Текст книги "Снег к добру"

Плакала Олегова Тася. Она сидела, поджав ноги на софе, и слезы падали на голубую, съежившуюся от сырости кофточку. Полина, сидя рядом, гладила ее широкую, в желтых, мозольных пятнах от стирки ладонь.

– Я не могу, тетя Поля, не могу. Такие они бледные, такие они по утрам невыспавшиеся, что нету сил… Ну была б моя воля, я б сказала: спите! Я и говорю иногда: «А сейчас все головки на парту, глазки закрыли», а сама, поверите, тихонько пою: «Придет серенький волчок…» Мне уже был за это выговор. А мне их жалко. И то ведь… После школы они домой не идут, а в продленку. Целый день во всей этой амуниции. А им же всего по семь… Ну что делать? Я Олегу говорю – напиши про это. Отмените продленку. Сама говорю, а сама знаю: куда им деваться, если мать на работе?.. У них сейчас уже нервов никаких… Это я про детей… Матерей мне уже и не жалко. Честное слово, тетя Поля. Они привыкли – садик, школа… Я Олегу говорю – напиши про это. Он на меня сердится. У меня, говорит, начальников – во! – но они все вместе столько мне заданий не придумывают, как ты… Я говорю, дети у них есть? Если наши дети вырастут нервными, больными, есть нам оправдание? Ну скажите мне, тетя Поля, есть?

– Никогда не думала, Тася, что плакать будете Бы;– Светка подошла и села рядом.

– Жалеет она своих учеников,– сказала Полина.– Мне сдается, что на периферии дети крепче. Тут же шум. Ведь посмотреть – все есть. Одетые, как куколки. Никто на дитя денег не жалеет. И питание. Все-таки не сравнить…

– С чем ты хочешь сравнить, мама? – спросила Светка.

– С довойной и послевойной,– тихо почему-то и виновато ответила Полина.– Разве я не то говорю, Светочка?

– Я знаю только одно. Когда рожают не думая – плохо. Безнравственно. Когда начинают думать – не рожают. Я думаю и не рожаю. И, наверное, не рожу.

– Ну как можно! – забеспокоилась Полина.– Какая ж это семья без детей?

Тася согласно закивала головой.

– Ладно, ладно,– сказала Светка.– У меня есть еще время и передумать.

– Конечно, передумаешь! – это Полина. Светка не может вынести этот ее умоляющий материнский взгляд.

– Не смотри, не смотри, муся! Мне уже стыдно. Давай лучше тихонько попрощаемся, и я исчезну. Хочу приехать раньше Игоря. Я уйду по-английски…

– Это без до свиданья? Ну хоть Марише скажи.

– Конечно! Всего доброго, Тася. И не ревите. Жалко кофточку. Так выглядит, будто вы шли навстречу дождю…

– Вот уж чего мне никогда не жалко,– сказала Тася.

– Вы милая, но несовременная женщина.

– Да что ты, Света! Представляю, на кого я сейчас похожа.

***

Но уйти по-английски не удалось. Светлана натягивала в передней свои блестящие сапоги-чулки, когда в дверь позвонили. Мариша сделала круглые удивленные глаза и пошла открывать. Светка прижалась к вешалке: неловко как-то уходить, когда люди только приходят. В прихожую вошел старенький поникший человек с громадным, завернутым в бумагу букетом. Букет угадывался, потому что с виду сверток напоминал завернутый веник. Или балалайку, занесенную для удара.

– Учитель! – радостно закричала Мариша.

– Перед именем твоим,– прошелестела из-под вешалки Светка. И он услышал. Этого никак нельзя было от него ожидать. В его возрасте уже полагалось не видеть, не слышать, а он даже приносил букеты в форме сражающейся балалайки.

– Это моя сестра,– сказала Мариша.– Выйди и поклонись профессору Цейтлину, мартышка.

Цейтлин раздвинул сухие губы и улыбнулся доброй улыбкой. А в прихожую уже набивался народ.

– Арон Моисеевич! – Вовочка вытянул руки, будто хотел пересадить профессора вместе с куском паркета в новые условия.

– Цейтлин! – кричала Священная Корова.– Вы еще живы? Это прекрасно и удивительно! Профессора увели.

– Уходишь? – спросила Ася.

– Если не поймаю такси, то уже опоздала. Кто этот Цейтлин?

– Известный филолог. Мы все ходили к нему в кружок, а Мариша была его любимицей.

