Текст книги "Дом с витражом"

Галина Щербакова
Дом с витражом
Повесть

После кладбища сразу стали искать деньги. Правда, случился неприятный инцидент. Когда уже вышли за ограду и подошла эта старуха Ворониха.

– Извиняйте меня, детки, – прошамкала она. – Но я и кутью сварила… И компот… Две поллитры давно спрятаны… Для себя… Но Михалыч успел раньше… Можно их тронуть… Зайдемте, выпьем, помянем его… Чтоб по-людски, значить…

– Ой, – возмутилась Ольга. – Кошмар какой! Есть и пить сразу после кладбища… Это по-людски?

– Таков христианский обычай, – с иронией сказал Игорь.

– Я бы выпил, если честно, – пробормотал Максим. – В общем, я замерз.

Все уставились на Веру. На старшую. Но она полдня дергалась, думала про эти проклятые деньги. Если сейчас пойдут к старикам, заведется нескончаемый разговор про то, что им абсолютно неинтересно. Скоро и не уйдешь… А когда искать, если вечером поезд?

Ворониха же ждала. Гнездились за ее широкой спиной старики, старухи, на фоне кладбища какие-то особенно старые и заброшенные. Как кадр из военного фильма. И жалко, и противно.

Вера дернула головой, всем своим видом отказывая им, но они это не понимали. Продолжали стоять. Ждали слов.

– Игорь, ну скажи им ты, – попросила она.

– Спасибо вам большое, – Игорь заговорил так, как только он умел. И выдал класс. Подошел к Воронихе, вынул из ее кармана заскорузлый кулак и поцеловал его. Старуха едва не кончилась от потрясения. Горлом издала какой-то птичий клекот, замахала руками. Под это они и слиняли. Быстро, быстро побежали прочь. Оля обернулась, а старики все стоят. Мокрые, какие-то полуобщипанные…

«Древний мир! – подумала Оля. – Донаша эра…» Получилась первая строчка считалки: «Древний мир! Донаша эра… Тра-та, та-та наша Вера…»

– Нет, – горячо запротестовала она, – нет! Поминки – это ужасно. Бесчеловечно. Собираются – вы понимаете? – заесть покойника… Горе… Ну?

– Наш дед был для них никакое не горе! – резонно пояснил Игорь. – Просто сосед… И все…

– Но нам-то он все-таки дедушка!

– Тоже не печаль, – встрял Максим. – Моего уже пятнадцать лет как нету… Ваш припозднился…

– Ладно, – прекратила разговоры Вера. – Ладно. Сейчас главное – найти деньги.

Игорь и Оля посмотрели на свою двоюродную сестру, как смотрели всегда – с легкой неприязнью.

«От нее надо держаться подальше… – говорила мама. – Она заразно больна неприятностями».

Верина мать, тетя Надя, и их отец – родные брат и сестра, дети вот этого, только что похороненного дедушки. Они не дружат между собой и почти не встречаются. Отец о своей сестре говорит так: «Эта психопедопатка Надежда…» В редких случаях, когда тетя Надя появляется в их доме, она обращается к отцу не иначе, как «мой неуважаемый функционер».

Случилось так, что они оба не смогли приехать на похороны. Отец – в Канаде, тетя Надя лежит с переломом ноги. Поэтому-то здесь внуки. В полном составе плюс муж Веры, Максим. «Если нет качества присутствия, – сказала уже мама, – возьмем количеством».

Ехали с удовольствием. Как на развлечение.

Сейчас вот возвращались с кладбища.

Вера шла быстро, обгоняя всех метров на двадцать, и Игорь с Олей переглянулись.

– Зов денег! – тихо заметил Игорь. – Великий зов денег! Сильнее крови…

Оля вздохнула. Нет, нет, совсем не из-за несовершенства двоюродной сестры – больно надо! Вера – это Вера. Она вздохнула, потому что вздыхала всегда, когда понимала, как любит Игоря. Просто слов у нее не хватало, чтобы выразить свою любовь! Это ж счастье! Это же ей одной такое досталось – иметь Игоря в старших братьях. Половина девчонок школы от него обмирают. Даже молоденькие учительницы смотрят на него неподобающе. Игорь – это высший класс! Как он поцеловал руку старухе. А ведь он на самом деле такой. Удивительный. Мама говорит: «Игорь – оправдание нашей с отцом жизни. Мы всякие, мы разные, все у нас было, извините, не стерильные, а Игорь…» И мама тоже вздыхала. Сроду ей, Оле, не было обидно, что она – не оправдание родителям. Конечно, нет. Она вредная, склочная, если по-честному, то в ней ненависти больше, чем любви… «Тебе бы автомат…» – вздыхает мама.

