Текст книги "Твой образ блистающий. Дневник Белы"

А слезы так и не вылились, а просто затаились. И только ли виной – «Тётка Егориха?»

Она сомневалась… А я – нет, ибо видела, что были бы они отличной парой, если бы… И даже иногда в шутку подталкивала её к Сомину:

– Слушай, а, может он разведется с женой. Ведь не любит её, а значит…

И рассказала ей такой случай:

– Как-то сижу в монтажной, жду, когда Наташа смотает сюжеты на бобину и вдруг слышу: «Есть хочу. – Вошел Сомин, потирая руки, и добавил: – Вот сейчас приду домой и как приготовлю себе что-нибудь вкусненькое!» Удивилась: «Что, сами готовите?» А он… и с такой злостью: «А кто ж? Моя сволочь…» При чужих-то людях и так… о жене! Ну и сказала ему это, а он: «А как о ней? Вчера шорты сыну сам штопал… да и носки никогда ему не зашьет, „Новые купи“! – передразнил. – А-а, все с женами так живут». И махнув рукой, вышел.

Рассказала это Беле, и услышала: «Может, он плохо живёт с женой… – И с грустью посмотрела на меня: – Но о чем ты говоришь? Разве может быть между нами что-то, кроме… Во-первых, я старше его, а во-вторых, еще – и дети. Ну, зачем я ему… такая? Так что никаких „значит“ быть не может.» И после этого разговора я не говорила ей ничего подобного, – в таких делах советы неуместны, – но видела, чувствовала, что в моей подруге день ото дня что-то меняется и словно глубинно начинает в ней звучать тонкая струна.

«Сегодня, на монтаже говорю ему:

– Вы не написали подходящей реплики, чтобы я смогла вставить в сюжет кошек, зачем тогда их снимали?

Он:

– Вставьте под эту фразу: «Даже человек без фантазии может себе представить, что делается здесь в затяжные дожди».

Я:

– Под это – плохо. Причем здесь кошки? Лучше – сюда.

И опять спорим… Наконец он, тихо:

– Бет, о какой ерунде… мы… (Взглянул-то как! И впрямь…)

Потом уходит торговать сосисками, которые привезла член профкома Сергеева, а я остаюсь монтировать. Нет! Всё сегодня нелепо, всё не клеится! Но через какое-то время приходит:

– Смонтировали?

– Нет. И больше не буду. (Лис, не могу сегодня!)

– Но Бет, всех не оплачешь. – (Лис, дорогой мой Лис, да не о том я!) – Я из командировки автобусом ехал, рядом мужик сел с семилетним мальчиком, а тот по дороге р-раз!.. и умер. (Нет, не понял.)

И всё же улыбнулась:

– Лис, Вы – это Вы, а я… – и отвернулась. И вышла. Но возвратилась: – А сюжет я смонтирую завтра, так что не волнуйтесь. (Жаль, что не понял). – Постоял. Попробовал пошутить. – Да не надо, – отмахнулась.

…Сегодня привел на запись передачи сына:

– Может быть, – наклонился к нему и показал на пульт, – Белла Эмильевна разрешит тебе кнопочки понажимать? – взглянул почти робко.

А у меня как раз голова болит, болит!.. никого бы не видеть, не слышать! И даже его. Но снова поднимается на пульт:

– Вот фотографии архивные… показать бы в эфире.

– Хорошо, покажу. Передайте ассистенту.

Уходит, а я разрешаю Саше «понажимать кнопочки»:

– Смотри во-он на тот монитор, там сейчас твой папа появится.

И нажимает кнопочки… аккуратненький, красивый мальчик, его сын.»

Сложная ситуация складывалась у Белы, – двое детей, а тут появляется талантливый и симпатичный журналист, в котором она видела… а, может, только хотела видеть то, чего в своё время недоставало в муже. Да, было в моей подруге такое же, что и во мне, – неугасающее желание высматривать в тех, кто оказывался рядом, лучики света, которые, проникая в душу, помогали бы отыскивать то, что приподнимало над буднями жизни.

«Вчера на троллейбусной остановке Лис подошел ко мне, а лицо… Лицо его светилось тем светом, который… Но, вопреки этому сиянию (Испугалась?) сказала скучно:

– Давайте сделаем «Прямой провод» и впрямь прямым. (Нашла, о чем заговорить!) И пусть начальники сами принимают вопросы.

– Нет, не захотят, я их знаю. (Бет, не надо сейчас о начальниках!)

Но подошла «четверка», вошли, сели, а я опять:

– Ну, тогда в холле поставим параллельный телефон, чтобы зритель видел: ассистенты вопросы принимают в прямом эфире. (Зачем ерунду несу?)