– Я рванула, Ася. Ты останешься ночевать у Мариши?

– Да нет. Я в гостинице.

– Ну, пока. Увидимся.

– Надеюсь.– Ася защелкнула за Светкой замок и вдруг почувствовала, что очень устала. Лечь бы сейчас где-нибудь в уголке и уснуть. Или просто полежать, стянув с себя туфли, пояс, чулки. «Пойду лягу в маленькой комнатке. Вместе с Настей». Она пробиралась за спинами сидящих за столом, боясь, что ее сейчас остановят, усадят и она не сможет лечь и, ни о чем не думая, смотреть в потолок. Но ее не задержали. И она нырнула в темную спальню, где громко сопела, раскинувшись на широкой материной кровати, девятилетняя. Настя. Ася легла у нее в ногах, поперек, положив ноги; на кресло. Настя шевельнулась во сне и по-хозяйски, взгромоздила на Асю ногу. «Все они такие, – с нежностью подумала Ася. – И Ленка моя…» Прикинула, что на Урале уже глубокая ночь, Аркаша тоже небось спит поперек на их двуспальной кровати – недавнем приобретении. Еле установили тогда это сооружение. От маленькой комнаты ничего не осталось. Так, узенькие проходики слева и справа. Приятели разглядывали кровать, стоя в дверях, издали, и клеймили Асю и Аркадия за их высокие требования к бытовом условиям. («Вся интеллигенция на диванах-кроватях, а вам бы все пороскошней… Может, вам и две спальни хочется?..») И еще острили по адресу архитектора, придумавшего комнаты для одной двуспальной кровати. Кто он? Какие у него взгляды на жизнь? «На двуспальную кровать», – уточнила Ася. «Он не знает, что это такое, – смеялся Аркадий. – Он просто их никогда не видел». Договорились, что в архитекторы пролез маленький переодетый японец («Два татами – и хватит»). Ася улыбнулась. На маленького переодетого японца был похож Цейтлин. Когда Ася пробиралась за спинами, Полина ставила перед профессором чистую тарелку и маленькую хрустальную рюмочку.

– Что вы, что вы! – отмахивался Цейтлин. – Мне что-нибудь поменьше.

– Меньше не бывает! – кричала Священная Корова. – Эту и так взяли взаймы у гномов.

– Вы верите в гномов? – притворно удивился Цейтлин.

– Что вы, профессор?! – возмутилась Священная Корова. – Я не верю. Я их вычислила. Знаете анекдот?

– Да, да! – сказал Цейтлин. – Очень интересно, как вы их вычислили?

И Асе тоже было интересно, но она не остановилась. Сейчас ей было покойно, и она думала, что если уснет, то и пусть. Останется у Мариши. А завтра утром поедет в гостиницу. Но только вряд ли она уснет. Она лежала в полудреме и слушала Маришино новоселье.

***

–…Надо бы сходить на какой-нибудь литературный концерт.

– Ни к чему. Стихи надо читать наедине… глазами.

– Сейчас другое время. Стихи вышли на площадь…

– Площадная поэзия?..

– Заткнись! Если тебе есть что сказать людям – ори! Используй мегафоны, микрофоны, все, что угодно, но вложи это людям в уши…

– Ну да! Кто кого перекричит? А если я стесняюсь! А может, сказать я мог бы больше, чем другие, а у меня голоса не хватит.

– Если есть что сказать – поищешь и найдешь!

– Нужна глотка.

***

– …Техническая интеллигенция – в массе, в массе! – эмоционально глуха. Она не растревожена. Ей ничего не надо.

– А кто растревожен, кто? Всем ничего не надо!

– Не бреши! Если брать массу, то она, конечно, сырковая. Это всегда было. Но ведь есть лидеры…

– Вовсе не так! Все теперь лидеры. Об этом даже «Литературка» писала… Все дети, если один ребенок в семье,– лидеры…

– При чем тут дети? Еще неизвестно, чего стоят эти лидеры в будущем?

***

– …Захожу в магазин. Смотрю – хвост. И как раз

в том месте, где обычно бывает импортное мыло. Я туда. Что вы думаете? Дохи. По шестьсот семьдесят «ре». Очередь такая же, как за тридцатикопеечным мылом.

– У народа полно денег.

– А у меня нет! Почему? Как это?

– Лежат без движения в чулках миллионы. Это страшно, граждане. Деньги в чулке – это экономическая проблема. Благословим эту очередь за шубами.

