Текст книги "Повороты судьбы. Воспоминания"

Была у меня подруга моих же лет, такая же любительница леса. Сходим с ней за ягодами, устанем. Кажется, на другой день не сможем снова пойти. Ан нет! Встаю утром, болит все тело и ноги, а так хочется снова в лес! Иду. Стучусь к подруге в окно, и снова идем за ягодами. Ходили по два-три дня подряд и потом только отдыхали. Никаких разговоров об усталости, трудностях не было.

Дорогая бабушка, как она ухитрялась готовить нам еду! Шиповника насушивали мешками. Затем везли на мельницу, мололи, получалась мука. Зимой добавляли сухие распаренные ягоды или бруснику, все это перемешивали, и получалась масса в виде повидла, но несладкого. Из него пекли наши уральские шанежки (типа ватрушек). Если не было муки, то нарезали тонкие кусочки хлеба, на них намазывали это «повидло», ставили в русскую печь, и получались шанежки из хлеба. Вот до чего додумывалась наша бабушка. Теперь все это обдумываю и прихожу к выводу, что, несмотря на недостаток основных продуктов питания, мы очень много употребляли витаминов и других ценных веществ, которые давал нам лес. А ведь это было еще до войны!

Какую пищу мы могли с собой взять в лес? В основном это был хлеб, ели его с ягодами, луком, вареной картошкой. Изредка могли взять с собой немного молока. А если удавалось взять огурец, то это было для нас большим лакомством. Иногда нам давали небольшой кусочек сахара. Очень любила сидеть у речки, обмакивать кусочек сахара в воду и есть его с хлебом.

За черемухой обычно ходили со взрослыми к большой реке, с ночевкой. Вспоминаю, как ходили к устью нашей реки, берега которой сплошь были покрыты кустами черемухи. За ее зарослями виднелся большой сосновый бор. До сих пор в моих глазах стоит эта чудесная картина. Все такое родное, любимое! Слепящий блеск реки на перекате, стога на прибрежных лугах, таинственная глубина соснового бора.

А утренние зори! А закат! Августовские туманы, покрывающие лощины и старицы! Спали обычно в стогу сена или у костра. Ночью в августе взойдет какая-то особая луна, сделает все кругом призрачным, так что иногда становится жутковато. Сверкает роса на траве, шумит ветер-вершинник.

Сушеной черемухи заготавливали много. Большое удовольствие мне доставляло лазанье за ягодами по ее высоким кустам. Сушеную черемуху мололи и пекли знаменитые пирожки с черемухой.

А хождение за кедровыми орехами! Чуть только поспевают кедровые шишки, мы уже в кедровнике. Лазим по деревьям и добываем их. Вообще, я очень хорошо лазила по деревьям. Сейчас просто удивляюсь – как это ни разу не упала с дерева? Наверное, все это потому, что была очень худенькая, легкая, как я уже говорила, и сучья подо мной не ломались. Кроме того, существовала особая «наука» – умение правильно залезть на дерево, умело закрепиться на нем, а это значит – подобрать такой сук (обычно более вертикальный), который не обломится. Позднее, когда кедровые шишки сами начинали падать с деревьев, ходили в кедровники шишкарить. В этом случае – обязательно со взрослыми. Делалось это так: вырубали «колот» (небольшое бревно), подставляли его вертикально к стволу дерева, отводили в сторону и с силой ударяли по стволу. Происходило сильное содрогание дерева, и кедровые шишки дождем падали вниз. Их собирали, чистили, домой несли уже орехи. Много заготовить орехов мы не могли, так как это была довольно трудная работа. За целый день находишься по кедровнику, натаскаешься колота, домой идешь страшно усталый. Конечно, такая работа не для детей.

Какие красивые кедровые леса! Огромные развесистые деревья тянутся к небу, образуя сплошной полог из лохматых сучьев. Леса темнохвойные. Солнце едва пробивается сквозь них на землю. Когда собирают орехи, приходится много трудиться белкам, бурундукам, кедровкам. Все они тоже занимаются сбором орехов. Весь лес наполняется шумом кедровок. Мы всегда в этом случае говорили: «Им жаль, что мы забираем у них орехи». Интересно было наблюдать за бурундуками. Этот зверек очень любопытный. Он мог близко подойти к человеку – встанет на задние лапки и рассматривает его.

