Текст книги "Тонкая Граня"
Автор книги: Галина Щекина
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Марш итальяно
То лето казалось удачливым для Машталаповых. Кукуруза на третьем огороде вымахала за два метра, ощетинилась молочными початками, что твоими поленьями. Богдан надеялся, что они заколют к осени поросенка, засолят много сала в подвальном рундуке. Да и будущему поросенку будет что скормить, если учесть кукурузный силос. Красная фасоля надула длинные свои стручки. Шелковица как стала осыпаться, так вот Граню погнали обирать. И она ела ее горстями, аккуратно подбирая с ладони. А шелковица качалась на ветрах и Граню качала – ну, совсем как гидросамолет, который видела на испытательном полигоне тетя Наташа Корягина. И задумавшись с повисшим на мотузке бидончиком, обхватив дерево ногами в сатиновых шароварах, Граня прислоняла лоб к стволу. Самолет может подняться с поверхности реки или озера и лететь с огромной скоростью до трех километров в высоту, легко садиться брюхом на заснеженное поле и грунтовую дорогу. Это же что выходит? Что хочет, то и делает, по грунту пробегает метров пятьдесят, а по воде и того больше. Говорят, и шасси никаких не надо, все дно его как в той лодке. И душою взлетала Граня, представляя, как она полетит на том самолете…
Почтальонка принесла толстое письмо от тети Наташи Корягиной. Там она спрашивала, почему нет вестей от папы, и не случилось ли с ним что? А с ним случилась такая вещь, о которой никто и не решился бы писать – Корягина посадили по доносу.
Еще была вложена газета «Взлет» города Качинска. «РЕЙС «РОДИНЫ» – ПОДВИГ». 24 сентября 1938 года двухмоторный ДБ-2 «Родина», взлетев с подмосковного аэродрома, взял курс на Дальний Восток. Пробираясь сквозь облака, самолет долго шел в слепом полете – штурману Расковой приходилось прокладывать путь по приборам. Вскоре проявился еще один коварный враг – обледенение. Чтобы сбить лед с лопастей пропеллера, летчики до предела увеличили обороты винта. Донимала болтанка. После Урала связь с землей прервалась. Из-за отсутствия связи летчики прошли мимо Комсомольска-на-Амуре. Когда показалось Охотское море, тревожно вспыхнула лампочка, сигнализируя, что бензина осталось на полчаса. Командир корабля Гризодубова решила садиться в тайге с убранными шасси. Она приказала Расковой прыгать с парашютом, потому что подобная посадка опасна в первую очередь для сидящего впереди штурмана. Самолет посадили на болото в верховьях таежной реки Амгуни. Точного места приземления «Родины» никто не знал. Начались поиски. От Байкала до Охотского моря над тайгой, горными хребтами, непроходимыми болотами летали самолеты. Охотники, жители далеких поселков ушли в таежную глушь. 3 октября экипаж был обнаружен с воздуха. Из села Керби вышел катер «Дальневосточный», который, дойдя до верховьев бурной Амгуни, подобрал в тайге героических женщин. За 26 часов 29 минут беспересадочного полета «Родина» преодолела расстояние в 6450 км. Мировой рекорд дальности полета для женщин оказался перекрыт более чем на полторы тысячи километров. На каждой станции, в каждом городе от Керби до Москвы летчиц встречали восторженные толпы людей. За свой подвиг Гризодубова, Осипенко и Раскова получили звания (первыми из женщин) Героев Советского Союза».
Как же плакала Граня, как плакала она от истории, опалившей юное ее сердце. Да неужели она, Граня, жизнь потратит на хозяйство и рабскую повинность по дому? Неужели она, твердый духом и телом человек, не попадет в другой мир, где только подвиг – смысл жизни? Да будь неладно это хозяйство, когда наши женщины не просто не погибли, а всему миру доказали, на что человек способен, если служит Делу? Да невозможно так сидеть и лущить фасолю, когда такое происходит!
К Гране подружка приходила, Златка Ковальская. Запечатанная в тугую форменную тужурку с блестяшками на пуговках и воротничке, она казалась молоденькой милиционершей. Остриженные под бокс, ее пышные белые волосы выбивались из-под черного берета, губки кричали густою красной помадой.