Абсолютно точно. Ей бы автомат. Она в силу слова давно не верит. Поэтому ей так удивителен абсолютно, уникально миролюбивый и справедливый Игорь. Ему стоит только слово сказать. И уже не надо автомата.

Оля смотрела на спину идущего впереди Игоря и про себя повторяла: «Пусть он никогда не умрет, никогда не умрет, не умрет, не умрет…»

Игорь почувствовал, обернулся:

– Не отставай, козленок!

Догнала его, боднула головой и спросила:

– Мы ведь честно выполнили свою миссию?

– Нет вопросов, – ответил Игорь.

– Закопали глубоко, – некстати влез Максим.

«Господи, – подумала Оля, – два сапога – пара. Максим и Вера. Два урода… Терпеть их не могу!»

– Значит, так, – это уже когда пришли и Вера обвела глазами крохотную квартирку. – Я ищу в комоде. Игорь в шифоньере. Оля в столе. Ты, Максим, в свободном поиске. Дед мог спрятать, засунуть куда-нибудь под половицу.

– Тогда хана, – засмеялся Игорь. – Это ж сколько половиц отдирать?

– Фу! – возмутилась Оля. – Ты, Вера, просто невозможный человек.

– Конечно! Конечно! – закричала Вера. – Зачем вам деньги? У вас и так все давно есть! Замуж пойдешь, твой крутой папочка тебе любую квартиру на Арбате купит… А я стерва, я сволочь, мне эти деньги дозарезу… Я дом на кирпичики разберу, а найду их…

– Дом глиняный, – засмеялся Игорь. – Как поступишь?

Вера посмотрела на него тупо, потом с остервенением дернула ящик комода так, что он выпал.

– Я в этой мерзости не участвую. – Оля взглянула на Веру с откровенным отвращением, хлопнула дверью и вышла во двор.

Подняв острым плечиком красивую трехцветную куртку, уперев ногу в торчащий из земли камень, иронически оглядывая все вокруг, Оля мысленно рассказывала маме: «Ой, мамочка! Ты себе не представляешь… Верка просто с ума спятила. А вообще все там такая дичь! Этот бывший дедушкин дом…»

Он стоял напротив – этот бывший дедушкин дом. Ни на что не похожий, нелепый, какой-то даже глупый дом…

В нем сейчас стучали молотки – вовсю шла перестройка…

* * *

Покойник говорил – наша усадьба. Ему нравилось это старинное слово. Начиналась «усадьба» с времянки на каменистом куске земли. «Куски» давали для решения жилищной проблемы сразу после войны. Расчет делался правильный – на личную инициативу, на изворотливость. Жить было негде. А хочешь жить – построишь. Воровали все, воровали всё.

Но глаза на это закрывали. А кому смотреть, если те, которые обязаны были этим заниматься по должности, тоже строили из ворованного?

Дед же не воровал…

Собственно, если анализировать всю историю, то это надо положить за основу. Старик ставил принципиально честный дом, а потому и строил его, считай, тридцать лет.

Тут тоже нужна ясность. Дед был бухгалтером-ревизором. Он считал свою профессию ответственнейшей и просто не мог взять чужого и за так. Рука не поднялась бы. Доходило до идиотизма. Уже стояли вокруг готовые дома, уже некоторые сделали побелку по первому разу, первый, так сказать, косметический ремонт, и, расчищая дворы, от души предлагали деду:

– Михалыч, возьми у меня доски (кирпич, песок и так далее). Без дела валяются… Пропадут же по зиме…

– Сколько будет стоить? – высоким голосом спрашивал дед. О деньгах он всегда говорил фальцетом.

– Да нисколько! Я ж себе даром брал…

– Ты себе бери, как хочешь, а мне скажи, сколько стоит.