Были свои неписаные законы тайги. Если нас, детей, брали в лес взрослые, не разрешалось ныть от усталости, чертыхаться в лесу. Упоминать лешего, дьявола и другую нечисть. Считалось, что в этом случае можно заблудиться. Если кто нарушал это условие, то в следующий раз его в лес больше не брали. Обычно по лесу водил кто-то один из компании. Подсказывать этому человеку, куда лучше пойти, чтоб набрать больше ягод, тоже запрещалось. За все отвечал один человек, обычно самый опытный.

Взрослые далеко не каждого из детей брали с собой в лес. Меня же брать любили. Видимо, потому, что никогда не нарушала таежных правил, была очень трудолюбива, не лентяйничала, легко выводила компанию из леса. Я не понимала ориентира по солнцу, не знала других таежных примет, но очень хорошо запоминала путь, по которому мы шли. По нему и выводила. Если сомневались в том, правильно ли мы идем, обычно находили высокое дерево, один из нас залезал на него и рассматривал местность вокруг. Сверху можно было увидеть просеку, реку или просто тропу, ориентируясь по которым, можно было выйти из леса.

Когда шла в лес, то это значило, что шла на работу. Такая работа в тайге считалась обычным делом. Никто не давал скидки на то, что ты ребенок. Как это нам помогло во время войны! Страшный голод! Но лес, милый лес, нас кормил. Мне приходилось переживать все новые и новые горести. Я много страдала, подобно деревьям на Севере. Они растут и растут, несмотря на страшные невзгоды, и даже дают плоды. Детство и юность у меня украли. Дело доходило до того, что ели липовые лепешки. Для этого набирали молодые веточки липы, очищали их от коры, основательно сушили в русской печи, затем мололи. Получалась «мука», из которой пекли лепешки. К счастью, делали мы это не часто.

* * *

Итак, отец и мать – в тюрьме. Бабушка всячески ухитрялась, чтобы содержать нас. От отца мы получили за все время ареста два-три письма. От мамы писем не было совсем. Питались в это время очень скудно (об этом я часто пишу на страницах книги – уж очень тяжело, когда все время хочется есть…) У меня сохранилась одна фотография тех лет. Если посмотришь на этого ребенка – кости да кожа, среди которых выпирали суставы. Худенькая девочка с коротко остриженными волосами, руки, ноги – одни косточки. Грустный взгляд больших глаз. Даже страшно становится. Порой сейчас говорю, что если понадобится фотография ребенка из немецкого концлагеря, можно взять ту мою фотографию. Вот так я выглядела, хотя войны еще не было. Таким было мое «счастливое детство»! Мы оказались в ужасной бедности. За что?

Прожили без родителей мы почти год. Не помню, как и почему, но бабушка стала часто говорить о том, что нас заберут в детский дом. Она покупает нам с сестрой два маленьких чемоданчика, и мы постепенно собираем в них наши вещички. У нас был большой страх перед детским домом. Мама очень боялась, чтобы в детский дом нас не отправили. Таких детей, как мы, – детей «врагов народа» – принудительно забирали в детские дома, расположенные за пределами мест проживания, в том числе находящиеся под надзором органов НКВД СССР. Иногда дети терялись. Были случаи, когда маленьким детям специально меняли фамилии. Потом найти такого ребенка было очень трудно, а порой просто невозможно. Мама боялась потерять нас. Таких детей специально разлучали с братьями и сестрами11
  В подтверждение сказанного приведу несколько примеров из жизни детей «врагов народа» в детских домах из газеты «Возрождение надежды», №7 (112) за 2002 год. Людмила Ивановна Петрова, город Нарва (Эстония), пишет: «Арестовали отца, затем и мать. Вместе с матерью забрали меня и брата. Маму посадили в тюрьму, а нас повезли в детский дом. Сначала разлучили нас с братом. Мне было двенадцать лет, брату – восемь. Затем нас наголо остригли, на нас повесили дощечку с номером, взяли отпечатки пальцев. Братик очень плакал, но нам не давали встречаться и разговаривать». Э. Войлошникова, «Под водительством Сталина. Этюды в письмах о далекой молодости узницы сталинских лагерей» (там же): «Арестовали отца, затем мать. Ребенка разрешили взять родителям матери. Но потом пришел работник НКВД и сообщил о том, что меня должны забрать в детский дом, сказав при этом: «Ребенок воспитывался в семье «врагов народа», и мы обязаны его перевоспитать». Детский дом для детей «врагов народа» находился в двадцати километрах от Владивостока. Это был переоборудованный пионерский лагерь, теперь обнесенный высоким забором с колючей проволокой, имелся пропускной пункт с вооруженной охраной, на окнах – решетки. Лозунги «Спасибо любимому Сталину за наше счастливое детство». Однажды прибыла комиссия. Завшивленных, грязных, покрытых коростой детей обязали искупать. Из письма А. И. Атанасова (там же): «Мне было одиннадцать лет, когда в сентябре 1937 года нас с мамой увезли в Днепропетровскую тюрьму. Мать оставили там, а меня – в детдом для детей «врагов народа». Там мы не занимались, кормили плохо, спали в больших комнатах».