– А что ФЗУ, глянь как страшно. Мы на гособеспечении, да иногда домой отпускают.
– А что мама твоя, не плачет больше?
– Нет, она даже рада. Даже тоскует, что Лешек не со мной, а болтается. Неделями голодный, да компании всякие, да гроши с дома тянет.
– А если что?
– Если что – так на ящик отправят. Да и там робят люди. Пойдем в парк сходим?
– Нет, мне нельзя, не пустят. Ты иди, Злата.
Граня оставалась маленькой, а Златка как-то сразу взрослою стала, живя не дома. Граня кувалдою на путях махала, а Злата стояла у станка да чертежи училась разбирать. Граня косила глазом в сторону Лешека Ковальского, который по вечерам щеголял в парке в настоящем сером двубортном костюме. Штаны были страшно широки – как две юбки! Мальчишка, а уж шляпу напялил…
Сдерживала биение сердца, когда мимо дома их шла, а Злата уже вовсю крутила любовь со студентами, инженерами с депо. Уже ж четырнадцать Гране, а Златке пятнадцать. Граня только ждала, что ей жизнь сделает поблажку, а Злата давно жила на полную катушку. Перехватывая молчаливые взгляды дочери, добрая Таисья утешала ее:
– Ничого, ничого, зайчик. Всэ будэ…
А когда ж оно будет-то? Граня стояла за керосином, задумчиво крутя косу. Синее штапельное платье в черный горох билось от ветра. Репродуктор в тот день играл одну музыку, это нравилось Гране. Несмотря на летнюю жару, очередь стояла тихо, никто не толкался, не спорил, что нарастет лучше – цыбуля или кукуруза. Пожилые женщины-хозяйки, дети да старые железнодорожники стояли близко, как родичи, и все притихшие. Как вдруг диктор заговорил в репродукторе, а потом и керосинщица отпускать перестала и все побросали бидоны: «Молотов, Молотов». Потом опять марш и стихи, они падали на головы людей, что твои камни. «Наши пушки вновь заговорили! Враг напал. Мы выступили в бой! Вымпела прославленных флотилий, Словно чайки, вьются над водой. Бить врага нам нынче не впервые. Чтоб кровавый след его простыл, Вам, полки и роты фронтовые, Помогает действующий тыл!» Многие побежали с торговой площади, но Граня все-таки налила свой бидон, протянула деньги, но залитая слезами керосинщица махнула рукой и захлопнула окошко, приговаривая:
– Ой, горе, ой, горе…
На Донецк и Ясиноватую уже бомбы падали. До Авдеевки пока не дошло, но бухало рядом совсем. И ровно туча свинцовая накрыла Авдеевку. Таисья с опухшим от слез лицом чего-то шила и складывала в полосатый мешок. Богдан на работе был круглые сутки, иногда только появлялся дома с красными от недосыпу глазами хватить кус глинистого хлеба с салом, вареной картошки. Лицо его было без выражения, но Таисья понимала – уйдет на фронт. И, несмотря на жесткий его характер, дрожала вся от макитры до пят – молодая пошла за него, восемнадцати не было, терпела окриков досыта, а только теперь она будет вовсе сиротою. В школу свозили раненых, делали лазарет, здание было хорошее, кирпичное. При школе записывали добровольцев. Оборонительный отряд сколачивали и при станции, но было поздно, поздно… Друг другу шепотом передавали – отступаем… На конец сентября Красная Армия оставила Одессу, а в середине октября бои велись вблизи Харькова и Донбасса.
Да, все видели, что терпела поражение не просто армия, но и вся страна. А ведь она казалась такой непобедимой совсем недавно. Гитлеровцы считали территорию Восточной Европы, в том числе Украину, жизненно важным пространством для немецкого народа, и захватывали город за городом. Это подавляло.