Хорошие люди называли цену сразу: пятьдесят, мол, рублей (это даже неизвестно какими) или две поллитры и кусок сала. Немного, одним словом. Плохие же на дедовской дури слегка наживались. Но только слегка. То было время попорядочней нынешнего, и честный человек, хоть и казался идиотом, вызывал все-таки уважение. Или робость, что тоже лежит недалеко от уважения.

Но больше всего дед вызывал все-таки здоровый смех. И не только по поводу норовистости упрямого мужика. Тут уже причиной был сам частный дом, ибо страхолюдней его не только на улице – во всем поселке не отыскать. Оторопь брала, какой он был страхолюдный.

Дома вокруг строили, похожие друг на друга – большие, толстые; крашеные заборы выводили высокие, с большими резными воротами на случай привоза угля, стройматериалов, а потом, уже много позднее, машин. Дед же ставил дом по личному проекту. По его убеждению – совершенному проекту. До того как дом стал домом, он был кухней с большой печью. Вокруг кухни дед и фантазировал. «Усовершенствовал очаг в буквальном смысле слова». Его слова. Пристраивалась одна комната, другая, третья… Четвертая, в конце концов, даже пятая… Подсаживалась сбоку веранда с фигурным переплетением рам. Навешивался над крыльцом козырек-кокошник, а на него уже крепился шпиль-торчушка. Дом рос то в одну сторону, то в другую, вокруг него всегда были какие-то ямы, вагонетки с водой, горы досок и камня. Около дома никогда не было места для нормальной жизни. Здесь всегда, постоянно шло бурное строительство.

И все по индивидуальным чертежам. По индивидуальному рисунку. Первоначальный, так сказать, эскиз дома висел над супружеской кроватью. Это было нечто. Существующий в рисунке дом был похож на элеватор, ломбард, мечеть и градирню одновременно. Дед говорил – это дом будущего. И он на самом деле так считал…

Кончили школу дети – Надя и Володя, – уехали. Надо сказать, безмерно этим счастливые. Стройка их тоже выматывала. А дед продолжал упорствовать «в поисках оптимального решения». Уже зацвели в соседних дворах сады, заплел дикий виноград стены и заборы, а на дедовском подворье продолжало бушевать смешившее всех возведение. Дом стал анекдотом, притчей во языцех. «Видел, Петро, хату? Больше не смотри… Приснится».

Двадцать два года дед строил дом по вечерам и воскресеньям. А когда вышел на свою бухгалтерскую пенсию, то посвятил этому уже все время без остатка.

Он был упоен. То, что дом строится так долго, не смущало.

– Все истинное… – кричал он с крыши насмешникам.

– Не трогайте его, – говорили люди друг другу. – Не говорите под руку. А то навернется сверху.

Жалели старуху. Сколько ж можно подавать то раствор, то стекло, то мел, то глину…

Соседки судачили:

– Я б с таким жить не стала… Лучше у чужих белье стирать.

Не заметил старик и главного: его дом, в сущности, никому не нужен. Дети осели в Москве, приезжали редко, внуков не привозили – боялись ям во дворе, лежащих на земле проводов, самодельных лесов, шатающихся под дедовой тяжестью, когда он подымался на них с полным ведром. Боялись – и правильно делали. За годы стройки две кошки и собака пали жертвой этого дома.

Дважды дед сам ломал руку. Один раз ногу. В моменты вынужденной остановки стройки дед обязательно придумывал что-то еще… Например, лепнину на фасаде в виде солнца и лучей… Зеленый пол… А почему, собственно, нет? Какого цвета главный покров – покров земли? После болезни у него от рабочего сладострастия дрожали руки.

А потом умерла бабушка. Дочь Надежда с присущей ей категоричностью сказала:

– Маму сожрал проклятый дом.

Уже после ее смерти, не отступив ни на шаг от своего «уникального проекта», дед закончил дело своей жизни. Непропорциональный, с разновысокими окнами, с выехавшими вперед крыльцом и шпилем, с высокой, как у хорошей котельной, трубой (для тяги, а в доме всегда было сыро и холодно), с новшеством – витражными стеклами на веранде – дом, так сказать, был объявлен готовым. Утоптал дед вокруг него землю, на которой уже ничего не могло расти, посыпал ее красной кирпичной крошкой. От калитки до оглашенного крыльца положил светлый кирпич. И не просто положил, а выложил слова. «Добро пожаловать» называлась дорожка. Правда, для того чтобы прочитать это, надо было зависнуть в воздухе птицей, в крайнем случае – забраться на крышу соседнего дома. Сосед, чинивший стропила, и рассказал, что дед на дорожке наваракал. Чуть не свалился сосед, когда прочитал, так смеялся.