[Закрыть].

Дети таких детских домов были из разных территорий Советского Союза: Прибалтики, Поволжья, Украины, Москвы, Ленинграда, Заполярья…

Грудных и маленьких детей забирали у матерей упитанные дяди в форме НКВД. Можно представить, какой был крик и плач! Это объясняли тем, что яблоко от яблони недалеко падает. Ребенок «неправильно» воспитывался в семье «врага народа». Его следует перевоспитать. Жизнь детей репрессированных превратилась череду бед и унижений.

В настоящее время стало известно, что убили двух сыновей Каменева, сыновей Троцкого, исчезли в неизвестном направлении два сына Пятакова. Хотя в обществе в те времена говорилось, что сын за отца не отвечает. «Отец народов» многих детей оставил сиротами. Только до сих пор неизвестно – за что?

* * *

Первого сентября я пошла учиться в школу в первый класс. Мне очень хотелось учиться. Было сказано, что 9 сентября нас повезут в детский дом. Под этим страхом проходили мои первые дни учебы в школе. И вот третьего сентября возвращаюсь из школы домой. День был светлый, осенний. Бегу по деревянным мосткам, которые вели от калитки к крыльцу нашего дома. И вдруг вижу сидящую у окна кухни… маму. Не помня себя от радости, вскочила на ступеньки и с разбега бросилась к ней на колени. Осыпая ее поцелуями, плача, кричала, что сейчас в детский дом не поеду. Собралась вся семья. Слезам радости не было конца. Дорогая моя мамочка была худая, седая. Но по-прежнему для меня красивая, милая, родная! Вот так судьба подбросила этой хрупкой девочке два счастья – она стала ученицей, и возвратилась из заключения ее мать.

Сейчас из следственного дела матери узнала, что она часто подвергалась допросам и после них попадала в больницу. В тюремной больнице палата была с решеткой, в ней четыре кровати, иногда на каждой лежало по два человека. Больные могли лежать и на полу. Спасла от смерти мою мать только молодость.

Мама в очередной раз попала в больницу, там ее и застало распоряжение об освобождении. Тюремному начальству было дано указание – освободить, а если она не в силах ехать домой, то перевести в обычную больницу. Такое распоряжение было дано в начале августа. Но это указание выполнено не было, ехать она не могла. Так и лежала в тюремной больнице до тех пор, пока не поправилась и смогла поехать домой. Все это время она даже не знала, что ее освободили, поэтому лишний месяц была в заключении. А как могла за это время распорядиться нами судьба?! Видимо, Сам Бог помог ей поправиться и тем самым спасти нас от детского дома.

Мама вернулась домой очень слабенькой. Ей в это время было тридцать пять лет. До сих пор помню ее милые, выразительные глаза. Как любила прижаться к ней, почувствовать ее тепло! Прикосновение к матери меня отогревало, сбрасывало ту скованность, которую всегда чувствовала в своем теле.

Бабушка в этом отношении была довольно суровым человеком. Мы понимали, что она нас любила, заботилась о нас, но ласки от нее мы не видели. Я не обижаюсь на нее.

Пережить такое – дочь и зять в тюрьме, с клеймом «враги народа»! Ей приходилось содержать нас, двух сирот, совершенно без всяких средств к существованию, каждый день думать, чем нас накормить. По-видимому, на ласку, тонкие чувства по отношению к нам не оставалось никаких душевных сил. Мама же была совершенно другим человеком.