Ушел на фронт весь южный околоток. Даже сосед Машталаповых, Грицко, который рядился за сало. «Сувертэко, Сувертэко, дывысь як чудно чоловика звать – Грицько…» Даже Ковальские ушли – оба, отец и сын. Тетя Гута, оставшись одна, пошла работать в швейные мастерские. Даже учитель Колечкин, совсем больной, и тот попросился на фронт, его будто отправили в газетчики. Но Богдана в армию тогда не забрали, дали ему бронь. То ли потому что железная дорогая была нужна в первую очередь нашим, то ли он работник кристально честный, то ли почему еще. Мастерские, где горбатилась Таисья, перешли на шитье белья и формы для солдат. Теперь дома никогда не было ни отца, ни матери – приходили и уходили они ночью. Многие тогда ночью работали, окна наглухо закрывали, ни щелки света не проходило…
Когда пришла Граня в бывшую школу, ее отвели в постирочную: там стояли баки с замоченными бинтами и постельным, которое меняли на перевязках. Вонь ужасная. Воду таскать из колонки. Простирав первую грязь, пропускать второй раз. Потом кипятить, полоскать. По лицу пот, по спине. Граня думала, сцепив зубы: «Ничего, ничего. Это тоже для победы надо».
Народу не хватало. Когда по школьному саду развешивалась полуотстиранная партия – кровь плохо отходила, оставляя бурые разводы – можно было отдохнуть в палатах, разнести, что надо, попоить, кому можно… Сил даже на улыбку не оставалось.
Круглые сутки дом был заброшен, окна закрыты. Еда кончалась. Два раза стояли в очередь за солью. На рассвете, когда по траве шла изморозь, Граня с матерью бежали в поле, наскоро и тайком ломали кукурузу на своем же огороде, и взадых шли обратно. Кукуруза была уже изрядно общипанная – с Ясиноватой, Горловки и Донецка тянулись голодные с узлами, чтоб менять дорогие вещи на продукты. Но кому были нужны теперь те шелка и меха. Порося пришлось зарезать и срочно засолить. В погребе откопали еще хран, и сложили туда солонину, закатанную в полотно.
Вспоминалась Златка, которая и поесть, и одеться любила, да только и она теперь оказалась в закрытом военном заводе – от нее раз в месяц приходили Гуте скучные почтовые карточки с печатями, что жива, да все хорошо. Какое хорошо. И плакала Гута взахлеб. Все ж не на войне как Лешек. От него вестей не было.
Похоронку получила Колечкина. И между детьми Колечкиными и всеми другими сразу стала такая пропасть. Что вы там пережили, если у нас – такое…
Госпиталь срочно эвакуировали из школы, а вскоре пришли немцы. Как-то быстро все произошло, все надеялись – нет, не придет та зараза до поселка, но судьба зло зарычала военными машинами и мотоциклами, залепила очи, заткнула рты. Граня в зашитой на плечах и наставленной кацавейке попятилась с флягой воды на колесах и ее таки прибило к забору. Улочка стала пустой, народ вогнул головы в плечи, рассосался по дворам. А она не могла. Она смотрела как заколдованная на военную колонну, ощетиненную автоматами, слушала низкий рев машин в туче пыли и ее подташнивало. Все стало серое, как та пыль! Еще деревья до конца не облетели, горели то красным, то желтым, по-летнему звякали ведра на басейке. Вот так делово и по-будничному они пришли. Колонна ехала к бывшей школе. Молва уж разносила слухи, как ловят евреев и гонят в лагеря. Упорней всего говорили о больших расстрелах по Украйне. Но так, сдавленным шепотом – за такие разговоры тоже сулили расстрел.
Но в первый день выстрелов не было. Только по дворам ходила проверки из местных полицаев, да с ними один-два фашиста. И фашисты странные, такие чернявые и улыбчивые. Итальянцы! Раскидали кругом листовки. Индюков похватали почти всех, но те были облезлые от недокорма и худые. Потом пришел на постой фашист в форме с двумя солдатами и полицаем. Таисью вытолкали из хаты раздетую, без тужурки и показали на сарай – туда!
– Via di qui! Rapidamente! Быстрей!
– Мама! – проскрипела, охрипнув, Граня.
– Rapidamente! Urgente.
– Ничого, доню, ничого…
Ее втолкнули и заперли. Полицай велел выметаться из дома, там теперь живет господин Орсо. Граня стала таскать, что под руку попалось – постель, кастрюли, свалила на лавку во дворе, потом вспомнила про материну одежду. Полицай, поругавшись, все-таки матери дал одеться и помочь. Они хотели положить узлы в сарай, бежать по соседям.