На «торжественный пуск дома в эксплуатацию» были званы дети и внуки «в обязательном порядке». И все приехали, что говорило о том, что засел этот дом прилично в печенках, если такие все занятые согласовались в дне и явились. Надя с мужем и дочерью Верой. Володя с семьей. Даже брат деда приехал, которого сроду никто не видел, да и сам дед знал плохо. Брат тот с малолетства жил на Севере, рыбачил, потом был каким-то деятелем районного масштаба. Все показывал им на карте, которую всегда носил в кармане, этот районный масштаб – три острова с людьми, штук пять без людей, но с птицей, два вообще без ничего, парочка проливов…

Был этот двоюродный дедушка такой же шелапутный, как и брат, потому что один из всей родни домом восхитился, по буквам дорожки попрыгал, громко крича, какая это ценная идея – «добро пожаловать» под ноги. Было это семь лет тому назад. Собрались сесть за стол, но оказалось, что ни в одной из пяти комнат плюс кухня и веранда большой стол не помещается. Пришлось вынести стол на улицу, на красную кирпичную крошку. Там поели и попили. Когда стали расходиться ко сну, выяснилась еще одна подробность дома. В каждой комнате было по две двери, которые нельзя было закрывать, потому что становилось нечем дышать. Все легли, ощущая себя на вокзале: голос в доме звучал хорошо, он уходил от тебя в одну дверь и возвращался эхом в другую. Сам дед лежал в центре дома, в кухне, на диванчике, и говорил с глубоким удовлетворением:

– Проект очень экономичный. У меня одна труба все отапливает. Никаких тебе «голландок».

Зимой выяснилось – в доме собачий холод. Жить можно только в кухне. Сквозило в многочисленные двери, позванивали от ветра плохо пригнанные витражи, низким басом гудел шпиль. Дед радовался мелким недоделкам – в устранении их был смысл жизни. Но все-таки зимой его хорошо прохватило. Получил двустороннюю затяжную пневмонию. Пришлось приехать Наде. Злая от свалившейся на нее обузы, она первая сказала эти слова:

– Дом надо продать. Зачем он одному человеку?

От потрясения дед выздоровел. Он чинил, латал, совершенствовал свое уродливое детище и надорвался уже до инфаркта. У Нади же в это время свалился с инфарктом муж. Плохой был год. Конечно, она не приехала. Володя уехал в какую-то очередную командировку, жена его, Нина Сергеевна, сказала:

– Это не мои проблемы. Каждый в наше время умирает в одиночку.

Отозвался северный брат, приехал, пожил, но и он сказал:

– Продавай, братан, дом. Хорошо возьмешь за такого красавца (он вполне искренне так считал).

Разве ж мы знаем, какое слово в нас отзовется? То, как сказал брат, оказалось правильным. Упор на красавца. И дед затеял продажу. Под это дело он воспрял и духом, и телом.

Старик предвкушал процедуру – показ, демонстрацию дома, восхищение и удивление им – домом, – счастье покупателя, которому дом достанется, вечная благодарность ему, деду, за это. Было твердо решено – в первые попавшиеся руки дом не продавать, а найти человека настоящего. Может, даже попросить характеристику? На этом месте дед стопорился. Возникло подозрение, что нынешние люди его не поймут. Сейчас совсем другой народ, без понятия… В том, что покупатель пойдет к нему вереницей, сомнений у деда не было.

Но покупатель не шел… Вообще. Никакой… То есть не так… Покупатель шел, но останавливался далеко от дома и, потрясенный, поворачивал обратно. К счастью, дед про это не знал. Не знал силу воздействия дома. Не знал, что тот убивает наповал.