– Нет, зрителю всё равно, прямой ли эфир, кривой…

И говорит уже так громко, что женщины, сидящие впереди, оглядываются, а я:

– Не думайте так о зрителях, – сказала тихо, подавая пример, но он все так же:

– Зрителю просто надо слышать ответ на свой вопрос.

– Не кричите, Лев Ильич, а то уже весь троллейбус нас слушает.

А он – всё так же:

– Да и начальники… Им бы лишь отметиться в «Прямом проводе».

И встал, чтоб выходить, взглянул с упрёком:

– Прощайте, Бет!

Почему «прощайте»?

…Знаю, слышу: до его эфира еще два часа, и он слоняется по коридору, пощелкивая пальцами. Вызывает? Значит, не совсем простился. Но не выйду. Сам придет… И входит:

– Что же это Вы, Бет, вчера так и не отоварились? Чай индийский привозили, горошек зеленый, конфеты, голубцы в банках.

– Да вот… Ждала-ждала, когда очередь рассосется, а она…

Мои коллеги притихли, слушают:

– Зря-зря, – остановился возле моего стола, поправил расползшиеся сценарные листки.

– Да ладно, Лев Ильич, – не взглянув, прижала листки рукой, – что было, то прошло… фик с ними, с голубцами, которые в банках. (Нет, не взгляну на Вас, не хочу, чтоб коллеги…) – Но всё ж взглянула коротко: – Что у Вас сегодня? Будете отвечать на вопросы любимых телезрителей?

– Да, ответим… любимым…

Постоял, еще раз подровнял листки (Пальцы-то у него какие длинные!) и, не дождавшись еще одного моего взгляда, нерешительно вышел.

Потом вместе дежурили на пульте, – если Москва начнет футбол, то «бросим» в эфир объявление, что наших передач не будет. Но футбола не было, так что он «отвечал любимым», я «выдавала» новости, а после эфира вместе шли к троллейбусу по подсохшей тропинке вдоль оживающих акаций.

– Лис, – обернулась к нему, – а ведь весна!

– Нет, осень, – не оторвал глаз от тропинки.

– Да взгляните вон на то поле… через дорогу, озими-то как заизумрудились!

– Нет, все равно осень.

– Это в Вашей душе, а не…

– Да, в душе.

Как раз подъехала его «единица», прыгнул в нее:

– До свидания, Бет!

– Всего доброго, Лис!

…Вместе ехали и сегодня. Стояли на задней площадке, притиснутые к окну, и я через забрызганные стекла всё смотрела на лужи, выпархивающие из-под колёс машин, на последние ошмётки снега, – ведь уже во всю резвилась весна! – а еще на уплывающие дома, в окнах которых металось отражённое солнце, на мётлы черных лип, обрезанные ветви которых отчаянно тянулись в небо, и тут ненароком набрела на слово «счастье»:

– Мопассан писал, – сказала, прикрыв глаза от солнца, сверкнувшего из лужи, – что при всей своей славе и деньгах, был счастлив только минут пятнадцать.

– Е-рун-да! – словно отрезал. – Счастья вообще нет. Одна физиология.

– А если, к примеру, – засопротивлялась, – художник всю жизнь мечтал написать что-то такое и наконец…

– И это физиология, – обрезал мой финал.

– А чувство матери, – не унялась, – когда вдруг входит сын живым, хотя уже и не надеялась…

– Тоже физиология.

И всё это – громко, с вызовом, в набитом троллейбусе! (Да что с Вами, Лис?)

А выходя, бросил:

– Будьте счастливы, Бет!

И я, зажатая в угол чьими-то спинами, улыбнулась:

– Постараюсь.»

Из моих дневников:

«Смотрела в аппаратной, как записывали передачу Льва Ильича «Экран», и на этот раз вела ее не Рубина, а он сам. Как же всё не интересно, серо, – просто представлял рекламные ролики фильмов. Вышла во двор, присела на нашу «завалинку» погреться на солнышке. А вот и он. Подошел, сел рядом. Подумалось, интересно, а что ответит, если скажу ему о своём впечатлении… и стоит ли говорить? Но всё же спросила:

– Лев Ильич, зачем Вам нужна эта дешевка? – Взглянул удивленно. – Ну… «Экран» этот. – Не надо бы Вам… серьезному, умному журналисту вести такое.

Помолчал. Опустил голову.

– Да я только два выпуска проведу, Афронов так посоветовал, а потом отдам Рубиной, ведь она отлично провела интервью с Мироновым, да?

