглянуть на них вот так, через эти молодые сосёнки, прицепившиеся у самого края вымоины? Смотри, удалённая оранжевость клёнов и густая зелень иголок вблизи, да еще пестрота листьев поросли оврага… Что, разве не начинает в душе звучать радостная, но и трогательная мелодия?

А потому трогательная, что эта красота хрупка. Несколько дней, и пожухнет, облетит, растает…

Конечно, всё течет, всё меняется, есть утешение в этом, но и печаль.

Года два моя счастливая подруга молчала, но вдруг опять приехала и вот тут-то… Как бы мне «восстановить события», ничего не перевирая? Тогда у её тетки дети завели семьи, жить Алисе у неё было негде, она начала искать квартиру, и я посоветовала ей попроситься к старичку соседу. А человек он был мужественный. Рука у него плохо слушалась, прихрамывал, но словно не замечал этого и все ремонты в доме делал сам, огород – тоже сам…

А жена его всё болела, потом и слегла, и он… Всё управлялся делать! Утром накормит её, обиходит и – на работу. И так года два, пока та ни умерла… Да, а до этого по выходным еще и в церковь ходил молиться о её здравии. Как-то спросила: и как вы управляетесь всё это делать? А он перекрестился и сказал: на всё, мол, воля Божья, а посему надо крест свой нести так же терпеливо, как Христос.

Да я и сама теперь думаю: ну, зачем подсунула ему тогда Алиску? Но ведь не могла и предположить, что она… и сразу ли возник у неё тот план?

А такой. Игнатич был старше её лет на тридцать, и она хотела дождаться, когда он… а поэтому надо было женить его на себе и тогда дом остался бы ей.

Нет, не получилось. Сын его жил где-то за границей, и перед смертью старик подписал свой дом церковному приходу. И рассказала Алиса мне об этом, когда виделись с ней в последний раз, да еще прибавила:

– Ну и мерзкий был старикашка, этот Игнатич!

– Ну почему мерзкий? – опешила я. – Работящий, тихий, добрый и крест свой… когда жена долго болела нёс терпеливо и достойно.

На что она выпалила:

– А-а, ну вас! Выдумали себе эти кресты и несёте, тащите всю жизнь на какие-то горы! Вот я пожила так пожила! Да не в гору тащилась, а под горочку бежала и теперь есть что… и кого вспомнить.

И рассмеялась громко, театрально, – нехорошо рассмеялась, – а я только спросила: теперь-то, мол, что, куда поедешь… без креста?

Уехала она к дочке в Новосибирск и замолчала надолго. Но как-то передал мне брат от неё письмо: дочке оказалась не нужна, да и сыну… невестка не приняла и начались ссоры, ссоры, тогда оставил ей сын свою комнату в общежитии и с семьей уехал в другой город. Вот и живёт теперь она в этой комнате одна… и донимают её соседи, и жить ей не хочется, а тут еще и болезни. В общем, несколько листков одних жалоб. И как ты думаешь, что мне было ей ответить? Написать, что, мол, не надо было выбрасывать из души тех, кто просился в неё, а помогать им нести кресты, вот тогда б и они…

Нет, думаю, что слишком жестоко писать такое.

Ну да, поэтому набросала банальные утешительные слова, и только в конце приписала то самое письмо, которое не решилась отослать когда-то:

«Алиска, мой дорогой милый Чижик! Когда ты приехала, как же я обрадовалась тебе! Наконец-то мой друг со мной, есть кому раскрыть душу! И в первый же вечер сделала это, ища в тебе участия и понимания, но странно, ты осталась совсем холодной к тому, что доставляло мне боль. И всё же я хотела переубедить себя: нет, не может быть! Мой Чижик прежний, прежний!»

Не надо было писать этого? Может быть. Но так хотелось, чтобы она поняла что-то и покаялась что ли…

Нет. Ничего не ответила.

Остранённая роза

«Знаешь… – И она вдруг остановилась, взглянула на меня с чуть заметно вспыхнувшей улыбкой тогда, при нашей последней встрече: – Разреши мне на «ты…»

И, кажется, в её интонации не было вопроса, скорее, отзвук уверенности.

С той странной женщиной хотелось бы встретиться еще раз, но… И не скажу, что была красива… осанка там, лицо, но когда вижу подобных, проносится: если бы снимала фильм, то непременно взяла бы на главную роль, – есть в таких лицах нечто непрерывно меняющееся, ускользающее, то, что хочется высматривать и считывать. А странная потому, что несколько дней назад в скверике подошла ко мне, трогательно улыбнулась, села рядом и сразу вроде как извинилась: вот так, мол, подхожу только к тем, кого «прочитаю», как определила своё влечение к незнакомому человеку, и потом подойду еще раз, а третьего не бывает.