– Mi avete frainteso. Неверно поняли меня, – бросил Орсо, и в сторону Грани. – Ragazza, ragazza…
Им разрешили остаться в летней кухне, мать пыталась растопить заснувшую печку, но печка дымила, тоже задыхалась. Граня складывала хлам из летней в сарай, носила мешки с пустыми початками – и там увидела, что есть недолущенные, вот же радость-то!
Господин Орсо Руперте был не просто фашист, а фашист убежденный. Картину цветную с Муссолини прилепил рядом с окном, в золотом ободке. И музыку красивую за патефоне сразу завел. И Граня чувствовала, что музыка была маршем, и все равно это было так красиво. Похоже на заграничное кино…
«Как это люди едут на войну, их там могут убить, но они везут с собой пластинки! – испуганно думала Граня. – Вот и у Ковальских есть пластинки, и у Колечкиных. Но кому ж придет в голову тащить их на фронт? Не на танцы ж едут…»
Росту был господин Орсо небольшого, широкий в плечах и кряжистый, и волосы сине-черные низким мыском у лба, коричневые маслянистые глаза и противно красные губы. Ходил медленно, тяжело, и форма хрустела, трещала на нем. Как повернул голову в сторону бегавшей туда-сюда Грани, так и присела та. Ужас, сразу прекратила бегать. Такой он был наряженный, как из сна страшного вышел. «Рагацца, рагацца». Пошел бы он… Но надо молчать, это враг, он за одно слово убьет. Не успели опомниться Таисья и Граня от нового жильца, как ночью случилась беда!
Батько Богдан, который был в дальнем рейсе, вернулся с него очень поздно.
Обычно он шел есть в летнюю кухню, потом спать. А тут видно, до того намотался в пути, что сразу прошел в дом, ломанулся в двери… Что крик пошел из дома, то еще ничего, а то, что выстрелы сразу захлопали – было жутче. До того Граня никогда так близко не слышала выстрелов – будто хлопали по забору огромные кнуты.
Выскочили Таисья с Граней во двор, а там уж солдаты тащат под руки Богдана, и тот Орсо в подштанниках, голый по пояс, с пистолетом в руках. Господи ж боже. Убьют отца.
Закричали смертно мать и дочь, кинулись к врагам. А те по-своему:
– Criminale! Criminale di guerra! Военный преступник!
Граня бросилась на шею отцу.
– Папа! У нас немцы…
– Via di qui! Прочь!
– Giurato, pelata, лысый, – Орсо показывал на лысину Богдана.
– Нет! Не солдат! – уцепилась за руку Орсо Таисья, но он живо отшвырнул ее.
Таисья упала, ударилась о кирпичный двор, застонала. Сильный, гад.
– Нет, – завизжала Граня. – Папа! Найн зольдат. Найн милитар. Арбайт! – Граня не знала итальянский, но вспомнила со школы немецкий!
– Classe operaia? Рабочий класс? – Орсо опустил пистолет.
– Арбайт, арбайт, – Граня с искаженным лицом, гладила по груди Богдана, а тот, как обычно лысый, был совсем небритый, в щетине, да и как назло, вылитый тюремщик.
В несколько секунд тишины вдруг глупая ночная птица защебетала сонную песню. Это было так странно, ведь только что выстрелы шарахнули. Но маленькая птица была живая и жила себе в гнезде, как будто войны не было.
Орсо махнул солдатам, они нехотя отпустили отца.
– Documenti, – прицыкнул Орсо.
Богдан трясущимися руками развернул из пазухи удостоверение машиниста. А там на уголке паровоз. Все понятно.
– Но милитаре, – совсем успокоился Орсо. – Машиниста, – и похлопал по плечу Богдана, которому был буквально по плечо.
И тогда они подняли плачущую Таисью, и Орсо, гад, туда же, не сам ли пихнул… А тот показал на Граню:
– Е un bel pezzo di ragazza… Intelligente.
Граня поняла, что ее навали интеллигентной. Она потом долго удивлялась, как это Орсо опомнился и не убил ни отца, ни мать. Может, это птица так подействовала? Но на самом-то деле подействовала она, маленькая смуглая девочка, которая нашла слова и заступилась за отца. Неженатый Орсо представил: если он попал в беду, и за него заступилась бы маленькая девочка, его враг пожалел бы его? Несколько раз он приходил после службы и подзывал Граню.