– Неплохо… А Вам надо бы придумать какую-либо интересную передачу, чтобы люди знали…

– «Люди знали»… – перебил огорченно и встал: – Вы же понимаете, что людям многое знать не положено, да и начальство наше…

И встал, махнул рукой, зашагал к корпусу».

И Сомин был прав. В те социалистические времена начальство только и было озабочено, как бы не пропустить идеологического «вывиха» журналистов и не рассердить Обком, не навлечь на себя… А, впрочем, отвлеклась я, и снова – к запискам Белы.

«Подхожу к корпусу, открываю дверь. Да, стоит в курилке с операторами. Теперь он часто вот так… Встречает? (Подойти бы, сунуть руки под его куртку-дублёнку, прижаться щекой к лохматому свитеру!) Но прошмыгиваю мимо, бросив всем «здрасьте», от которого и ему – «кусочек».

А после обеда, когда поднималась в аппаратную, окликнул:

– Бэт, разрешите узнать! – Остановилась. – Если на спецэффекте делать стоп-кадр, то после него обязательно нужен ракорд на семь-восемь секунд? (А в глазах-то – совсем другое!)

Объясняю. Нет, не понимает. (Хочет просто побыть рядом?) И опять говорю, а он смотрит с полуулыбкой:

– Пожалуйста, еще раз.

– Лис, у меня через две минуты эфир (Да рада я Вам, рада!) и поэтому в последний раз популярно объясняю: восемь секунд нужны для того, чтобы дать команду на включение синхрона, что ж тут непонятного?

– Все. Понял, – словно точку поставил.

А я уже иду в аппаратную… а он остается там, на ступеньке, и знаю!.. смотрит вослед.

…Записывали кадры к журналу, «воплощая» мои идеи и был послушен, даже робок, так что всё получилось отлично. Потом вместе торопились к Комитетскому автобусу, – ждали только нас, – стояли рядом, говорили о том, что получилось, что – нет и никого не замечали, а когда шофер вдруг притормозил и меня бросило прямо на него, то я, схватив его за плечо, вскрикнула:

– Ой, держите меня!

И он покраснел!

…Заходит в наш кабинет часто и тогда выходим в холл, садимся рядышком в зеленые кресла, и «ведём творческие беседы», вот и сегодня… Советую записать с ПТВС цикл передач: «Диалоги с улиц».

– Да, хорошая идея, – не отрывает глаз от моих рук.

А в них – карандаш, я поигрываю им.

– А еще можно сделать выездной «Прямой провод» из села, – не унимаюсь. – Да, он опять согласен… и всё так же смотрит на руки. – А если пригласить еще и ученых из сельхозинститута, – разыгрывается моя фантазия, – чтобы советы давали… (Да что ж он прилип к моим рукам?)

И прячу их подмышки. Тогда вдруг встаёт и уходит. Что это было?»

Да знала, знала Бела, «что это было»! Но то ли не хотела верить, то ли боялась… Да и мне всего не говорила, если иногда и спрашивала: как он – к тебе?.. а ты к нему? А, впрочем, если бы и рассказывала? Ведь тот сложный клубок из разноцветных нитей, который наматывался вокруг её сердца, размотать мне было бы не под силу, – все нити уже переплелись, и ей предстояло жить с ним, не ожидая советов.

«Лис был на встрече с актёром Янковским и рассказал, что тот говорил:

– Мережко написал сценарий фильма «Полеты во сне и наяву»77
  *«Полёты во сне и наяву» – художественный фильм режиссера Романа Балаяна о кризисе среднего возраста. Главную роль исполняет Олег Янковский.


[Закрыть]о себе и отдал режиссеру Балаяну, тот почитал и говорит: «Да нет, это не о себе ты написал, а обо мне», и отдал Янковскому, это, мол, о нас с Мережко, а тот: «Это – не о вас, а обо мне». – Помолчал, а потом добавил: – Ну вот… А я посмотрел фильм и понял: обо мне он.

А фильм отличный. Последний эпизод: сырой, туманный луг, копны сена, ребятишки меж них катят на велосипедах, а герой фильма с пучком соломы… как с потухшим факелом бежит впереди них, а потом оседает у стожка, сворачивается калачиком, наскребает на себя шмотья сена…

Да, в Лисе проскальзывает такое же.