А тут случилась беда: умер муж Нади. Прошло полгода, подошла вроде и радость: внучка Вера вышла замуж за Максима. Но оказалась не радость, а полная несовместимость зятя и тещи. В семье Володи этому не удивлялись. Наоборот, считали закономерным: жить с Надей невозможно. С этим ее вечно фальшивым энтузиазмом, что нет таких крепостей и так далее. Оля немножко поучилась у тетки. Надя в восьмом классе заменяла одну четверть заболевшую учительницу. У них был тогда по программе Лермонтов. Надя любила задавать ученикам вопросы: «Что было бы, если б Михаил Юрьевич дожил до отмены крепостного права? А до революции 1905 года? А семнадцатого?» Она была мичуринцем в литературе. Высаживала, пересаживала, прививала Пушкина к сегодняшней африканской проблеме по принципу арапского происхождения поэта, Гоголя – к проблеме очковтирательства, Лермонтова – о, ужас! – к половому воспитанию в условиях акселерации. Маленький щуплый Лермонтов представал перед амбалами как образец укрощения плоти. Оле было стыдно, что Надя ее тетка.

Однажды Надя пришла к ним и сказала категорически:

– Надо заставить отца продать наконец дом. Что он с ним тянет?

Володя ответил:

– А ты знаешь, как это можно сделать?

– Да, – категорически заявила Надя, – знаю. Ты должен сказать ему, что забираешь его к себе.

– А почему не ты? – закричала Нина Сергеевна.

– Себе на голову? – парировала Надя.

– А мы куда?

– В комнату Игоря. Вы же живете как баре… У вас каждый имеет по комнате. А по мне ночами ходит зять… – И Надя заплакала.

Дурацкая она женщина. Но объективно говоря, ей деньги от продажи дома действительно были нужней всего. Надо было отделить Веру с мужем или самой отделиться. И еще Надя сказала, будто бы покойница бабушка давно хотела, чтобы продали дом, а деньги отдали детям. Бабушка любила их времянку, теплую, тесную, где росли дети и никому не мешали… А двоим зачем больше? Убедить деда бабушка не могла.

– Она ненавидела этот дом… – говорила Надя. – И отца ненавидела из-за него, только сама себе в этом признаться не могла.

Нина Сергеевна не преминула попенять мужу:

– Как легко твоя сестра распоряжается нашей площадью! Почему мы должны ущемлять Игоря?

– Меня нельзя ущемлять, – засмеялся Игорь. – Я не ущемлюсь…

Этот разговор был в прошлом году. Оле же стало до слез жалко деда, и она заявила с вызовом:

– Пусть живет со мной в одной комнате.

Отец с матерью посмотрели на нее как на ненормальную.

Наконец возник покупатель. Вернее, покупательница. Дед написал всем: «Она продавщица магазина, но женщина со вкусом. Ей очень нравится дом, его внешние и внутренние данные. Она обратила внимание только на один недостаток – отсутствие водопровода в доме. Это верно. Когда мы жили, то не считали за труд пойти к колонке и принести воды. Теперь подайте нам все в постель».

Отсутствие водопровода резко снизило стоимость дома. Дед указывал на витражи и на дорожку к дому, некоторые буквы которой уже осели и даже с чужой крыши вряд ли можно было прочесть «добро пожаловать», разве что если зависнуть птицей.

В конце концов дом был продан за бесценок. Надя, идя в школу, вынула из ящика письмо деда и стала его читать прямо на улице. Дойдя до слов «Продал дом и усадьбу за три тысячи долларов», она так споткнулась, что сломала ногу. «Господи! – плакала она. – Господи!» Все думали, что женщина плачет от боли, а она плакала от безысходности. Полторы тысячи – причитающаяся ей половина – не спасали ее. Ни в какой размен теперь с таким мизером не сунешься. Что же за бестолковый отец им достался! Такой домина не может стоить только три тысячи! Не может! Обобрала продавщица старика как липку. Что ж он не посоветовался? Что ж без них решал, если у самого ума нет?