Богдану дали поесть, помыться, отпустили на работу, а Таисья хваталась за сердце, когда ее дочу звали к господину Орсо. Показывая на патефон, он пытался ее научить своему маршу. Она, замирая от отвращения, сжимала рот на словах про Муссолини: «За Бенито Муссолини! Хейя, хейя, алала». А потом, когда он принес ей русские слова от своего переводчика, она даже обрадовалась: там было все про юность и весну! «Юность, Юность – Весна прекрасного. Твоя песня жизни звенит и проходит сквозь все печали». «Giovinezza, Giovinezza, Primavera di bellezza, della vita nell'asprezza il tuo canto squilla e va!»
Чудные итальянские слова завораживали, да и сами фашисты уже не казались такими жуткими. Глаза же непонятного фашиста наполнялись слезами, если она хоть этот припев подхватывала. Граня написала на листочке слова своей песни. Она ее знала по Златкиной пластинке: «Солнце и ветер нам лица сожгут, закалят. Весел, и светел, и радостен будет твой взгляд. Шепот стыдливый заменит горячая речь. Нетерпеливо с тобою мы ждать будем встреч, нежных встреч. Что ж ты опустила глаза? Разве я неправду сказал? Разве устами алыми ласковых встреч не искали мы?
Что ж ты опустила глаза?»
Орсо не понимал чужих слов. Но когда она стала ему напевать мелодию, он схватился за голову – узнал мотив песни Биксио «Перле мид аморе мерью…» Захотел перевести на итальянский какую-нибудь русскую песню, но переводчик долго тянул. Вскоре итальянские части получили приказ идти дальше, и ощетиненная колонна уехала. Начались бомбежки. Русскую песню господин Орсо так и не выучил.
Не сокол, нет
Как только ушла итальянская часть, в поселок стали потихоньку возвращаться сбежавшие в поисках спасения. Зима была страшно тяжелой. Припасы подъели, многое растащили во время оккупации, старое соленое сало и то кончилось в погребном хране. Приходилось искать в поле подмерзлую картошку, из нее лепешки жарить, чуть добавив муки, если была. Цветом лепешки были темно-зеленоватые, зато голод забивали. Смальца тоже не осталось, жарили на комбижире. Жалко, что просто так есть его с хлебом было невозможно.
Стали возвращаться и раненые, в школе снова развернули госпиталь. А вверху, на просторном чердаке, подлатали крышу, поставили парты, и можно уже было учиться. Все классы сидели вместе, в набивку, учителя перекрикивали друг друга. Граня, как и все писала на тетрадях из газеты, а одна была даже белой, и ей завидовали, ее тетради из кусочков старых обоев. Несмотря на головную боль от шума и крика в чердачном классе, она собиралась что было сил. Учеба ей давала надежду, что кошмар кончится и она уедет в летное. А пока учеба, дежурство в прачечной госпиталя…
Снова Гранина жизнь потекла тяжкой и мутной рекой, какой она бывала по весне у водокачки. Стираные серо-бурые бинты шевелились меж школьных яблонь, серый горячий пар с прачечной расползался не только по двору, но и по всему околотку. И он был такой липкий, что, опадая мелкими каплями, делался скользкой пленкой. Граня не удивлялась ничему, мать тоже работала на швейных мастерских, часто не приходя домой ночевать. Отец Богдан и подавно водил поезда сутками, приходил домой раз в неделю мыться и отсыпаться – и снова пропадал. Он говорил, что возит все для фронта, все для победы, но вагоны приходят в пункты назначения все в дырах, а иной раз и полстены вагона сносит бомбежкою. А тут еще резервный оборонительный отряд сделали на станции, и надо было после смены идти на учения – возили в поле за станцией. Какая ж подготовка, когда падаешь с ног долой? Богдан отругивался и старался попасть до смены.
Однажды он привез с собою котелок меда. Намазал Гране на кусочек глиноватого хлеба, а сам-то не стал. Оказалось, взял попутчика с собой на паровоз, что было запрещено, но уж так человек просился. А на каком-то вокзале попутчик слез за кипятком и тут под налет попал. И остался лежать на том перроне рядом с чайником воды, отож, не дождутся его дома… А котелок с медом поехал дальше. Тот мед был густой, коричневатый с горьким привкусом. Наверное, горчичный.