– Ни за что! Очередь не благословлю!

– Зря! Ты ведь в очередь не встала, и я не стану… А у кого есть деньги, пусть отдадут в оборот. Святое дело!

***

– Читали «Примаверу»? Какой блеск!

– Ядовитая женщина! Я подумал, не увела ли от нее какая-нибудь Феврония мужа? Тем более она есть не ест, а только курит!

– Во! Только так вас и надо подлавливать! У нас обязательно герой – это автор! На другую точку зрения образования не хватает. Это примитивно. Несправедливо по отношению к автору… Мы толкаем его на стремление нам нравиться. Не должен он быть этим озабочен.

– Автор нынче озабочен одним – чтоб его напечатали.

– Что тут плохого?

– А ты сообрази! Напрягись! Напрягись!

***

– …А где Ася?

– Еще один человек со стороны… Голый человек на зеленой траве.

– Мы все оттуда…

– Поломают ей тут кости…

– Тише! Зачем ты так? Мы же все вместе.

– Гуртом и батьке добре быты.

***

– …Братцы! Споем! «Шеф нам отдал приказ лететь в Кейптаун…»

– Да брось ты своего шефа… «Тополя! Тополя… Чем-то коронованы…»

– Слов не знаем! Слов не знаем!

– Нет, нет, не то! Давайте простую. «Я люблю тебя, жизнь…»

– Хозяйка! Совсем не пьем! Ты смотри, что предлагают петь! Какое-то массовое помрачение. «Мы бежали с тобою золотою тайгою… Там, оделась в свой вечерний наряд… А мы по ту-у-ндре…»

***

– …Ах, вот она где, Аська! Тише! Она спит. Ну вот и хорошо! Пусть! – Мариша плотно прикрыла дверь.

«Я не сплю»,– хотела ответить ей Ася, но ничего не сказала, повернулась на бок и уже совсем сонно и облегченно решила, что не поедет в гостиницу. «Первая ночь в Москве»,– пробормотала она и, засыпая, почувствовала, как Настя подбадривающе потолкала ее в спину.

***

У Алексея Андреевича Крупени всю ночь болела печень. Он принял целых пять таблеток – не помогло. Он лежал и думал, какое было бы счастье страдать бессонницей, но чтобы ничего у тебя не болело. Просто лежать и думать, думать! Ни тебе звонков, ни визитеров, только ты со своими мыслями. Так ли уж часто мы бываем с ними наедине?

Но он хотел спать. Он бы уснул сейчас суток на трое, если б не проклятая боль… Не подавишь ты ее никаким усилием воли… А мысли, которые приходят вместе с болью, отнюдь не героические, а если честно, то не всегда и мужские, а слабые, беззащитные приходят мысли. Не то что страх смерти. Потому что нелепо бояться неизбежного. Жил и умер. Формула, в которой поправок не предвидится. Противно то, что о его болезни знают, что смерть еще когда, а печенью его играют, она уже в пасьянсе. Как карта. Когда боли не было, Крупеня не позволял себе об этом думать. Он говорил: «Не сметь!» – и грустные мысли уползали. Он даже знал – как. На брюхе. Как уползает от пристающего Пашки их кот. Уползает назад, не поднимаясь на лапы,– больно надо утруждать их. Так и мысли – отползают, не утруждая себя уйти насовсем. Нет, они тут, они рядом, но приказ «Не сметь!» знают. Дрессированные у Крупени были мысли. Вот когда болело – тут уж они вели себя нахально. Они не ползли, а ходили, и при этом на задних лапах. Опять же как их кот, когда, бахвалясь перед восхищенными гостями, он демонстрировал им свое белоснежно-пушистое брюхо, по которому небрежно, наискосок шла рыжина. «Галстук набок,– говорил Пашка.– Подгулявший интеллигент». Когда-то Крупеня даже хотел написать повесть о коте. Он был очень увлечен этой идеей, почему-то не сомневался, что это будет интересно, но как человек очень занятой и потому не имеющий права работать впустую, предварительно пришел обговорить это дело в издательстве. Просто утрясти тему. Знакомый редактор сразу двумя ладонями закрыл лицо. Крупеня не понял жеста, тем более что сквозь раздвинутые пальцы на него глядели грустные редакторовы глаза.

– Ты чего? – спросил Крупеня.

– Неужели не понятно, что я тебя оплакиваю! – застонал редактор.