…У меня – ранние «Новости», поэтому с обеда возвращаюсь комитетским автобусом и сижу, читаю, но… Жаль, что так быстро приехали. И уже выхожу, а на проходных сторож радует: продукты, мол, привезли, идите получать. И впрямь, торгуют профгруппорг Сергеева, монтажница Наташа и Лис… Знаю, сам напросился в помощники, чтобы продуктов больше перепало. Ладно, прощу ему и это… А он сидит в углу, жует бутерброд с колбасой и лицо у него серое… как газетный лист. Как же ему там тошно! А Сергеева уже взвешивает мне несколько окуньков, полкило колбасы и теперь высчитывает сдачу, но отвлекается. Стою, жду. Сзади шумит очередь, а она всё считает, считает… уже и ругается с кем-то! И вдруг слышу:

– Бела Эмильевна, – он! – да уходите же Вы!

Ну да, ему тоскливо там!.. тоскливо среди этих банок, рыбин, колбас и не хочет, чтобы видела таким…

– Рада бы, – уже не смотрю на него: – да меня Инна Сергеевна не отпускает.

Но та уже сует мне сдачу. Беру пакет с окуньками, колбасу, поворачиваюсь…

– Бела Эмильевна, – опять он, – а майонез? – И протягивает баночку… и смотрит в пол, а у меня руки заняты:

– Ставьте сюда, – подставляю книгу: – А, впрочем, – отдергиваю томик, – лучше сюда, на куртку.

И майонез повисает в воздухе… А за его спиной, на подоконнике и столах – батоны колбасы, обрезки колбасы… а за его спиной, прямо на полу, на мокрых газетах синюшные окуньки с отчаянным предсмертным взглядом выпученных глаз и открытыми в последнем вздохе ртами… Не хочу-у!

Не хочу и я хотя бы на минуту возвращаться в те времена, но… Ах, как же было обидно!.. да и теперь еще жива в душе та обида, что унижали нас тогда, – плохо кормили, плохо одевали и заставляли жить под неусыпным оком «ведущей и направляющей»… Но всё, всё! Больше не буду возвращаться в ту эпоху, а только – за Белой и Лисом.

«Теперь часто бывает так: он приоткрывает дверь, заглядывает:

– Покурим?

И идем «курить»: «У меня идея» – он. «У меня тоже» – я. И стоим, обсуждаем, прислонившись: он – к батарее, я – к косяку двери. А возле нас – туда, сюда! – шмыгают, приостанавливаются, прислушиваются коллеги. Он курит и, если морщусь, разгоняет дым рукой, а когда рядом останавливается (как сегодня) Мохеева, с улыбочкой поглядывая то на него, то на меня, говорит:

– Вот, пожалуй, и всё… (Не надо нам… при ней…)

– Ага, – я (Да, Лис, да.).

И расходимся.

…Летучка. Он сидит напротив меня и лицо у него светится! Таким еще не видела. Но вдруг Сергей Васильевич спрашивает меня:

– Бела Эмильевна, Вы работаете с Соминым, так и скажите нам: чего не хватает Льву Ильичу, как ведущему?

Смотрю на Лиса. Сказать или не сказать? Ведь если скажу, то погашу этот удивительный свет.

– Да я уже ему говорила, – хочу ускользнуть от ответа, – так зачем же и здесь…

И вдруг Лис:

– Говорили? Мне? – И свет почти гаснет. – Вы только и сказали, что все нормально и никаких замечаний нет. (Чего испугался-то?)

И эта его боязнь почему-то подхлестывает меня:

– Я сказала Льву Ильичу, что ему не хватает наступательности, ведь ведущий должен отстаивать интересы телезрителей, а он лишь озвучивает их вопросы. (Ну да, погас свет. А жаль.)

…На работу мне сегодня к трем, но знаю, уверена: сейчас позвонит.

И точно:

– Бет, узнали? – И какое сейчас лицо у него там, на другом конце провода? – Скажите, задавали вчера вопросы во время эфира? – спросил, словно крадучись.

– Да, задавали. И ассистент передаст их Вам, так что, всего доброго, Лев Ильич.

И его тихое:

– Всего доброго, Бет.

А когда уже шла через двор к студии, окликнул:

– Бет! – И подошел. И стоим теперь под смеющейся, распахнутой всеми своими цветками грушицей. – Что-нибудь придумали для очерка о Козьме? (А лицо-то снова светится!)

– Придумала, – улыбнулась. Ну как не ответить улыбкой? – Но боюсь, что мои придумки не выдержат испытания Вами. (Взглянул-то с каким упреком!)

А рядом – пронизанные солнцем и тоже смеющиеся ветви берёзок. А над нами небо чистейшей голубизны с парусами облачков. Ах, быть бы с Лисом такой же открытой, как это небо!.. Но мы – о том, что надо бы афоризмы Козьмы экранизировать, о темах к следующему выпуску, об уже снятой киноплёнке… А ведь всё это – фон, маски, а в нас – другое, другое!.. Но его зовут. И уже уходит, но оборачивается:

– Сейчас с радистами в волейбол играть будем. (Хочет, что б осталась?)