Гранино горло сжалось, она боялась есть мед убитого дядьки, но Богдан велел, раз дочка така доходна. Она вправду вытянулась, стала прозрачной, и венки бились на руках, на шее.
И с той поры стала Граня думать, что война – это рабская работа с утра до ночи. Когда уже не хочешь еды, не хочешь радости, а только тупо хочешь спать. «Что ж ты опустила глаза? Разве я неправду сказал?» – бормотала она слова запавшей в сердце песенки. И представляла, что спела бы в ответ, если бы спел это, например, Лешек.
Идя в очередной раз на колонку, решила заглянуть к тете Гуте – как она там? Она и не пошла б, да увидела на веревке постиранные занавески, юбки. Тетя Гута заметила Граню, покачала головой, и тут же села на чурбак. Похоже, ноги ее не держали. Косынка была повязана низко и концы наперед, узелочком.
– Как вы тут? Какие вести от Златы? – несмело спросила Граня.
– Вот сижу. Вестей нет! А почему? А потому, детка, что Злата работала на «отом» заводе. Вже не работает. Сбежала домой до мамы, арестовали. Сидит она, детка…
Граня замерла, задышав подстреленно. Она почуяла, близко горе, очень близко. Так, что опалило ее. «Вставай, страна огромная». Они молчали – Гута сидя, Граня стоя. Сколько так молчали, непонятно. И потом раздался стук в ворота, у них на улице принято было стучать сперва в ворота – железной щеколдою. Гута медленно, через силу, пошла открывать. Через время она уж плакала, но как-то тихо, давясь, да с закрытым ртом. Выбежала и Граня, едва не споткнувшись об свою флягу на колесах.
У ворот было два солдата, небритых, чумазых. Один, с перевязанной через уши головою – Лешек. Через повязку проступало темное пятно. Ранен. Лешек ранен, бедный. «Что ж ты опустила глаза?»
– Смотри Вася, а вот и невеста моя, – растянувши рот, сказал Лешек.
Граня умом понимала, что это он, а лицо признать не могла.
– Да пройдите в дом! – точно заискивая, просила Гута и тянула солдат за рукава. Она обычно никогда ж на улице не кричала. Но тут слезы катились по лицу и лицо маскою застыло. Рада ли она была, или очень расстроена – не понять.
Граня, которую никто сюда не звал, сгорбилась и пошла домой, гремя флягой на колесах. Нет, это ничего, что он такой страшный. Нет больше той русоволосой красы, нет прохладных его серо-голубых глаз, а только лицо в морщинах и растянутый рот. Он же ясный был, как мог, воевал, страну защищал, красота тут уже ни при чем. Но ей стало жутко. Куда все делось? Кому нужен теперь? Надо любить себе наперекор, вот такого получеловека… Почему-то ей показалось, что это не простая рана, а почти убитый он.
Но нет, он был еще живой. Таисья, прибежавшая домой поесть вареного и помыться, сразу заметила Гранино застывшее лицо.
– Шо ты, зайчик? Хвора?
– Не хворая. Лешек Ковальский пришел, раненый.
– А-а, – протянула понимающе мать, – так ты провидай.
Та кивнула.
Через пару дней она, придя из госпиталя, заплелась туго, тапки брезентовые чисто вымыла, в железную кружечку меда положила, завязав тряпочкой туго. Пошла к Ковальским. Гуты не было. Лешек лежал в Златкиной комнате на кровати.
– Лешек, – позвала она его, – спишь?
Он не сразу отозвался, потом привстал на локте.
– Ат ты, невеста, иди, посиди со мной.
Он был чисто выкупан, в старой заплатанной рубахе, и повязка была другая. Она увидела все это разом, уже недетскими глазами, потом дрожащей рукою мед протянула: «Тебе». Он взял, щекою огладил кружечку, не спрашивая, что там.
– Спасибо, что вернулся, – сказала тихо. – А где твой боевой товарищ?
– Ат ты! Ждала, Граня? Тихо-оня. Товарищ мой поел и пошел дальше, семью искать. Говорят, в Авдеевку эвакуировались, так, может, найдет скоро.