Была тут истина, была. Продавщица действительно быстро раскусила деда. Она поняла, что старику надо говорить то, что ему хотелось бы слышать. нравится ей дом. Вот что главное. Неудобный, без воды, сыроватый, но нравится. Витражи – красавцы! А труба? А разновысокие окна? Покупательница мысленно все рушила к чертовой матери, заделывала лишние двери и окна, а сама считала, прикидывала. С добавкой на перестройку этот дом все равно выходил ей дешевле, чем другие. Стены в нем были прочные, пол тоже в порядке, крыша хорошая… Окна-двери из добротного дерева… Стоило старику золотить пилюлю… Стоило…

Дед вернулся в старенькую времянку. Как и не жил в доме. Первое, что он видел утром, была стена «его красавца». Воплощенная мечта. Если не думать о том, что в нем живут чужие люди, а он запросто мог от этого отвлечься, – то ситуацию можно было представить такой: его дом – по-прежнему его дом. Просто он пришел погреться в теплую времянку. Родилась в тепле идея: послать проект дома куда-нибудь на конкурс… Или в передачу «Это вы можете». Дед купил фотоаппарат и фотографировал уже чужой дом во всех ракурсах. Когда он написал об этом Наде, которая все еще лежала в больнице с переломом, у той подскочило давление. Она представила, как безумный старик разбазаривает и без того скудное наследство, а она уже примерилась к полутора тысячам (не меньше!). Еще находясь в больнице, Надя успела вступить в изнуряющую полемику с родителями зятя Максима, чтоб они тоже расстарались в конце концов! Помогли в размене. Она вдова, а их пока двое! Пусть подсоберутся, ее какое дело, где они возьмут деньги? Так и сказала, и сваты очень растерялись от ее напора, потому что взять им деньги было негде, но Надя не обсуждала это. Надо – так сделаете. Родители зятя были забубенные инженеры на каком-то Богом забытом предприятии. Кроме Максима, у них подрастала дочь Лиза, ровесница Игорю, десятиклассница. И еще на их шее была чья-то там бабушка. Надя написала отцу сердитое письмо по поводу глупых фотографий дома, но, видимо, старик так и не успел его получить. Второй инфаркт с ним случился утром, в постели. Он проснулся и не понял, что перед ним. Прекрасную стену загораживал кокошник крыльца со шпилем, которому тут было не место. Старик приподнялся и увидел, что это трактор зацепил крыльцо и тащит его неизвестно куда.

– Как она смеет! – захрипел старик и упал навзничь.

Его нашли поздно вечером. Не зажегся во времянке свет – соседи и заподозрили плохое.

Продавщица Зойка настояла, чтоб старика отвезли в морг до приезда родни. Она не хотела покойника рядом. А бабка Ворониха уже смертную наволочку распотрошила, приготовилась деда обмывать, обряжать. Но покойника все-таки увезли, а в Москву отбили простую телеграмму. На срочную денег не было. Внуки приехали на третий день, и их сразу, можно сказать, с поезда повели в подвал больницы. Только Игорь задержался – брал у бабки Воронихи ту самую наволочку с дедовским костюмом и бельем «на случай» и оставлял во времянке их дорожные сумки. В общем, это были экспресс-похороны, если не считать предшествующего им лежания деда в морге. Всю формалистику со справками, гробом и местом на кладбище одним махом заранее решила Зойка. Села на машину и съездила туда-сюда. Вручила все Игорю, когда он брал костюм. На этом свое участие в этом деле Зойка посчитала законченным и даже к моргу не пошла. У нее как раз работали печники, перекладывали «уникальный очаг».

Сейчас Оля разглядывала этот нелепый дом. К двери веранды вели положенные гипотенузой доски, а крыльцо стояло отдельно само по себе. Уже были вырыты канавы для водопроводных труб. Замуровывались два окна, а витражные стекла лежали прямо на земле. Оле это все было безразлично. Она думала о том, что происходит во времянке. Нет, Вера все-таки ужасный человек! Три дня тому назад, когда выяснилось, что деда хоронить некому, Вера вызвалась ехать одна.

– Нет уж, нет уж! – сказала мама. – Езжайте вы тоже! Иначе нам всем потом не спастись от этих ужасных женщин. Заклеймят!

А перед самым отъездом тетя Надя позвонила маме:

– Я велела Вере забрать деньги или изъять сберкнижку. В конце концов, это наше.

– Ваше? – возмутилась мама.

В ответ тетя Надя, видимо, засмеялась, потому что мама сказала им с Игорем:

– Она меня спровоцировала, и я попалась, как девчонка… В общем, если найдете деньги, они должны быть поделены пополам. Игореша, это противно, я понимаю, но возьми все на себя…

– А где их искать? – насмешливо спросил Игорь.