– Чего же раньше не сказали? Поболела бы… за любимую команду.

– Еще не поздно. (Останьтесь!)

– Поздно… уже и «до свидания» Вам сказала.

– Так снова поздоровайтесь. (Пожалуйста!)

Но машу рукой, ухожу… Ну, почему не осталась?!

…Теплые дожди, напитанная влагой зелень и вдруг – солнце! И кроны берёз засияли каким-то божественным светом, – словно изумрудами вспыхнули!.. Вот так и его лицо. И кому этот свет? Если мне, то почему не только радуюсь, но и боюсь?»

Так всё же боялась… И я понимаю – чего. Ведь чувствовала, что разгорающаяся увлеченность Соминым может разрушить хотя и заполненный заботами о детях, но всё же устоявшийся семейный уют, – сбить ритм жизни, в котором одна тянула лямку.

«Снова опаздываю на работу… Но вхожу в корпус, а Лис уже стоит в курилке в компании своих «подопечных».

– Что это Вы сегодня раньше времени, Бела Эмильевна? – улыбается через дымку сигареты.

Знаю, иронизирует, но прошмыгивая мимо, бросаю:

– Ну, как же… как-никак, а Ваш «Прямой провод»!

Бросила сумку на стол, причесалась… Я-то сегодня в сером костюмчике с белой кофтой… и еще раз взглянула в зеркало: а еще ничего я! Вышла в коридор. Вот он, идет навстречу.

– А, собственно, – приостанавливаюсь, – какие у Вас претензии ко мне? – И улыбаюсь приветливо: – Всё, что надо для передачи, сделано, все, что нужно, найдено.

– Нет-нет, никаких претензий! – выписывает руками какой-то знак, а лицо…

Лицо-то светится, сияет!

Потом просматривали сюжеты, уточняли сценарий, и он был тих, послушен. В ожидании эфира, ушла к себе, раскрыла книгу, но тут же вошел, присел за соседний стол, начал раскладывать сценарий…

Как же прекрасно его лицо его… вот таким!..

Светилось и во время эфира.

…Сегодня, когда столкнулись в коридоре, почему-то спросила:

– Ну, как чувствуете себя после вчерашнего… прямого эфира?

– Хорошо, – вспыхнул «остатками» того самого света. – Вот только… – И в глазах метнулась взволнованность: – Спать хочется.

Удивилась:

– И мне…

Да, странной была ночь. Просыпалась, засыпала, вновь просыпалась, – словно будил кто-то! – и всё думалось: что же делать, что же делать? Ведь жить с мифом прекрасно!.. но мучительно.»

Как раз отношение к мифам и сближало нас с Белой, – ведь жить только рутиной иногда бывает так невыносимо! Поэтому вершить свои, хотя бы маленькие мифики, было заманчиво, чтобы наполнять чувствование жизни совсем иными красками. А как-то Бела сказала: «Послушай, а, может, мой миф, оплодотворённый реальностью, и станет правдой? Говорят, что даже слова материализуются, а уж мифы должны и подавно!» – и рассмеялась, глядя на меня в надежде, что поддержу её предположение. Но я ответила то же, что думаю и теперь: миф – совершенно иной «жанр» жизни, и если перетащить его в реальность, то получится нечто совсем иное, так стоит ли делать это?

«Вчера: знаю, он сидит в холле и ждет меня. Иду, сажусь рядом:

– Лис, а я уже не с Вами, – притворно вздыхаю.

– Как… как это? – словно вздрагивает.

– Да вот… Другому режиссеру отдали наш ЮКП, а меня бросили на монтаж очерка о городе.

– Да это ничего, – расплывается в улыбке и хлопает ладонью по дипломату, – ЮКП это ерунда! Я уж подумал, что «Козьму»…

– Да и «Козьму» можно бы. – (А ведь испугался!) И от радости капризничаю: – Скучно мне что-то стало с Вами, на съемки с собой не берете. (Лишнее сказала.)

– Бет, – вспыхивает – Вы просто… вредитель какой-то! Это Вы не хотите со мной ездить, а сейчас… с мерзкой улыбочкой… мне?

– Лис, – обалдеваю, – в таком тоне нам лучше не разговаривать.

И встаю. И с той самой «мерзкой улыбочкой» иду к двери.

А сегодня вошел, положил на стол фотографии, а я тихо сказала:.