Она промолчала, неловко присаживаясь в ногах его кровати. Он поманил – ближе, сюда.
– Скажи, ты где воевал?
– Там, где родина велела, – и показал пальцем наверх.
Неужели летал? Он еле ворочал языком. Потом закурил, и папироса знакомо запрыгала в углу его рта.
– Знаешь, Граня. В первый же день войны каты покрошили больше половины наших самолетов. Они думали – все, на хрен, страна под ними будет, – и он люто сжал кулак и показал его девочке.
Та даже отшатнулась.
– Не-е-т. Не вышло. Может, и самолетов мало, и хуже они, только мы их таранили. И первый Талалихин. В хвост немцу ка-ак дал! А там Покрышкин. Он же полсотни их сбил!
Лицо Лешека пошло пятнами, он лег на подушку, держа папиросу наотлет. Граня легонько погладила другую руку, лежащую вдоль тела.
– А ты? Как ты-то выжил?
– Я, Граня, вместо трех месяцев учился два. И летной нормы у меня не было. Но как все, летал на задания. Героя из меня, правда, не вышло. Видишь вот.
– А скажи, что самое… страшное? Ну, там…
– Небо в их самолетах. Плотно-плотно, как селедки. И вой. Знаешь, как воют они?
Граня дрогнула от сострадания, и он вдруг неловко потянулся, поцеловал ее. Он себя чувствовал героем, а герою нужна награда. Поцеловал как-то грубо, выкручивая губы, и включился вой у нее в голове, обессиливая, заставляя слушаться. Она вскочила.
– Стой, Граня, стой, не все еще. Я видел, что люди последнее отдавали. Я видел, что на фюзеляже написано «Малый театр фронту», Это так. Но Граня, бабы летают на тихих самолетах, на «пошках», из сбивают зараз. Не ходи в летчики, Граня… Ни за что! Я выпил троху, мамка выменяла на мыло…
Но она уже не слушала, бежала вон их дома Ковальских – Лешек не просто раненый, а он сильно, сильно пьяный. И долго плакала, не умея понять этой бури в душе, не только горько за страну, где наших баб сбивают на плохих самолетах, но и бунт, что против мечты он сказал. Сказал человек, которого… К которому… А ведь это первый поцелуй в ее жизни. И такой грубый. А поцелуй – когда-то нежно любимого человека. После его прихода все увяло… Все цену потеряло…
Собираясь на очередное дежурство, Богдан пошел до колонки и спустя минуту крикнул от ворот:
– Включайте радио!
Скоро прибежала Таисья и начала поспешно рыться в сундуке. По радио играли марши: «Летят-летят года, уходят во мглу поезда, а в них – солдаты. И в небе тёмном горит солдатская звезда». И сдавило, стиснуло грудь дикой тревогой. «Приказ главнокомандующего по советскими войскам и военно-морскому флоту… В Берлине представителями немецкого командования подписан акт о безоговорочной капитуляции. Великая отечественная война, которая победоносно завершилась…».
– Рятуйте… Шо ж це. Победа, чи шо?
Она впопыхах достала парадный, слегка замятый китель Богдана, синий, с лычками на рукавах и на лацканах, так неожиданно блеснувший металлическими пуговицами. Вот, почти ненадеванный. Не до кителя.
По улицам бежали люди, даже полуодетые. Все почему – то бежали на железнодорожную станцию, потому что оттуда неслись звуки, оттуда прибывала новая жизнь. Из теплушек выскакивали чумазые люди в гимнастерках, с мешками… они вмиг растекались по путям… и шел новый поезд. В глазах Грани именно паровоз стал символом Победы. Он подходил, оглушительно гремя и шипя, в клубах дыма, и медленно приближалась звезда на паровозе, росла, сверкая во весь обзор, во весь свет.
На перроне стояла тётя Гута Ковальская и страшно рыдала. Она ко Дню Победы получила сына калеку и похоронку на мужа, а дочка золотоволосая вообще сгинула невесть куда. Таисью как-то сразу отвернуло от толчеи на перроне, она махнула нырнувшему в толпу Богдану, и они с Граней незаметно протолкались к Гуте. Стали рядом, обняв ее. Ветер охлёстывал, трепал одежду. Но глаза их были сухие. И этот вихрь от паровоза, и плач, и целый вихрь в душе девочки. Победа! Можно обниматься и кричать «Ура!» в реве марша. Даже в реве гудка паровозного. Она никогда не задумывалась, но как все на свете выражает этот гудок – и горе, и счастье. Горло сдавит как песня. Наверно, потому их районная газета так и зовется – «Гудок». Чтоб слышали все!.. А пока поет он печально и яростно, можно дать волю чувствам и мыслям, которые запрещала себе.