Учиться в школе мне очень нравилось. Я была старательная ученица, училась на «отлично». С большим уважением вспоминаю свою первую учительницу, Богданову Веру Николаевну. Она была прекрасным, глубоко культурным человеком. В свое время окончила гимназию, и ее гимназическое образование проявлялось во всем. Это был эталон русской женщины! В нашем маленьком городке она пользовалась большим авторитетом и уважением. Это был чуткий, добрый к детям человек. Под стать ей был и ее муж – Павлин Иванович. Он работал служащим на комбинате и был другом моего деда. У них было шестеро детей. Самый младший учился со мной в одном классе. Жили они до предела скромно, бедность во всем преследовала эту семью. Но, несмотря ни на что, культурный уровень семьи был всегда на высоте.

Вера Николаевна воспитывала нас своим внешним видом, каждым своим движением, своими поступками. Была она невысокого роста, с короткими кудрявыми волосами, заколотыми гребенкой, с большими, яркими, выразительными глазами и в своей неизменной черной юбочке, трикотажном жакете и белой кофточке. Сколько ее помню, она всегда была в этой одежде. Мне доводилось по поручениям бабушки иногда приходить в эту семью. Общение с ними очень обогащало. Тяжело мы пережили смерть Павлина Ивановича. Это было так, как будто умер член нашей семьи.

Не помню, чтобы наша учительница на кого-нибудь из детей накричала. Чаще всего она подзывала к себе провинившегося ученика и требовательным голосом делала ему внушение. Мы все ее любили. Старались ей подражать во всем. Вот уж действительно это называлось воспитанием силой примера! Сила примера – стержень всякого воспитания. Вера Николаевна иногда приходила в гости к нашей бабушке. И если та спрашивала у нее, как я учусь, как веду себя в школе, то она обычно подзовет меня к себе и спрашивает:

– Ну, Галя, что мы ответим?

Она никогда не была мною недовольна. Я была не по возрасту серьезна. Отпечаток грусти преследовал меня. Всегда помнила, что мой отец в тюрьме. Он – «враг народа». Раннее сиротство и горькое детство научили меня слышать и видеть больше других детей. Тяжелые условия, бедность – все это стало для меня хорошей школой.

Воспитание детей в школе в те времена проводилось в условиях, когда в детских газетах, журналах, книгах – везде говорилось о том, что детям надо быть бдительными. Кругом на фабриках, заводах проводятся взрывы, диверсии, поджоги. Эталоном для детей был Павлик Морозов.

Помню, как сестру Нину (она училась в шестом классе) дети в школе столкнули с лестницы под возгласы:

– У нее отец – «враг народа»!

Бедная Ниночка, она пришла из школы вся заплаканная, побитая. Мы, как могли, успокаивали ее. Представляю, как эту сцену пережила мама? Семья наша была очень дружная. Видимо, общая беда настолько нас сплачивала, что об эгоизме и речи быть не могло. Мы старались только приятное делать друг другу. Мать для нас была просто божеством.

Переходя из класса в класс, я получала похвальные грамоты. Вот одна из них, за второй класс, лежит передо мной. В верхнем левом углу изображен портрет Ленина, в правом – Сталина.

В те времена был распространен плакат, на котором изображен Сталин, держащий на руках нерусскую девочку. Внизу было написано: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!».

Я ему должна несколько раз сказать «спасибо»: за то, что он оставил меня без родителей; за то, что была лишена возможности резвиться, как все дети; за то, что еще не могла осознать, но уже была дочерью «врага народа»; за то, что в детстве не могла досыта есть; за то, что была как былинка в поле, – за все-все ему большое спасибо? Сколько несправедливостей, унижений, незаслуженных оскорблений пришлось мне испытать с раннего детства!

* * *

Теперь нам стало жить легче – с нами была мама. На работу ее никуда не принимали, кроме кирпичного завода. На нем полукустарно делали кирпичи. Глину мешали с помощью лошадей, которые все время ходили по кругу. Работа была наполовину ручная. Мама работала на станке. В ее обязанности входило формовать кирпичи. Для этого в специальную выемку станка руками следовало положить комок глины (специально подготовленной), прижать его крышкой и, нажав на педаль, вынуть получившийся кирпич из формы. Затем сложить кирпичи в тележку и отвезти к печам для обжига. На таких операциях работали женщины.