– Лис, присядьте… Не люблю, когда рядом стоят.

Сел и:

– В другой раз не сел бы, но сегодня…

Но тут же встал, подошел к окну, уставился на березку, которой частенько любуюсь и я. Да нет, вроде бы не обиделся за вчерашнее, что ушла от него. Да и на записи передачи был мягок, уступчив, – даже угодлив.

– Лис, ну зачем Вам режиссер? – улыбнулась, когда даже фотографии расставлял по пюпитрам. – Вы же сами все делаете, Вам и ассистента хватит.

Ничего не ответил. А потом ещё и пропуск для выступающего понёс на проходные.

– Лис, это обязанность помощника режиссера, – тихо бросила вослед.

Нет, пошел… Смешной!

…Приоткрыл дверь, спросил: есть ли у меня сценарий ЮКП? (А ведь мог бы просто позвонить.) Потом – в студии. Он сидит на вращающемся кресле, а я стою у пюпитра:

– Лис, – словно упрашиваю, – ну не по злобе говорю: лучше Вам самому монтировать следующего «Козьму».

А он, вращаясь в кресле кругами и глядя в пол, тихо чеканит:

– Но-я-же-вам-мно-гое-ус-ту-пил-при-пос-лед-нем-монтаже!

– Да, уступили, – останавливаю кресло за подлокотник. – И все же не даёте монтировать так, как хочу.

– А мне кажется, что я уже всё вам сдал, – пытается снова раскрутить кресло: – за исключением…

– Значит, этих «исключений» слишком много, – отпускаю его.

И уже опять вращается, упрекая меня, что не езжу с ним на съемки, а я тихо говорю:

– А зачем режиссеру ездить, если у журналиста на первом плане – текст… как на радио, а не телевизионный образ. – И резко останавливаю вращение: – Вы же к кинопленке – спиной… как сейчас – ко мне.

Но он уже смотрит в глаза:

– Да мне некогда к ней – лицом!

– Не «некогда», а не хотите.

И выхожу из студии.

…Когда готовились к записи, пришлось спорить с инженером, который упирался: «Надо было раньше подавать заявку на дополнительный рулон!» А Лис стоял рядом и молчал. Стало обидно. И когда ехала домой, в душе металось: почему с такой болью воспринимаю даже малейшую его жёсткость? Сказать себе: а-а, всё – забава, ерунда! Но с «ерундой» сразу уйдёт и что-то трогательно-робкое, мучительное и радостное, – всё равно как спадут прекрасные одежды, обнажив серое рубище. И сегодня ему – ни слова, ни взгляда. Я – только режиссер… ну, может быть, совсем чуть-чуть женщина, «умудренная годами».

И хорошо-то как!.. легко-то как, но…»

И запись обрывается. Припоминаю, что, пожалуй, именно тогда, в пору начинающегося их противостояния, я почувствовала, что Сомин для Белы – не только увлеченность талантливым журналистом, но и нечто большее. И особенно это проявлялось тогда, когда ей не нравилось отношение Льва Ильича к тому или иному явлению. Да-да, именно тогда, после того случая… А было так: и записана была та их передача, только при выдаче Белле надо было в эфире сделать киновставку, но с ней-то и получилась накладка, после которой на другой день она пожаловалась мне: «Почти всю ночь не спала. И всё металось в голове, металось: ну почему пошел не тот сюжет, а другой? Ведь я всё проверила с киномехаником!». Помню, пошли мы тогда с ней в аппаратную, начали выяснять это «почему», просмотрели кинопленку еще раз, убедились, что синхрон тот самый, который и был нужен, да и киномеханик уверял, что именно его и включал, но… Белла стоит рядом, пальцами сжимая виски: «Болит, болит голова!», да и нервы у неё на грани срыва. И тут входит Сомин, слушает наш спор с киномехаником, но молчит. Посматриваю на него: если неравнодушен к Беле, то сейчас поможет ей разобраться в этой накладке или хотя бы посочувствует своему режиссеру? А он вдруг поворачивается и уходит.

И дальше – конец записи Беллы о том же случае:

«Пряча слезы, выхожу во двор, прячусь между старым автобусом и забором. Ну почему Лис не попытался разобраться вместе со мной, почему не поддержал, не попытался успокоить, а просто повернулся и вышел?

А в понедельник еду на работу и думаю: хотя бы летучки не было! Но как раз на неё и угодила. В конце обзора Афронов говорит:

– Да-а, такой отличной передачи у нас еще не было, надо её отметить. – И смотрит на меня: – Но только без режиссера. Бела Эмильевна, Вы согласны?