– Боже! Откуда я знаю? – воскликнула мама. – Бедные мои ребятки! На что я вас толкаю?

Но ехали они охотно. Ведь пропускалась школа. И потом, если говорить честно, никакой скорби в душе не было. Они плохо знали деда. Был жгучий интерес к самой процедуре похорон. Оле вообще это предстояло видеть в первый раз. Всю дорогу туда хохотали. Вчетвером они занимали купе, мама на пятнадцать часов дороги навернула им еды, как до Владивостока. Ели-ели, ели-ели… Перед самым приездом Вера сказала:

– Ну, хватит… Сделаем подходящее лицо… – И сделала, тут же… Еще секунду назад в глазах черти прыгали, и вдруг такая печаль разлилась, сил нет.

– Народная артистка! – сказал ей Игорь.

Оля тронула его плечом. Это у них давнее выражение согласия и взаимопонимания. Бывало, мама дома разорется не по делу, а то и по делу, они стоят рядышком, плечами касаются, с виду молча, а на самом деле они в этот момент вдвоем против мамы.

Между ними год разницы. Со стороны это уже почти не видно, но, по существу, разница была, есть и будет. Оля училась по учебникам брата, а больше по его пометкам на полях этих учебников. Не было случая, чтобы она с ним не согласилась. И не потому, что своего мнения не имела, просто Игорь бывал безусловно прав в десяти случаях из десяти.

В оценках людей, событий, в мастерстве угадывания, что и когда скажет мама, а что папа… Никогда не ошибся…

Здесь, на похоронах, он тоже оказался старшим. Откуда только что знал? Но знал! И старухи со всеми вопросами – к нему, а когда запричитала эта верующая бабка, что не получено церковного разрешения на предание земле, именно Игорь сказал:

– Значит, надо взять разрешение. Как это делается?

Надо сказать, что деньги на все про все похоронное дед отложил и лежали они, что было известно всей улице, у старухи Воронихи в конверте с надписью: «На погребение». И по мере жизни он «индексировал конверт». Умри Ворониха раньше, деньги переложил бы другому. Так делали у них все одинокие живущие. Вот почему именно Ворониха и звала на поминки. В оставленной ей смете поминки значились. Обряда же предания земле не было, но выяснилось, что цена ему небольшая по сравнению со всем остальным. Игорь достал из кармана свои и отдал верующей бабке.

Сейчас Оля испытывала особенную любовь к брату. По сравнению с Верой она совсем другой породы. Как Вера рванула ящик комода! «Зов денег!» – назвал это Игорь.

Оля ходила по двору. Продавщица Зоя в высоких резиновых сапогах бегала туда-сюда.

Она прошлась мимо Оли с ведром глины, прошлась, как мимо стенки или, хуже того, – пустого места. «Какие тут все ужасные! – подумала Оля. – Одни сейчас сидят и пьют где-то, поминая деда, этой же женщине глина интересней людей. Быдло, – возмутилась Оля, – быдло…»

Продавщица будто почувствовала что-то, посмотрела на Олю в упор, вздохнула, но словом так и не разродилась.

«Дикари, – с удовольствием думала Оля. – Я бы, кажется, умерла, если б тут оказалась навсегда. Как одеваются, как говорят… Кошмар какой-то… И это конец двадцатого века? Да им место в семнадцатом!»

На похороны деда пришло всего несколько человек. Никто не знал, когда они состоятся, стыл себе дед в морозилке, ждал родственников, а когда они приехали, на них напустились: «Быстрей! Быстрей! Сколько ж можно?» Хоронили в час дня, время не похоронное. И музыка не была заказана, так бы хоть на музыку сбежались. К подвалу морга из посторонних подошли медсестры, поварихи, посудомойки. Прошел слух: «Приехали старика хоронить внуки, москвичи». Вот тут Оля и обратила внимание на домашние зеленые войлочные тапки с розовым помпоном. Ходили в них все прямо по улице, по грязи. И мохеровые начесанные шапки с набитым донышком стояли на голове, как кастрюли. Дед лежал в гробу, чужой для окружающих человек, но люди подходили, заглядывали на него через плечо и отходили, будто удовлетворенные. Чем, интересно? Что мертвый? Что лежит? Что старик? Что мужчина? Оля тогда плечом тронула Игоря – понимаешь? Он плечом в ответ – пытаюсь. Так она, во всяком случае, поняла его толчок и тоже начала во все вглядываться, чтобы понять. И не могла… Одно ей стало ясно: они в Москве живут лучше, правильней. Не может у них быть таких стыдных похорон, не может… И вообще они там другие. Взять хотя бы их с Игорем…