В мою обязанность входило принести маме обед. Чтобы дойти до кирпичного завода, нужно было пересечь небольшой лесок. Лес – это моя слабость! Все мне хотелось что-то рассмотреть. Иду однажды с горшком супа. Это был картофельный суп с крупными макаронами. Засмотрелась, запнулась, упала и пролила суп. От обиды за то, что мама осталась без обеда, разревелась. Что было делать? Стала руками собирать макароны и кусочки картошки. Пришла на завод, плачу, рассказываю, что со мной случилось. Убеждаю в том, что макароны можно есть, – они чистые. По-видимому, столько горя было в моих глазах, что вокруг меня собрались женщины-работницы. Стали уговаривать, успокаивать. Ответом на все это были мои громкие рыдания. Тогда женщины стали делиться едой с мамой. Когда я увидела, что она может поесть, стала успокаиваться. Вот так мы дорожили матерью! Причинить ей боль, неприятность было для нас большим горем.

Бабушка воспитывала в нас особое чувство любви, бережного отношения к матери. Однажды лишившись ее, мы боялись потерять снова. Бабушка часто говорила нам:

– Берегите мать. Если она умрет, то вы не сможете жить.

Теперь надо понять так – не жить, а выжить. Мать для нас была спасительницей от всех бед и огорчений. Как мы ждали ее с работы! Каждый раз я стремились порадовать маму, обычно своими пятерками в школе. Может быть, поэтому училась хорошо? Дома мы видели маму очень мало. Она всегда много работала, старалась как можно больше заработать, чтобы прокормить нас.

О сильной любви к матери говорит такой случай. Я болела корью уже в возрасте девяти лет. Все тело мое было покрыто сыпью, высокая температура. Мама очень волновалась за меня. Придя с работы домой, не отходила от моей кровати. Я начала поправляться. Однажды бабушка мне говорит:

– Как мать придет, ты пой песню. Она обрадуется и поймет, что тебе уже лучше.

Приходит мама с работы, спрашивает:

– Как она себя чувствует? Бабушка говорит:

– Слышишь, она уже песни поет!

Мне это стоило огромных усилий. Делала я это для того, чтобы успокоить маму. Так у нас воспитывали любовь к матери. Это святое чувство сохранилось на всю жизнь.

Проработав два года на кирпичном заводе, мама перешла на работу в детские ясли воспитательницей в младшую группу. Моя мама очень любила детей. У нее всегда были хорошие отношения с родителями воспитанников. Забегая к ней на работу, зачастую видела такую картину: мамаша зимой, укутавшись от мороза, порой в рабочей одежде, прибегает в ясли кормить грудью ребенка. А делать это надо было через каждые три часа.

Атмосфера в детских яслях была очень хорошая. В коллективе работали одни женщины. Они по-особому, сочувственно относились друг к другу, если кого-то из них постигали неприятности. В будущем долгое время они оставались друзьями.

Однажды прихожу из школы, бабушка плачет, дает мне треугольный конверт и просит отнести его маме на работу. Это было письмо товарищей отца по лагерю. В письме сообщалось о том, что отец умер, послано оно было нелегально. Сейчас удивляюсь: как оно могло дойти до нас?

Вот его содержание: «Мы – несколько знакомых Вашего мужа, Владимира Адамовича Саковича, – решили известить Вас о печальной действительности. Ваш муж умер 13 октября. Сочувствуем Вам и дочкам Владимира Адамовича в Вашем горе».

Приписка: «Уважаемая, я была у своего мужа на свидании, и они просили послать Вам эту записку. Это их всех ожидает. Одни слезы. Как я побыла, посмотрела, жить не захотелось. Какие муки они переносят! До свидания». Подписи нет. После этого мама написала письмо начальнику лагеря, чтобы сообщили, жив или нет ее муж. Ответа не было. Написала туда же письмо и Нина. Ей тоже не ответили.

Перед этим мы получили письмо от отца, где он писал о том, что ему назначили противоцинготный паек и чувствует он себя «хорошо». Письмо было написано 21 августа 1939 года. Это было третье и последнее письмо, которое мы получили от отца за два года заключения. До письма его друзей, сообщивших о смерти отца, выслали ему посылку.