Молчу. А что скажет Лис? Но и он молчит. Ну, хотя бы слово – в мою защиту!»

Почти с месяц записей Бела не делала, – наверное, слишком больно было что-то писать, ведь к разочарованиям в людях она так и не привыкла, а уж обмануться в том, в кого была влюблена!.. Но мне ничего не говорила, и я лишь предполагала: конечно страдает.

«Вчера на репетиции «Козьмы»: иду с ассистенткой Татьяной в студию, чтобы объяснить ей, как ставить на пюпитр стакан с мутной водой, а он – следом:

– Да я уже объяснял…

– Лев Ильич, – оборачиваюсь, – Вам не надо этого делать, это – моя забота.

Ничего не ответил, а я говорю Татьяне:

– Воду в стакане взбалтывать не надо, пусть такая и будет.

– Я и это ей сказал, – слышу над ухом.

– Лев Ильич, прошу Вас…

– А-а, я вообще могу ни во что не вмешиваться! Я вообще… – взмахивает руками.

– Вот и прекрасно, – перелистываю сценарий, – и идите в холл, ждите, когда Вас позовут.

Операторы, ассистенты заглатывают этот диалог с улыбочками, а он вылетает из студии, и уже до тракта не вижу его и не слышу. На

видеозаписи был подчёркнуто деловит, беспристрастен и даже неприятен, а сегодня… В ожидании эфира, сижу в холле, смотрю фильм о Сингапуре. Входит.

– Хочу в Сингапур, – бросаю, «не замечая» его.

– Бела Эмильевна, – уже стоит напротив, – завтра можно монтировать первый сюжет «Козьмы».

А я… а мне сегодня сидеть бы где-либо в уголке, в тишине и ни-ко-го не видеть! И даже его. Но он – надо мной, а я – внизу, в кресле.

– Лев Ильич, – не отрываю глаза от Сингапура, – я четвертого в отпуск ухожу.

– Это… когда четвертое? (Какой же серый!)

– В понедельник.

– Что ж вы так… сразу? (Какой же неприятный!)

– Да вот… Так получилось.

– А я думал, что успеем с Вами «Козьму» записать. (И сказал серо.) Я-то уйду одиннадцатого.

– Значит, не успеем. (И не взгляну даже!)

Улочки, базары Сингапура… Постоял, помолчал, вышел.

С этим и ухожу в отпуск.»

И снова вспоминаю: когда Бела красивая и помолодевшая возвратилась из отпуска, – с детьми ездила в Крым, в Ялту, – то я подумала: наверное, стряхнула с себя грустную влюблённость в Сомина и связывать их будет только работа. И даже стало жалко прощаться со своими «объектами наблюдения», но оказалось, что самое увлекающее только начиналось.

«Как же невыносим первый день на работе! А тут еще… Как вести себя с Соминым? Отстраниться, замкнуться или простить и по-прежнему быть мягкой, уступчивой? Он же единственный журналист, с которым интересно работать!.. А-а, ладно. Как получится.

И вот уже сижу в монтажной с Ниной, она расспрашивает, как отдохнула, где была, но вдруг, без всякой связи, говорит:

– А мы тут с Сомины «Козьму» монтируем. Пленки наснимал! Сейчас придет.

И входит:

– А-а, Бет! – сказал вяло: – Здравствуйте-здравствуйте…

И только-то? Ну, и хорошо. Тогда и я – так же… И сразу стал рассказывать, как надо сюжеты монтировать и что следующий выпуск «Клуба» хочет взять Москва. Слушала его, просматривала плёнку, вчитывалась в сценарий… серо, не остроумно написано. Да и сам какой-то потухший, жалкий. И чуть позже тихо спрашиваю:

– Лев Ильич, Вас что… совсем жизнь затуркала?

– Да вроде бы нет, – взглянул удивленно.

Тогда, чтобы оживить, начала подбрасывать идеи:

– Подснять бы к фельетону об уборке заголовки из газет с «битвой за урожай»… А сюда вставить, как закрывают вагон на замок… Снова взглянул удивленно:

– Хорошо, сделаю.

– Надо бы и заставку новую смонтировать.

– Сейчас уже некогда, Бела Эмильевна, – и глаза ожили, – к следующему выпуску журнала, хорошо?

И уже ближе к вечеру листали подшивку газет, отыскивая заголовки с «битвой», и он сам, а не ассистент, для съёмок выносил пюпитр во двор, раскладывал газеты, а лицо… Лицо было серым, тяжелым, и только, когда в холле уточняли, где давать архивные фото, где документы, в глазах вспыхнул интерес.