Правда, есть и Вера… Оля тяжело вздохнула, скорбя о сестре, об этом двоюродном неудачном побеге. Но в Вере все объяснимо. Тетя Надя. Чудовище от школы и литературы.

– Дети! – кричала она им на уроке. – Дети! Я жду от вас неформальное сочинение… Свое отношение к Печорину… За и против… Честно, по пунктам… Первое, второе, третье…

… Они ее легко раскусили. Отвечать надо было со слов: «Я думаю… Мое мнение… Мне кажется…» А дальше – жми по учебнику, по шпаргалке, по подсказке – по чему угодно – она не заметит. Тетя Надя в восторге замирала на первой фразе…

Оля рассказала про эти уроки Игорю. Он ей все объяснил.

– У каждого времени свои правила игры. Сейчас поднялась в цене самостоятельность мышления. Идет клев на слова «я думаю». Вот наша тетка и соответствует… Никогда не злись на примитивов. Но помни: их слишком много, чтобы совсем не брать в расчет…

Интересно, нашли они деньги или нет?

Оля вернулась во времянку. Все было разбросано, все валялось на полу. Игорь и Максим откинувшись сидели на железной дедовской кровати, а Вера стучала кулаком по старенькому фанерному шифоньеру.

– Ну где? Где еще они могут быть? Мы же не можем так уехать… Где-то же они лежат? Все-таки три тысячи. Не три рубля… Может, спросить у кого? У его знакомых? У этой бабуси, что нас звала?

– Надо было идти, когда звали, – проворчал Максим. – А сейчас неудобно…

– Удобно, – решительно ответила Вера. – Еще как удобно.

И стала натягивать куртку.

– Я пас, – отказался Игорь.

– Мы с Олей сходим, – решила Вера. – Правда, Оля?

– Ты что? – возмутилась Оля. – Ты что? Там же эти… Поминки…

– Мы не на них… Мы просто спросим. Вызовем… Как ее? Евдокию Федоровну, что ли? И спросим… Я тебя прошу, Ольга, пойдем… Одной мне неудобно…

Оля посмотрела на Игоря, и он чуть-чуть прикрыл глаза, иди, мол…

– Жуть какая, – сказала Оля.

Когда они вышли во двор, Вера заплакала.

– Господи, – шептала она. – За что мне такая жизнь? Почему я должна зависеть от этих проклятых денег? Почему я должна быть сейчас сволочью?

– Ну и не будь, – резонно заметила Оля.

– Не будь? – всхлипнула Вера. – Не будь! Легко сказать… Нет сил жить с матерью, просто нет сил… Кончится тем, что мы с Максимом разойдемся… А я не хочу! Не хочу! Я люблю его! И он меня любит… Но никакого у нас выхода, ни малейшего шанса разменяться без доплаты. Даже если Максим бросит свою робототехнику и пойдет продавать пепси, все равно вперед деньги никто не даст… И сейчас я буду отвратительной, гадкой самой себе, буду пытать этих старух, может, они знают, куда он их засунул, старый придурок…

Олю всю передернуло. Как они похожи со своей матерью! Как папа говорит: есть люди серединные, а есть крайние. У серединных все сбалансировано, хорошее – плохое, черное – белое, крайние же непредсказуемы. Никогда не знаешь, чем обернутся… Он говорил, что ни от кого не слышал такой лжи, как от сестры, хотя та предельно правдивый человек. У «крайних» это сплошь и рядом… И Вера – крайняя… А они с Игорем, по-видимому, все-таки серединные… То, что сейчас говорит Вера, – «старый придурок», – ей, Оле, никогда не произнести. У нее есть этот фильтр, через который проходят мысли, и далеко не все эти мысли звучат вслух. Это не лицемерие. Это воспитание. Оля гордится им. И Игорь такой же. А Вера – нате вам все.