Не получив ответа от начальника лагеря, мама пишет на почтовое отделение с вопросом о том, чтобы сообщили – вручили ли ему посылку? На что получаем ответ: посылка вручена 25 декабря 1939 года!!! Оказывается, отец умер 13 октября, а посылку ему вручили в конце декабря! Вот ведь как могло быть! Мы отрывали от себя последние крохи, чтобы послать отцу немного продуктов. А, видимо, посылок арестанты вообще не получали. Ведь, не задумываясь, написали такую чушь. Поэтому у нас долго в душе теплилась мысль о том, что отец жив. В те времена политически заключенных зачастую лишали права переписки с родными. На самом деле это означало расстрел, а родственникам сообщалось – без права переписки. При этом человек-то уже давно был на том свете. А, может быть, лишили и его? Что только не предполагали! И лишь в 1957 году нам сообщили о том, что отец умер. У нас ни у кого не поднималась рука помянуть отца в день его смерти. Мы просто хватались за соломинку, не веря в его смерть.

В 1957 году нам выдали похоронную. В ней не было указано место смерти – ни области, ни района, ни края, ни республики, но зато указана причина смерти – крупозное воспаление легких. Получается так, что неизвестно, где он умер, но известна причина смерти. В некоторых документах по этому поводу написано – гриппозное воспаление легких. Поражает безграмотность людей, вершивших судьбы человеческие! Вот и все, что мы узнали об отце только в 1957 году.

Мама рассказывала нам один случай из их жизни в тюрьме. Однажды арестанты устроили им свидание. Сделали это так: в одно и то же время они пришли за баландой для своих камер. Как удалось заключенным это сделать – до сих пор остается загадкой. Вот уж была взаимовыручка у заключенных!

Когда мама вошла и увидела отца, узнать его было трудно – абсолютно седой, обрюзгший, опухший, и голос был изменен. Он шепелявил. Наверное, не было зубов. Как его терзали, избивали, мучили – совсем невинного человека! Они смогли перекинуться всего лишь несколькими фразами. Он сказал:

– Катюшка, я все сделаю для того, чтобы тебя освободили, чтобы ты была с детьми. Посвяти себя всю воспитанию наших деток. Сделай все возможное, чтобы они получили образование.

И все. Для дальнейшего разговора возможности не было. Бедный наш папочка, представляю, сколько издевательств тебе пришлось перенести!

Всю жизнь мать жила ради нас. Помня эти слова отца, бывшие для меня как завещание, я преодолевала огромные материальные и моральные трудности, много училась и в итоге стала кандидатом наук.

Мне сначала было непонятно: что он мог сделать в тюрьме, чтобы освободили маму? Впоследствии узнала, что если заключенный отрицал все обвинения, предъявляемые ему следствием, несмотря на все издевательства, то последней угрозой было – посадить и отправить жену в лагеря, а детей в специальные детские дома НКВД. Первое они уже выполнили – маму посадили в тюрьму. Намечена уже была отправка и нас, детей, в детский дом. Это были последние угрозы следствия. Пытки его не могли сломить, а такая угроза – смогла. По-видимому, он все стал подписывать, что ему предлагалось, чтобы сохранить нас. Страшно все это представить!22
  В подтверждение моих этих слов приведу выдержки из газеты «Возрождение надежды», №7 (112) за 2002 год, из статьи «Последний допрос» Владимира Тиминского из города Калуги: «… для допроса поднялся на третий этаж, кабинет выходил на улицу. «Садись к столу, – сказал следователь, не вставая. – Сегодня я разговариваю с тобой в последний раз. Или ты сознаешься, или мы будем принимать другие меры. Прежде всего арестуем твою мать. Она не могла не знать о твоих вражеских действиях. Этого достаточно, чтобы ей дали десять лет. Сестру, как несовершеннолетнюю, отправим под другой фамилией в детский дом». Он подозвал меня к окну. Внизу из черной машины вышла мама. Маму арестовали. Я не мог представить многочасовые допросы под горячей яркой лампой. Я готов был сделать все, что они прикажут, чтобы не допустить этого. Следователь заговорил: «Или сейчас ты признаешься во всем, и мы отпустим твою мать, или сделаем то, о чем я тебе говорил». Выхода не видел. Капкан захлопнулся. Сопротивляться, бороться бесполезно. Я выдавил из себя: «Все подпишу».