…Лис бросает мне с заднего сиденья нашего старенького «козла»:

– А, впрочем, сами думайте, а я сегодня отдыхаю.

Это он, оператор и я едем в Красный Рог88
  Красный Рог – единственная уцелевшая усадьба поэта, прозаика и драматурга 19 века графа А. Толстого. Находится в Брянской области.


[Закрыть], в музей Алексея Толстого99
  Алексей Константинович Толстой (1817—1875) – Писатель, поэт, драматург, переводчик, сатирик из рода Толстых.


[Закрыть] снимать сюжет о Козьме Пруткове. А накануне-то:

– Ехать ли мне с вами? – зашел, взглянул вопросительно: – Нужен ли буду… Вам?

– Могу обойтись… и без Вас, – улыбнулась.

Хотя и октябрь, но тепло, даже жарко, березы еще не желтые, а лишь чуть-чуть поседели, между них мелькают черные лоснящиеся отвалы вспаханной земли, изумрудная зелень озимых, а там, вдалеке, темнеет лес. Вот бы увезти все это с собой!.. Но приехали. Директор музея идет справа от меня, Лис – слева. Идёт и молчит, а если что спрошу, то: «да», «нет», «да»… Но как же хорошо, что молчит! Перед входом в музей раскинулась уже сбросившая листву яблоня и я кивну на неё Лису:

– Смотрите, словно перевернулась корнями вверх!

А он лишь кивнёт. Ах, как же здорово, что рядом… и молчит! Зато директор всё сыплет и сыплет:

– На парк, на усадьбу наступает соседний Дом отдыха, вон, видите? – И укажет на двух мужиков, проходящих с гармошкой. – И целыми днями вот так…

Но Лис опять молчит. Потом – в музее. Когда предлагаю снять портрет Козьмы через свечу – ни слова против, когда попрошу подуть на шторочку, дует, усаживаю за стол, чтобы полистал томик Толстого, листает. Ну какой же сегодня!.. И улыбнусь:

– Не хотите ли вставить в сценарий такой текст: у Козьмы Пруткова было три отца и ни одной матери.

– А куда? – сдунет пыль с бюста Козьмы.

– Ну… хотя бы вот сюда, – покажу сценарий.

И согласится.

Ближе к вечеру ехали назад. Снова мельтешили желтые, зеленые, черные полосы, наплывали и проносились веселенькие облака. Лис сидел позади, что-то вяло и неохотно отвечал оператору, а когда я, собрав волосы в узел, закрепила их заколкой, то и вовсе замолчал, отчего повисла длинная пауза… Да нет, говорили мы с ним, говорили, и радость билась в груди, но почему-то поспешила её развеять:

– Что это? – спросила, увидев невдалеке длинное темно-зеленое строение.

– Овощехранилище, – ответил Гена.

– Металлическое что ли?

– Нет, надувное, – вдруг ожил Лис. – Роту солдат вызывают, вот они там стоят и дуют, дуют… надувая.

– А в выходные? – поддержала шутку. – Ведь, поди, сдувается?

– А-ага, – наклонился ко мне: – Но они с понедельника снова дуть. И так до четверга. Что сегодня, четверг? Во, видите, какой надутый?

И снова повисла пауза, а я, словно испугавшись её – опять:

– Что-то дымно во-он там… в лугах.

И услышала:

– Это партизаны наш Голубой мост взорвали1010
  Упоминание о событиях войны 1941—1945 годов.


[Закрыть].

– Опять? – шутливо удивилась. – Ведь полвека прошло, как…

Но на это ничего не ответил.

А рядом все плыли-проплывали, размытые голубоватой дымкой поля, лужайки, проносились стайки берез, успев шепнуть мне что-то упоительное своими желтеющими прядями. Ну да, да, я слышала, слышала их! И как же не хотелось выезжать из этого удивительного, необычного, наполненного до самых краев и грустно-счастливого дня!.. Но показался город… но замелькало в голове: «Заехать в Комитет и получить аванс?». А это значило: вот и всё… вот и разбился мой… нет, наш счастливый день о город белокаменный.»

Вот так… Значит, Белла не оставила свою влюблённость там, в Крыму, а возвратилась с нею, затаившейся, и теперь, в этой поездке, та встрепенулась, ожила.

«Если Лис не ездит на съемки, то по несколько раз в день может приоткрыть дверь и пропеть: «Здра-австуйте, Бет!» И с той, моей интонаций тех далеких дней, когда еще могла не скрывать своей симпатии к нему. И это его «здра-авствуйте» – словно зов.