– Ну, что ж, – улыбнулась я на её неожиданное предложение перейти на «ты», – хотя имени своего Вы не назвали, но давайте… давай на «ты», пока не поздно.

Нет, не уловила юмора… а, может, и не услышала? Отвернулась, смотрит на еще зеленую травку под липой. Думает ли о том, что хочет поведать? А, может, решает: стоит ли рассказывать… или с чего начать? А уже идём с ней по периметру сквера, вспугивая стайку голубей, взлетающих над оградой и громко хлопающих крыльями.

– Тогда я в троллейбусе ехала, – всё же слышу тихий голос. – Было жарко, салон набит людьми… – и взмахивает рукой, словно хочет отстраниться них. – Только через три остановки наконец-то и стало свободней. – Вздохнула, будто бы только что ощутив ту саму свободу и замолчала. Ну, что же ты, моя незнакомка, раз начала… – И вдруг увидела букет жёлтых роз. Бедненькие, подумалось, как же им тяжко в этом букете!

– Любопытное ощущение, – ухмыльнулась я, перешагивая лужицу.

Но кажется, она не услышала меня:

– Не люблю, когда розы… в букете. Не люблю, не люблю! – и в голосе забилась капризная нотка. – Однако, экзальтированная особа, эта симпатичная женщина. – Сидела я спиной к своему любимому заднему сиденью, смотрела то на уплывающие дома, деревья, то на этот букет… – И снова замолчала. Опять видит тот букет? – Но понимаешь, в центре его, над жёлтыми розами, возвышалась одна… одна отстранённая роза: тёмно-оранжевая, с бархатистым алым оттенком на кончиках лепестков. – Может, хотела сказать остранённая? Поправить? Нет, не буду. – Словно опустили её в кровь… потом подвесили, кровь стекла, но всё ж остался чуть заметный окрас на лепестках.

Ну, зачем она о крови-то? Странная… Замолчала, подошла к скамейке, присела, наклонилась, уставилась на опавшие листья и, кажется, забыла обо мне… Но нет, взглянула, улыбнулась:

– Прости, не о том я… – Выпрямилась, откинулась на спинку скамейки. – Но кроме алого окраса по краям лепестков, были на них еще и светлые пятнышки… как искорки согревающие, и это придавало розе какое-то удивительную прелесть! Я всё взглядывала, смотрела на неё, лишь иногда отворачиваясь к окну… – Как это? Даже и не взглянула в чьих руках букет? Спрошу сейчас… – Да видела, видела того, кто держал букет. Красивый мужчина… – Ну и чудо! Услышала меня! – А, впрочем, не то что красивый, а… – Молчит. Не нашла подходящей метафоры… да, наверное, и не ищет, просто сейчас – с ним. – В городе нашем такие – только наездом, и сразу по одежде заметны, по… Ты и сама знаешь, что некий «аромат» от той, более возвышенной жизни сразу ощущается. – «Возвышенной». Может, не возвышенной, а… Ладно, пусть будет, как она… – Разве думала, что такой!.. подойдёт ко мне? Но вот…

– Но вот красивый мужчина подошёл к очаровательно женщине, мило улыбнулся, протянул странную розу и…

– Да, подошёл, протянул… – И даже румянец чуть пробился на щеках! – И еще сказал: «Женщина, пожалуйста, возьмите эту розу, она так вам к лицу!». – Не ошиблась я! Но взяла ли она эту остранённую розу? – И я взяла… взяла, лишь взглянув на него. Но тут распахнулись створки троллейбуса, и он вышел.

Пошутить, что, мол, и правильно сделала, розы на дороге не валяются? Нет, не буду. Тем более, что она, кажется, забыла обо мне. Ну да, наверное, и сейчас – с той розой. Ладно, дам себе обет молчания и буду только слушать.

– Ну, а потом… Потом поехала я к подруге. Ира на неделю уезжала в командировку, и я обещала присмотреть за её сынишкой. Когда она увидела розу, то сразу спросила: «И сколько за неё выбросила?», а я… Ну, зачем сказала, что мужчина подарил, зачем?! Ведь сразу же запела она свою песню: и кого ты только ищешь… Сашка такой денежный мужик!.. и ждёт тебя столько лет, и что она сама бы – за него, если б только…

Встала… нет подхватилась со скамейки, ссутулилась, быстро пошла по алее. Догнать, спросить, а что потом? Ведь рассказ о розе не мог закончиться вот так… Нет, остановилась, меня ждёт.