– Не надо,– сказал Крупеня.– Я не люблю сырости.

Редактор шустро вскочил из-за стола и ринулся к ящичку, что стоял на шкафу.

– Это все – коты! – дурным голосом заорал он.– И кошки. Говорящие, думающие, сострадающие, презирающие. Коты-герои. Коты-шпионы. Твой – кто?

– Не ори,– сказал Крупеня.– Мой – просто кот. Но я все понял.

– Ты сидишь на золотом сундуке,– не унимался редактор.– Ты можешь все! Ты можешь написать повесть о комсомольцах на стройке, в школе, в селе! Мы ее у тебя оторвем с руками и ногами. Это надо – вот так! – И редактор ребром ладони приподнял подбородок. Это было убедительно.– Договор прямо сразу, ты мне только на пальцах объясни, про что будет повесть…

– Не будет повести,– сказал Крупеня.– Не суетись.

– Грубиян! – закричал редактор.– Нет тебе другого наименования.

– Ладно,– засмеялся Крупеня.– Кто с тобой спорит?

– Но не надо про кота,– захныкал редактор – тебя умоляю – не надо! Мне эти звери вот! – и снова ребром ладони провел по подбородку, и снова это выглядело вполне убедительно.

…Крупеня застонал. Болело, болело, болело… Ведь в чем была штука? Сейчас, когда всем было ясно, что ему из редакции надо уходить, вызрела и выкристаллизовалась формулировка: Крупеня отстал от времени и от коллектива не только в творческом, но и в интеллектуальном отношении. Это было обидно. Но, как человек честный с собой до конца, Крупеня понимал, что в этом есть правда. Только если быть абсолютно справедливым – не он отстал, а его перегнали. Это же разные вещи! А говорили именно «отстал». Даже не говорили – подразумевали. А вслух убеждали: «Разве можно вам, с вашей печенью, вариться в этом котле! Вам нужна спокойная работа в каком-нибудь тихом журнале…» Что он, печень не возьмет с собой в тихий журнал? Это все пасьянс, который раскладывает Вовочка. Ах, Вовочка, Вовочка! Железный человек с детской кличкой. Его так прозвала много лет тому назад уборщица их редакции. Она приходила к концу рабочего дня, маленькая, изящная старушка в шелковой косынке на закрученных тряпочками волосах. Литдамы и литдевицы стали убеждать ее в преимуществах бигуди.

– Да что вы, милые? – возмутилась Таисия Ивановна.– Железо в голову? Извините, я по старинке.

Она почему-то обиделась и пожаловалась Крупене – он тогда заведовал отделом.

– Я культурный человек,– сказала она.– Я больше их читала. Они понятия не имеют, кто такой Шелер Михайлов. Я не признаю железные бигуди. И не только их. Капроновые чулки тоже. Эту микронапористую обувь. Я не признаю столовые самообслуживания. Я никогда не носила никаких платочков на улице. У меня три шляпы – три! – летняя, осенняя и зимняя. У меня всегда открыты уши, никто теперь не знает, что уши украшают женщину, если они маленькие и у них изящная мочка. Раньше умели ценить детали. Пальцы. Мочку. Ямку на щеке. Родинку. Вы не можете это знать, вы родились уже при современной власти. Вам нужен вес. Большая тяжелая женщина. Чем больше, тем лучше.

Крупеня хохотал. У него от смеха уже тогда побаливало в боку.

Эта Таисия Ивановна из всех выделила Володю Царева. Он тогда только пришел после университета и работал в отделе у Крупени.

– У вас роскошная фамилия,– говорила Таисия, протирая его стол,– царская.

– Не то что у некоторых,– улыбался Крупеня.

– Да! – говорила Таисия.– У вас плебейская фамилия.

– У меня украинская фамилия,– оправдывался Крупеня.

– Это одно и то же,– отмахивалась Таисия.– Одно и то же, уверяю вас!

Они очень смеялись с Володей. Таисия не понимала, чему смеется Крупеня, Володю же она понимала во всем. Она ставила ему в стакан фиалки, подснежники, в кармане фартука приносила тщательно завернутые конфеты.

– Вы не удивляйтесь,– говорила она Крупене.– Он мне близок. Близок по духу. От него хорошо пахнет. Вы думаете, это пустяк? От мужчины должно пахнуть мужчиной. Это трудно объяснить. Но это не имеет никакого отношения к табаку или дешевому одеколону.