[Закрыть]

Сейчас я понимаю, что в освобождении мамы сыграла роль не только эта причина, но и «польская операция». Настолько много посадили жен и отправили детей в детские дома (300 000 детей), что просто не знали, что с ними делать. В связи с этим поступило распоряжение из Москвы – часть жен освободить, естественно, с ними освободятся и дети, или отправить семьи на поселение. По-видимому, эти два фактора сыграли роль в освобождении мамы из заключения.

* * *

Наступило еще одно страшное испытание – началась война. К этому времени я уже закончила третий класс. Еще до войны снабжение городка было плохое. Трудно было купить промышленные товары, в особенности ткани, даже самые простые, например ситец. За ним занимали очереди с вечера и простаивали всю ночь. Перед глазами такая картина: у магазина с вечера стоит огромная толпа. На ладонях люди пишут номер очереди. Отойти на какое-то время было нельзя, так как людей часто пересчитывали, и если тебя в это время не было, то очередь пропадала. Следовало занимать ее второй раз. Поэтому приходилось стоять всю ночь, вплоть до открытия магазина. Мы, дети, стоя в такой очереди, находили возможность для развлечения. Я обычно стояла с вечера, а ночью меня заменяла бабушка.

Какая была радость – купить пять-десять метров ткани! А если это был ситец, то особенно радовались, так как это означало, что кому-то из нас сошьют платьице. В основном мы носили вязаные платья, кофточки, юбочки, чулки, носки – все это вязали мама и бабушка. Они были большие рукодельницы, и это очень нас выручало. Старые изделия несколько раз перевязывались.

Начало войны почувствовали тогда, когда за хлебом начали выстраиваться большие очереди. Стояли целыми днями и ночами. Хлебные магазины работали круглосуточно. Мы с Ниной приспособились ходить за хлебом ночью. В самой середине ночи очередь за хлебом была меньше.

В это время в городке начались разбои. Ночью часто нападали на людей и все, что у них было, забирали. Произошло нападение и на нас с Ниной, когда мы с нею ночью возвращались из магазина с сумкой хлеба.

Чтобы дойти по улице до нашего дома, нужно было перейти деревянный мост, которой проходил через большой овраг. Идем мы с ней уже по середине моста, как вдруг с обеих сторон из-под моста выскакивают на нас хулиганы. Мы побросали сумки с хлебом и побежали, но в разные стороны. Она вперед по мосту, а я – назад. Не знаю, как нам удалось, но мы убежали. Может быть, этим хулиганам нужен был только хлеб? А может, они растерялись – за которой бежать?

Прибежав домой, Нина, плача, кричит:

– Галину поймали хулиганы!

Я же, пробежав мост, заскочила во двор первого от него дома. Хозяин находился в доме один. Он вышел во двор и увидел меня, плачущую. Стал, как мог, успокаивать, спрашивая, что со мной произошло. Затем вместе с ним мы вышли на улицу. Около моста была большая толпа людей. Среди них была мама. Искали меня, облазили весь мост и овраг. Что творилось с мамой – представить трудно. Увидев меня, она бросилась ко мне и, рыдая, прижала к себе. С тех пор мы за хлебом ночью больше не ходили.

Наши края – это места ссылок, лагерей заключенных. Но не помню, чтобы кто-то из них причинял нам неприятности, – вероятно, потому, что большая часть попавших туда людей были не уголовниками, а «политическими».

* * *

В начале войны к нам в городок стали прибывать эвакуированные, много людей – вместе с предприятиями. Был эвакуирован военный завод из Кунцево (под Москвой). Станки и оборудование из вагонов вытаскивали прямо на землю. Под цеха освобождали территории нашего комбината. Из досок сколачивали помещения для цехов. Это в наших суровых краях! Несмотря ни на что, устанавливали оборудование, и люди работали.

Эвакуированных стали расселять по домам. В этом случае никто не спрашивал разрешения к их поселению. Приводили людей и просто говорили – вот столько человек будет жить у вас.

Наш дом был небольшой: две маленькие комнатки, проходная кухня вместе с прихожей. К нам подселили двух мужчин – отца со взрослым сыном. Оба они работали на заводе, у них была бронь от призыва на фронт.