– Да нет, о розе еще не всё, ты послушай, что потом… – Эта странная снова меня услышала! – Поставила я её в вазочку, а когда Ира уехала, осталась наедине с нею. – Нет, не сыронизирую: и не скучно, мол, было? – И ты знаешь, все дни до возвращения подруги была почти счастлива, когда любовалась ею, подрезала её стебелёк, меняла воду, опрыскивала, укладывала на ночь в холодильник, чтобы отдохнула, а утром подкармливала чаем и отрывала чуть увядшие лепестки с теми самыми согревающими искорками…

Умолкла моя безымянная… и опять отстранилась, уединилась. Помолчу и я. Пусть возвратится, ведь ей, наверное, есть что досказать, а я, за неимением розы, полюбуюсь вот этим прекрасным клёном с редкими оранжевыми листочками, на которых тоже – искорки, правда, не согревающие, но всё же… Но всё же нет, не верю, что моя странная женщина была счастлива только розой, что-то еще было, что-то еще…

– И роза отвечала мне! – Остановилась, обернулась, и я увидела улыбку… Нет, не найду слов, чтобы как-то – о ней, но одно могу сказать: так улыбаются только счастливые женщины. – Роза помогала мне сохранить образ того мужчины, он не исчезал, не растворялся, а был со мной даже тогда, когда смотрела телевизор, играла с сынишкой Иры… – Взглянула-то как, словно спохватилась. Да не смущайся, понимаю тебя, понимаю! – А потом…

Но опять замолчала… И уже почти полный круг прошли вдоль ограды, но она…

Как же задорно и весело трепещут последние жёлтые листки клёна, всеми силами стараясь удержаться на ветке! А грачи-то, грачи… Чёрные и большие, как куры, деловито бродят по еще ярко-зеленой траве, выискивая что-то… Да, эту симпатичную женщину еще что-то терзает. Спросить, подтолкнуть к тому, чтобы выговорилась? Нет, пусть – сама.

– Перед тем, как уйти домой, сидели мы с Иркой на кухне, пили чай… – Успокоилась моя странная и, кажется, услышу финал рассказа. – Нет, кофе. Нет… – Ну, что ты, не всё ли равно, что вы пили? – А, впрочем, не всё ли равно, что… дело не в этом. – Сделала несколько шагов… остановилась, оглянулась. Взгляд-то какой возбужденный! – Ирка всё говорила и говорила, я молча смотрела на свою угасающую розу, но вдруг… – Куда ж ты опять? Нет, остановилась… уставилась на листья: – И вдруг Ирка вскочила и выкрикнула: «Ну, что ты всё смотришь на эту засохшую розу? Хватит!» И схватила её, переломала подсыхающий стебелёк и бросила в мусорное ведро. – Бедненькая, как же тебе стало тяжко на той кухне!.. Что, опять пошли? Хорошо, давай еще раз – по кругу и молча. Правда, дождик вот-вот, но зато, выговоришь, успокоишься и… – И ты знаешь, – перебила мои суматошные мысли, – с тех пор с Иркой почти не виделись, хотя она и пробовала… – Скажет ли что-то либо о попытках подруги примириться? Ведь должна бы… – Ведь не поняла, не поняла она, что вместе с розой сломала и во мне что-то! Да еще тот хруст… – Поморщилась… и даже слегка вздрогнула: – Он и сейчас во мне, во мне! – Рука-то как дрожит. Остановиться, приобнять? – А как-то прислала она мне букет… целый букет красных роз, а я… Ну, не должны розы – в букете!.. в толпе, в коллективе, в массе, в… – Ну, пожалуйста, моя странная, успокойся! Как же хочется погладить тебя по голове! – Не-дол-жны! Они – сами по себе, и только!

– Понимаешь… – Всё же сниму с себя обет молчания и попробую утешить: – Розы, может, и не должны – в букете, в толпе, в коллективе, а вот человек…

Куда же ты? Пошла, ссутулилась… заспешила, скрылась за киоском.

Безымянная странная женщина, где ты? Может, снова сидишь у другой прекрасной розы? А, может, при последней встрече еще с кем-то, приоткрываешь свою неслиянную душу, чтобы не так уж томилась, хотя бы иногда соприкасаясь с другой, – созвучной? Но как бы хотелось еще раз увидеть твою трогательную улыбку с теми самыми «искорками согревающими», которой ты одарила меня при первой встрече.