– Ладно, я его понюхаю,– пообещал Крупеня.

Таисия и стала называть Володю Царева Вовочкой. Когда ему звонили, а она брала трубку, она никогда не говорила, что Царева нет. Она шла из комнаты в комнату – искала. «Вовочка не у вас?», «Вовочка не заходил?» Она пришла провожать его на вокзал, когда он уезжал на три года за границу. Пришла в осенней шляпе, нарумяненная, с букетом цветов.

– Это ничего, что пока – Африка. (Все засмеялись.) Главное, вы сдвинули с места свою ладью.

Вовочка поцеловал ей руку. Когда он вернулся, Таисия уже не работала, но она пришла к нему специально, на этот раз в зимней шляпке и с букетиком астр. И снова он ей поцеловал руку. «Вас любит бог,– сказала она ему.– Вы будете большим человеком».

Старая Таисия как в воду глядела. Царев стал главным редактором. Но остался Вовочкой. Крупеня думал, что Царева будет это шокировать, но – ошибся. Вовочке нравился контраст между кличкой и должностью. Вовочка – а решительный и принципиальный, Вовочка – а смелый, Вовочка – а нетерпимый к врагам. И был в этой кличке оттенок демократической нежности. В основном же Вовочка был последовательным. Сначала Крупене как одному из его заместителей дали курировать менее важные отделы. Потом – так уж сложилось – и эти отделы забрали – печень! печень! Береги себя! – и оставили ему круг хозяйственных вопросов – командировки, фотоаппараты, квартиры. Дальнейшая забота о его печени выводила его прямо на улицу. Сейчас он стоял перед последней дверью. Сотрудники знали это и уже не шли к нему по серьезным поводам. Не все, конечно, Олег приходил. И Священная Корова, и кое-кто еще. Но их становилось ; все меньше. Действовал закон последней двери. Неумолимый закон. Жестокий закон. Обидный. Как-то он услышал, как о нем говорил в трубку Вовочка: «Алексей – мировой мужик… Но темноватый…» Почему-то самое обидное скрывалось именно в суффиксе. Был бы уж просто темный. А то – темный, но с некоторым отблеском образованности. Это имел в виду Вовочка? Или что другое?

Крупеня остро ощущал поверхностность своих знаний. Формально, конечно, у него, как и у всех, – высшее. Но ведь высшее – заочное. Невидимое простым! глазом. Серьезное самообразование стоит больше, но его тоже не было. Когда его Пашка вырос и пошел учиться в университет, Крупеня, радуясь за сына»! казнился, что столько времени провел на бестолковых! совещаниях, что десятки человекочасов просидел в истуканной позе члена президиума, что написал кучу заметок, передовиц, с готовыми шаблонными абзацами, но так и не написал ничего другого. Послушался истерика, бьющего себя по подбородку. Время, как вода, ушло в песок. Чего он боялся, когда отказывался от кино, от книги, от театра, а покорно плелся на вручение знамени какому-нибудь коммунальному тресту? Зачем он там был? И мотались бешеные стрелки времени, пока он служил этому чудищу – бюрократическому ритуалу. О если бы вернуть это время. Черт с ним, с Кафкой, которого он так и не смог понять. Просто отдать это время живому журналистскому делу. Как Олег. Как Священная Корова. Как эта новенькая в их редакции, Ася Михайлова. Был бы он просто хорошим журналистом, а не Зам. Главного, черта с два выпихивали бы его теперь из редакции. Он бы ушел сам от этого пахнущего мужчиной Вовочки. И пусть бы болела печень. Но тогда бы ждали, когда он выздоровеет, потому что было бы нужно его Перо. Сейчас его не ждут. И он сам, по дури, по наивности, выбрал этот путь. Нет, нет, он не думал о карьере. Это неправда! Он думал, что все это имеет значение – заседания, президиумы, конференции. Его сожрала форма без содержания. И выхолостила. Вконец! До больной печенки. Он хотел объяснить это сыну. Предостеречь его от опасности. Но для Пашки это не было опасностью. Он просто не понимал отца, когда тот объяснял ему, почему не успел прочесть Писарева. Почему не осилил «Братьев Карамазовых». Не понял Кафку? Что не понял, объясни?! Хорошо, пусть не понял. Но ты его почувствовал? Почувствовал, как ему страшно, как его сжимает? Нельзя быть гуманистом, не впитав всю боль, которую нам оставляет литература. И для коммуниста это важнее, чем для кого другого…

– Я по части ведения боя крепче,– отшучивался Крупеня.