Траур занялся по умирающей, даже не расцветшей еще любви. Еще сохраняя память о ней, она чувствовала слабое тепло, сквозящее через болезнь его и пьянство, но изнутри уже понимала – ничего не будет, ничего не вырастет из того пепла…
Да, она хотела сейчас, прямо после десятого класса, пойти в летную школу и через два месяца летать. От тети Наташи Корягиной слышала, что уже созданы новые истребители и бомбардировщики, и для них нужны будут кадры. Но нужно ли это теперь? Раз отец Корягин сидит, а теть Наташа продает керосин в лавке, кто ей поможет? И уж точно не слабый, искалеченный Лешек…
Она пошла на рынок в керосиновую лавку, дождалась, как придет керосинщица тетя Наташа Корягина. И помявшись, попросила теть Наташу написать в училище, где она работала, чтоб узнать, там ли оно до сих пор.
– Написать-то я могу, – делано улыбаясь, уронила теть Наташа. – Да не поможет это. После истории с папой меня уволили, а жила я там в служебной квартире… Здесь хоть домишко. И вообще… Какая я теперь помощница? От меня только вред.
– Ну, теть Наташ!
– А что «теть Наташ»? Ты хоть про Полину-то знаешь? – и она отвернулась, почему-то кивая головой. – Нет ее больше.
– Нет! – Граня прикрыла рот ладонью, чтобы не закричать. – Не надо, не говорите!
– Еще до войны разбилась в самолете, я сама вот недавно узнала, – это было в тридцать девятом. Да как-то странно, загадочно разбилась. В учебном самолете она летела с Серовым. Оба – асы. Как так они могли не справиться с управлением? Говорят: «При полном отсутствии видимости самолет ушел в штопор». А еще говорят, что всегда есть шанс катапультироваться! Значит, даже этого не смогли? Тогда все подстроено. Серов – муж знаменитой актрисы, начальник летной инспекции, лично сбил бомбардировщик Франко над Испанией. Осипенко – летчица-рекордсменка. Ну что там могло быть? Понимаешь, у Полины первый муж в лагерях сгинул, мне кажется, искала она его, добивалась. Но мало ли кто кого ищет… Ты никому, слышишь, Граня? Вон, люди идут…
Граня, точно онемев, быстро вышла из керосинной лавки и зашагала домой. Только по дороге она обнаружила в руках пустой керосиновый бидон.
Время шло в ожидании вестей от Корягиной. А пока Граня, сцепив зубы, продолжала делать трудную зарядку – отжимы от земли, кирпичи поднимала одной рукой, бегала по железной лестнице на чердак, обливалась утром холодной водой. Падая от неимоверной усталости, она решала задачки по физике, рисовала на память географические карты. Приближались экзамены в школе. Раненых перевезли в больничные бараки, в школе уже не осталось их.
Временами ей хотелось бросить все, кинуться на грудь к Лешеку и больше судьбу не испытывать. Того же, видимо, ждала и тетя Гута, но Граня приходила, видела пьяного Лешека, и точно обрывалось все у нее в душе. Даже трезвым он вел себя странно: то хватался за стенку, за стол, будто боялся упасть, то кричал, закрывая голову подушкою, то вдруг затихал, то смеялся. Гута вздыхала: «Контуженный… Отойдет». А куда отойдет? И когда?
Нет, нет, это трясина. Даже думать страшно.
Когда Граня заканчивала еще девятый класс, отец сказал, что можно бы поехать в Донецкий медицинский институт. Только так все это далеко, что лучше не задумляться. Да, можно судьбу попытать и без знакомых, но лучше бы никуда не ездить, Тогда он, будучи машинистом, устроит дочку в контору на железной дороге. Школы хватит, чтобы сидеть в чистом и иметь твердую зарплату и продуктовую карточку.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