Работали сутками, без всякого учета времени, порой до тех пор, пока могли стоять на ногах. Наши квартиранты были измученные, всегда в замасленной, грязной рабочей одежде. Самое страшное, что у них были вши. Бабушка заправляла углями паровой утюг, и мы все время проглаживали нижнее белье, в особенности швы, в которых могли быть вши. Бабушка требовала, чтобы это делали и наши квартиранты. Она заставляла их стирать свои вещи. Мыла не было. Настаивали в воде золу и этим раствором стирали. Естественно, что в таких условиях жизни в городе вспыхнула инфекция сыпного тифа. На счастье, эта болезнь миновала наш дом.

Голод усиливался. Хлеб стали давать по карточкам – двести граммов на человека. И то непонятного качества. Спасал нас только картофель и дары леса. Но и эти продукты распределялись по дням буквально на граммы.

Случилась беда: наши квартиранты оставили нас без семенного картофеля. Они открыли отдушину в подвал, который был под их комнатой, и весь картофель померз. Встали перед фактом – для посадки картофеля нет. Купить его мы не могли – он стоил баснословно дорого.

Наступила весна. Огород мы засеяли, семена все-таки купили. Хотя в этом году мы уже не могли засаживать весь наш огород картофелем. Стало еще голоднее.

Если нам удавалось приобрести немного картофеля, то обычно срезали верхушки клубней и бережно хранили их до весны. Так хотелось съесть немного, что я обычно ходила вокруг этих верхушек и доказывала, что еще можно обрезать слой. А кустик картофеля все равно вырастет из оставшейся части. Вот как мне хотелось есть! Пайка хлеба казалась очень маленькой. Это был кусочек черного, испеченного с кукурузой и какими-то непонятными отходами, грубого хлеба. Съесть его сразу нам не давали. Делили этот кусочек на две части и съедали его в два приема. У меня выработалась привычка: укусив кусочек хлеба, не глотать его, а сосать. Видимо, приятно было продлить удовольствие от хлеба. Эта привычка сохранилась до сих пор. Голод выработал привычку любить хлеб.

Городок наш – промышленный. Деревень вокруг него очень мало, да и те были довольно небольшие. В них в основном занимались животноводством. Разводили коров, свиней, романовских овец, птицу. Сеяли различные кормовые культуры для животноводства. Немного высевали яровой пшеницы, но хлеб из нее получался слишком серый. Вдоль реки были площади заливных лугов. На них росли прекрасные травы, поэтому была возможность заготавливать много сена. Деревни располагались большей частью вдоль реки.

Нина к этому времени окончила курсы учителей начальных классов, продолжала учиться заочно в педучилище и работала учителем в одной из таких деревень. Она была очень неприспособленным к жизни человеком, в отличие от меня. Объясняется это тем, что до тринадцати лет прожила с отцом, который всегда обеспечивал семью. Мне же пришлось прожить с отцом до семи лет, а дальше только думала о том, как бы достать пропитание для всей семьи.

Я всегда старалась как-то помочь семье. Учась в начальной школе, часто жила у Нины в деревне во время летних и зимних каникул. Летом ходила работать в огородную бригаду колхоза на прополку овощей. За это получала обед в колхозной столовой – это обычно была ячневая каша, политая молоком вместо масла.

Приезжая зимой, помогала колхозу перебирать картофель в овощехранилище. За день такой работы нам давали по пять килограмм картофеля. Это было большой радостью. Осенью одно время жала серпом рожь. Но, не зная тонкостей такой работы, сильно порезала на левой руке палец – мизинец. Палец сохранился, но после травмы меня больше не стали брать на эту работу. Ведь, по сути дела, я была еще совсем ребенком (10—11 лет). На руке на всю жизнь остался шрам от этой работы.

Во время войны люди ходили по деревням менять вещи на продукты. Нина же всегда приезжала домой из деревни голодная. Мы как могли помогали ей. Такой она осталась на всю жизнь. Была очень доброй к людям. Ей всегда всех жалко, она могла все отдать человеку, который был беднее ее. Ее добротой зачастую пользовались нечестные люди.

Менять вещи на продукты ходили мы с мамой. Чаще всего это были всякие вязаные изделия. Ходили пешком десятки километров. Летом было проще. Идем, бывало, по деревне стучимся в дома и предлагаем вещи. Для того чтобы покушать, просили немного молока, вареной картошки и кусочек хлеба. Это была не милостыня. Взамен всегда мы что-то давали. Сядем, бывало, на завалинку перед домом, поедим, и так радостно становится на душе! Все, что наменяем, несем домой.