– Я это понимаю,– отвечал Пашка.– Я ценю это у вашего поколения, но это разве все?

Крупеня знал, что не все. Знал и другое – заполнить пробелы уже не удастся. И надо доживать жизнь без Писарева и Достоевского. С одним умением воевать. Только бахвалиться этим нечего. Хотя это, пожалуй, единственное, что ему зачтется, когда положат его в конференцзале заострившимся носом кверху. Что бы там ни говорили, а ордена и медали на подушечке у него будут настоящие, добытые кровью. А остальное – дым. Жаль, черт возьми, жаль, что он не написал повесть о коте. Как великолепно он отползал на брюхе, как он сохранял свою белоснежную индивидуальность. Как брезгливо отходил он от ящика с песком, так до конца и не привыкнув, не примирившись с тем, что у него, красавца, могут быть такие вульгарные потребности. Тут на него, Крупеню, подействовала форма,– картотека «животной» литературы. Почему он тогда не спросил, много ли в картотеке было собак, слонов, кров? Интересно бы посмотреть…

К утру он задремал, а когда проснулся, дома уже никого не было. Он попил чаю, постоял у окна кухни – напротив строили новый дом, и ему нравилось на это смотреть, подавил бок, пока не болело, и стал собираться на работу. Не сметь! Все в порядке. Надо закончить сегодня эту историю с «телегой» на Олега (ишь ты, как в лад), поговорить с Асей. Чего-то она сразу засуетилась. Позвонить Василию. Это черт знает что! Сын ушел из дома, а он принципиально не реагирует. Это аномалия. Так не бывает. Еще что? Да! Опять сдохли рыбы в редакционном аквариуме. Надо убрать из холла этот аквариум, Вовочкино нововведение. Хватит экспериментов. И еще: его приглашали сегодня на заседание секции публицистов. Благодарю покорно! Заседайте без меня! Хватит! Бок не болел. Не сметь! Не сметь вспоминать о боли! Дрессированные мысли отползали на брюхе.

***

Соседка по гостиничному номеру Зоя собирала чемодан. Ася еще лежала и наблюдала за Зоиными хлопотами. Чемодан был большой, мягкий, на «молнии». Зоя побросала в него свертки, сверточки, пакеты, и теперь чемодан не закрывался. Тогда она высыпала все на пол и снова начала бросать, уже сердясь, но «молния» и на этот раз не хотела стягивать раздувшееся чемоданное чрево.

– У меня есть пустая сумка,– сказала Ася.– Возьми.

Зоя метнулась в прихожую.

– Я вам потом вышлю!

– Ради бога! – Ася махнула рукой.– И не думай.

Уже через пять минут и чемодан и сумка стояли рядом, и Зоя, вздохнув, села прямо на пол. Лицо у нее стало облегченным и спокойным.

– Кого-то к вам вместо меня подселят? – сказала она.

– Мне все равно,– ответила Ася.– Мы с тобой ведь почти не встречались.

– Вы всегда приходили поздно!

– И буду! – засмеялась Ася.– Куда мне торопиться. Ты мне лучше скажи: ты довольна, что побывала в Москве? Видела что-нибудь интересное?

– Много. Нас водили. И новый цирк видела, и новый МХАТ, и Шмыгу. И в церкви была.

– Тоже водили?

– Тоже. Показывали картины.

– Понравилось?

– Как вам сказать? Красиво. Но от этой красоты мне лично становится грустно.

– Это хорошо…

– Хорошо? Нет, это как раз плохо. Человек должен быть бодрым, энергичным…

– А иногда – грустным.

– Почему? – возмутилась Зоя.– Почему?

– Для разнообразия. Ну, представь, что все вокруг тебя всегда бодрые и энергичные…

– А я других вокруг себя и не держу. Нос повесил – катись.

– Ишь ты… Мы когда с тобой встретились, ты сказала: «Меня зовут Зоя. В честь Зои Космодемьянской». Зачем ты так говоришь?

– Потому что имя у меня странное. Сейчас никого так не называют. Я была одна и в классе, и в лагере. И вообще я ни разу не встречала ни одной Зои. А с одним парнем раз познакомилась, он спрашивает: «Зоя? Это что за имя? Может, Зая?»

– Он шутил.

– Ну, да! Он действительно не знал. И никогда не слышал про Зою Космодемьянскую.

– Он не русский?

– Коля Сидоров? Просто не слышал!

– Не может быть!

– Еще как может! Я ему о ней рассказала.

– Вот он этого и хотел. Чтобы ты рассказала.

– Да нет же! Удивился. Говорит, про «Молодую Гвардию» знаю, про Матросова знаю, а про Зою не слышал.

– Странно!

– Как хотите считайте. У тебя есть дружок?

– Навалом!

– Я про единственного.

– Между прочим,– Зоя в упор посмотрела на Асю,– я уже жила с мужчиной.

Ася покраснела. «Тьфу ты, черт! – подумала она.– Зачем она так? И чего она ждет от меня?»

– Ты считаешь, что об этом надо объявлять по радио?

– Вы так спросили меня про парня, будто я в шестом классе.

– Извини,– сказала Ася.– Это меня не касается.– И в душе возмутилась: Почему не касается? Девчонка совсем! Вожатая. И так обнаженно, откровенно: жила с мужчиной.– Об этом, Зоя, не сообщают встречным и поперечным.

– Вы ведь тоже первую ночь не пришли ночевать. А у вас есть муж, между прочим!

– Господи! Да я же была у подруги.

– Тайна?! – ехидно сказала Зоя.– Просто все вы, взрослые, когда сами что делаете – вам можно, а нам ничего не прощаете.

– Кто тебя не простил?

– Я в свои дела вмешиваться не даю.– Зоя решительно встала.– Мне пора. Вам точно сумка не понадобится?

– Точно.

– Спасибо.– Зоя улыбнулась.– Я люблю добрых людей. Я сама добрая. У вас есть французская пудра?

– Нет,– сказала Ася.

– Тогда я вам оставлю одну коробку. Я пять штук купила.

Ася не успела отказаться, как она уже раскрыла «молнию», и свертки снова вывалились из чемодана на пол. Потом рванула один, и оттуда высыпались коробочки. Матовые томные женщины с картинки уставились в пять разных точек гостиничного номера. ;

– Возьмите! – Зоя протянула Асе коробочку.

– Спасибо! – сказала Ася.– Но это ты зря.

– Почему зря? – строго сказала Зоя.– За ними знаете какая давка была. Один парень взял двадцать штук.

– Спекулянт, наверное…

– Я тоже так подумала. Хотя, может, и жене? впрок, лет на пять… Есть же заботливые! – Она снова затолкала все в чемодан.– Ну, я тронулась. Будете в Ростовской области – заезжайте. Сядете вечером в поезд, утром в Сальске.

– Спасибо,– ответила Ася.– Может, когда и занесет судьба.

Когда Зоя ушла, Ася стала собираться. Интересовал ее Зоин рожон. Вчера Ася вернулась поздно, а в номере – пир. И Зоя вызывающим жестом приглашает – присаживайтесь.

… На столе вино, водка, колбаса, яблоки. Несколько девчонок. Вид у всех усталый: до одурения бегали по магазинам, «скупались». И теперь хвастали друг перед дружкой кофтами, колготками, шампунями, лаком для ногтей, сумками, ресницами, мохером, сыром «Виола», туалетной бумагой, набором соломок для коктейля, деревянными бусами, импортными трусиками, босоножками. Убегали к себе, приносили свертки, примеряли, перепродавали, менялись, сокрушались, радовались, ссорились. В номере было душно, как в бане. И пахло мылом.

– Барахольщицы,– незлобно сказала Ася.– Другим что-нибудь оставили?

То да се… Что почем. Какая была очередь. Рассказывали охотно, с юмором. Как пристроились к продавщицам, возвращавшимся с обеда, и первыми вошли в магазин; как дважды оборачивались в очереди, потому что давали пару в одни руки, «а мне – хоть застрелись! – надо три пары». Как научились за это время по виду определять, к кому из продавцов можно «подсыпаться», к кому нет. «Им тоже жить надо. Молодые! И то хочется, и другое, а мне рубль ничего не стоит переплатить».

Ася подумала: у нее вот так не получается. Ей стыдно переплачивать. Она просто провалилась бы сквозь землю, предлагая за чулки лишний рубль. Не умеет – и все тут. И уже понимает, что не доблесть это. Большинство-то ведь умеет. У такого способа торговли появились даже свои теоретики. Дефицит, наценка за услугу, как определенная форма обслуживания.

Тут Зоя напялила розовую кофточку с ромашкой на левой стороне груди – последний писк моды,– подбоченилась и высказалась:

– Все-таки в Москве кое-что можно купить… Я раз в очереди постою, померзну, зато потом буду в тепле и красоте. Это вы тут в любой момент можете что-то купить, а мне этот семинар бог послал. И никто сейчас ради Третьяковки сюда не едет. Купи репродукции и смотри. А кофточку надо иметь живую.

Ася увидела: девчонкам высказывание не понравилось. Одна, маленькая, простуженная («за голубым мохером стояла»), так и сказала:

– Ты из нас хабалок не делай. При чем тут Третьяковка? Я, например, два раза туда ходила. И еще пойду.– А потом Асе, печально: – Времени мало. Поручений столько надавали.

И будто перевернули пластинку. Стали жаловаться, сколько не успели, не сумели увидеть. Как приходилось выбирать, куда ехать, в Пассаж или Останкинский музей. Думаете, просто? «Это вам тут хорошо, на месте. Сегодня – Пассаж, завтра – музей. А если есть только сегодня, тогда что?», «Приедешь с пустыми руками – засмеют. Поручения не выполнишь – в другой раз не пошлют», «А потом возвращаешься и думаешь: дура я, дура. Что я в Москве видела?»

Девчонки поскучнели, растравили себя. Ася стала утешать: не переживайте, еще приедете, и не раз. Молодые. Все впереди.

– Жить бы здесь,– сказала простуженная.

Выяснилось: эту тему между собой прокатывали. Кто-то даже сбежал с семинара выписать адреса организаций, где принимают иногородних.

– Всюду черная работа,– сказала Зоя.– Что я, чокнутая – на стройку идти или в дворники?

– Плевки подметать – это идею иметь надо! – Ася встрепенулась. Кто там говорит об идее? Какая идея имеется в виду?

Все оказалось просто. Речь шла о Любе Полехиной, которая играла в фильме «Дочки-матери».

– Но путь через черную работу – это путь или не путь? – допытывалась Ася.

– Если точно знать, чего добиваешься…

– Если гарантия…

– Ради кино, конечно, можно и помучиться…

Но вдохновляющей сверхидеи, как у Любы Полехиной, ни у кого из присутствующих не оказалось.

Ночью, когда Зоя уже спала, Ася записала весь разговор. Многолетняя привычка, выработанная еще с тех времен, когда газета казалась ступенькой к чему-то большему. Факультетские иллюзии, что итогом жизни должна быть книга. Теперь, честно говоря, она в этом не уверена. Но блокноты тем не менее остались как привычка. Кончается год, и «выжимки» из них она переписывает в общую тетрадь. Интересные получаются странички. Сразу после встречи с матерью Мерзлова в блокноте появились записи об убийце. Один кинулся спасать машину, другой порешил отца. Биография у обоих в самом общем как под копирку – школа, армия, ранняя женитьба. Мамы обе еще молодые, где-то около сорока. Транзисторы, телевизоры, мечты о мотоцикле…

. Если хочешь что-то объяснить другим, прежде объясни себе. В этих общих тетрадях Ася много лет сдает экзамен на право объяснять. Иногда там три-четыре варианта объяснений, а экзамен у себя она так и не принимает.

Вот и сейчас.

«Девочки… Пьют водку, курят. Когда на шее пионерский галстук, это зрелище шокирует особенно. А без галстука? Это взбрыкнула во мне дурная педагогика: «А еще октябренок!», «А еще пионер», «Комсомольский значок нацепил»… Это похоже на магазинную перебранку: «А еще в шляпе», «А еще в очках». Аксессуары есть только аксессуары. И ничего они не прибавляют и не убавляют. Дело не в том, что в галстуках… Дело не в том, что они пили – они ведь, бегаючи по магазинам, замерзли, бедняжки. Дело в заурядности факта: пьют, потому что «принято». Умеют. А вот вопрос, что главнее – тряпки или музеи,– еще не решен. Наша проклятая бесконечная нехватка! Будь у нас эти тряпки, ведь не было бы вопроса! (Безнравственность – как результат бесхозяйственности?) Были бы у них другие интересы? Наверное. К чему фантазировать, если нет у них ясности в вопросе «вещного» и «духовного»? Что же просигналят они пионерским горном? Где выбросили кофточки? Люба Полехина – пример в споре. Полехина и Ломоносов? Дин – пешком из Архангельска, другая – через чер10 работу. Обалдеть можно от такой параллели.